Облегчение, отразившееся на лице модного мастера, было столь очевидно, что Горани решил утешить себя пирожным. И даже Кальдерара позволил себе саркастическую улыбку.
— Но вот вам он не пошел бы, — съязвил Кальдерара, обращаясь к Горани. Ему никогда не нравился этот писака, но приходилось терпеть его, если хотелось бывать у Джулио. — Что бы вы ни надели, лучше выглядеть не будете.
Журналист посмотрел на толстяка, выразительно крутя ус. Он размышлял, как бы отплатить за обиду. Кальдерара нередко унижал его перед друзьями, но постоянно упоминать о тучности насмешника Горани надоело. Гвидо Горани — известный писатель, и он может навечно припечатать своего врага в собственных мемуарах. Он унизит его перед потомками.
— Беру два фрака, две пары брюк, шесть рубашек и еще… Об остальном подумаю, — заключил Джулио.
Кальдерара устремил взгляд на Серпьери, словно медведь, отвлекшийся от лежащей рядом добычи на другую, поаппетитнее.
— Вам тоже следовало бы купить фрак, Томмазо, — предложил он, — в нем вы смотрелись бы эффектнее. Это пошло бы на пользу и вашим приключениям. — Он приложил к своим подкрашенным губам платочек из воздушной ткани.
Серпьери вспыхнул. Джулио строго взглянул на Кальдерару. Все знали, что последней страстью Серпьери стала балерина из «Ла Скала», но она убежала с каким-то актером. Однако никто, кроме Кальдерары, не позволял себе бестактность намекать на этот конфуз. Аппиани поспешил развеять некоторую неловкость, возникшую из-за столь неучтивого Кальдерары:
— А как поживает графиня Чиконьяра, Томмазо? Что-то давно она не приглашала вас на ужин. Очень жаль, конечно, ведь у нее превосходный повар.
Джулио не интересовали ссоры графини Чиконьяры с другими женщинами.
— Томмазо, расскажите лучше о Париже. Какие там новости? Признаюсь, я в затруднении. Никак не могу понять, что же там происходит. По-моему, Французская революция похожа на театральный спектакль, где без конца меняются декорации и публика каждый раз аплодирует. Поначалу всех устраивал король, а потом его казнили. Сначала все возражали против смертной казни, а потом революционеры обезглавили половину Франции…
— Но я по-прежнему против смертной казни, кроме особо тяжких преступлений, таких, например, как предательство, — ответил Серпьери, не обращая внимания на иронию Джулио. Он уже привык к ней. — Как вам известно, дорогой Джулио, я категорически возражал против казни короля и особенно королевы. Вы не можете приписать ужас террора вообще всем революционерам. Тут не обошлось без издержек и ошибок. Но сейчас, мне кажется, это кончилось. Революция сделала еще один шаг вперед к осуществлению своих идеалов. Идеалов свободы, равенства и, хотя с трудом, братства. Жан-Жак Руссо[37]…
— Видите ли, Серпьери, я имел в виду именно эти ваши «шаги вперед». Что бы там ни произошло, по-вашему, это всегда «шаг вперед». Уверяю вас, никто больше меня не ужасался господином Робеспьером, месье Сен-Жюстом[38] и Кутоном[39], но когда они пришли к власти, вы и тогда говорили о «шаге вперед». Теперь аплодируете… Кстати, кому аплодируете теперь?
— Я вам скажу кому, — вмешался Горани. — Теперь Париж аплодирует гражданам Тальену[40] и Баррасу[41], освободителям от тирана. Аплодирует Богоматери Термидора — мадам Тальен[42].
— Которые составят новый триумвират, — съязвил Джулио.
— Черт возьми, Веноза, не говорите так, — вскипел Серпьери. — Вы же прекрасно знаете, что, после того, как сбросили Робеспьера и Сен-Жюста, Национальное собрание отняло всю власть у Комитета общественного спасения. Теперь вовсе нет места для чьей бы то ни было диктатуры. Прекратились и смертные казни. Народ праздновал победу. Париж снова стал веселым городом. Террор — это стадия крайностей и неизбежных ошибок, возможных при чрезмерной власти Комитета общественного спасения.
— Согласен, Серпьери, террор, я допускаю, возможно, и закончился. Однако не думаю, что порожден он лишь немногими людьми. Революцию привели в движение призывы философов, доктринеров, мечтателей. А потом пришли к власти алчные, без предрассудков люди, насильники. Повсюду, не только в Париже, но по всей Франции. И народ пошел за ними по одной простой причине, ибо веками приучен безропотно склонять голову и повиноваться. Поначалу действовали умеренные, те, что довольствовались немногим. Потом пришли более алчные и при помощи народа свергли первых, гильотинировали их и обогатились. Но и это не всё. В какой-то момент появились те, кто, как Сен-Жюст и Робеспьер, наобещали бедным слишком многое. Тогда те, что прежде обогатились, испугались и казнили их. Да, Робеспьер хотел раздать народу все имущество аристократов и так называемых контрреволюционеров. Именно этого в первую очередь и опасались такие люди, как Талейран, Тальен и Баррас, а не только боялись за собственную голову.
