— А как это узнать?
— Что?
— Ну, что безупречным и безошибочным образом?
— Но ведь общественная воля всегда справедлива, иначе она не стала бы общей волей.
— А как ее определить?
— Что определить?
— Как определить общую волю? Предположим, я хочу одно, вы другое, Джулио — третье, и так у всех свои интересы, у каждого человека в Милане, каждого во всей Ломбардии. Я знаю, чего хочу я, и вы все тоже. Но как мне понять, чего желает общая воля, и как вы распознаете это? И Джулио…
— Хватит, хватит, дорогая. Я не догадывался, что вы такой тонкий философ. Общая воля — во всех нас.
— Как мировой дух?
— А что такое мировой дух?
— Это идея некоторых греческих философов. Мне рассказывал о ней фра Кристофоро. Эти философы считали, что у мира есть душа и воля. Точно так же, как у Руссо общество имеет душу и волю. Во всяком случае, я так поняла. Непонятно только, как эта воля выражается. Вот смотрите, в церкви есть церковный собор, есть папа, который выражает волю Божью. А в обществе Руссо кто выражает эту общую волю?
Серпьери растерялся. Ему не удавалось вложить в столь прелестную головку такое простое понятие, как общая воля. Но ведь во Франции все поняли идеи Руссо. Революционное правительство вдохновлялось ими. Серпьери попытался объяснить это.
— Во Франции революционное республиканское правительство