— Говорят, Тальена окрестили «палачом Бордо», — с усмешкой продолжал Горани. — А мадам Тальен тогда звали Терезитой Ка-баррус, она разъезжала с мужем в карете, которую сопровождала охрана. Под окнами их спальни стояла гильотина. Кто хотел снасти свою голову, должен был платить. Супруги безмерно разбогатели. Вы совершенно правы, Джулио, мадам Тальен была кем-то вроде маклера. В результате ее посадили в тюрьму «Консьержери», а оттуда выходят только для того, чтобы отправиться на гильотину. Вот почему палач Тальен пошел против Робеспьера.
— И поэтому, я полагаю, его мадам прозвали Богоматерью Термидора, — пояснил Джулио. — А какова она, эта Тальен? Красива? Ладно, Серпьери, не дуйтесь на меня. Я не возмущаюсь, когда кто-то ловко улаживает свои дела, тем более когда зарабатывает деньги, спасая людей от гильотины. Сейчас меня интересует толью, хороша ли мадам Тальен собой. Вы ведь лицезрели ее собственными глазами.
Веноза, вы невыносимы, — ответил Серпьери. — И ничего не поняли во Французской революции. Вы не верите в человека, не считаете, что люди от природы добры, а полагаете, что все портит плохое правительство. Вы ни во что не верите.
— Пожалуйста, ответьте мне, хороша ли она? Вы видели ее? И где? Расскажите.
— Да, я видел ее в Шомьере, на одном приеме. Там оказался и Баррас, уверяю вас, он мужественный человек. Это он собрал группу вооруженных людей, когда Робеспьер укрылся в Коммуне и пытался разогнать Национальное собрание.
— Значит, видели ее, но так и не сказали нам, хороша ли она.
— Очень хороша.
— Полная или худая, брюнетка или блондинка?
— Ну, круглая, пышнотелая. Шатенка. Этого вам достаточно?
— Определенно не мой тип.
В глубине гостиной открылась дверь, через которую вошел молодой человек. Он направился к Джулио, который очень внимательно следил за парикмахером, занятым созданием его новой прически. Юноша остановился и почтительно замер в отдалении. Это был Франческо Каттанео, секретарь Джулио, надушенный, изящный, с утонченным лицом, тонкими усиками и несколько женственными движениями.
— Пришел Балестриери, синьор граф, — доложил Каттанео, когда Джулио вопросительно посмотрел на него.
Джулио хлопнул себя по лбу:
— Ах, я же совсем забыл о нем! Нужно попросить синьора подождать. Скажите ему… — он прервал свою мысль, провел средним пальцем по бровям, посмотрел на себя анфас, в профиль и скорчил рожицу, а потом вдруг улыбнулся Каттанео. Тот невольно улыбнулся в ответ.
— Скажите, что я назначил важную встречу, на которой решу вопрос в его пользу. А пока проводите синьора в библиотеку и попросите подождать. Велите подать ему чай, пирожные. Все, что пожелает.
Каттанео удалился.
— Дорогие друзья, прошу извинить меня, — сказал Джулио, вставая. — Вскоре мне придется покинуть вас на полчаса. Закончу одно дело с Балестриери и вернусь.
— Синьор граф, — встревожился парикмахер, — а как же ваш парик?
— Парик? — удивился Серпьери. — Да ведь парики уже никто не носит! Вы все злитесь на Французскую революцию, на якобинцев, а придется признать, что хотя бы в смысле моды революция уже победила старый мир.
— Только не для меня, — заметил Кальдерара.
— Маркиз, но вы уже не принадлежите современности, — парировал Серпьери, довольный, что может чем-то отплатить за укол, — вы — пережиток прошлого. Вы не в счет. Не понимаю, почему вы, Джулио, столь преданный моде, все же покупаете парик?
— Объясню вам, Томмазо. Парик нужен мне, когда я бываю в обществе пожилых джентльменов, которых очень уважаю, ну, скажем, в обществе Мельци д’Эрила[43].
— О боже! — воскликнул Серпьери. — И он тоже не желает принимать новую моду. Ничего не понимает в современной эпохе.
— Я не стал бы утверждать столь категорично, маркиз. Ни в коем случае. Мельци — выдающийся человек. Может быть, самый умный и искусный политик в Милане. Но он не хочет изменять своему происхождению, не желает подчиняться вкусам простонародья… И я, признаюсь вам, восхищаюсь им. А вы, Горани, что думаете о Мельци?
— Как представляете его в своих воспоминаниях? — усмехнулся Серпьери.
— Мельци — аристократ старого склада, — ответил Горани. — Испанский гранд. Однако мне кажется, Веноза попал в точку. Мельци многое понял. Хоть он и носит традиционный костюм и парик, у него тонкий ум, и он патриот.
Аппиани поднялся со своего кресла и подошел поближе.
— Старый Мельци, — сказал он, — всегда будет на плаву, это я вам говорю. Я писал его портрет. У него стальные нервы. Он умеет оставаться невозмутимым, когда мы с вами теряем голову. Но вам не надоело говорить о политике, Джулио? Не мешало бы вспомнить, что нам еще надо поработать над портретом.
— Конечно, Аппиани, мы должны закончить его. Но сначала сюрприз, который я приготовил для вас и который, надеюсь, вам понравится. Хочу, чтобы при этом присутствовали и вы, мои друзья. Прошу вас, пройдемте в соседню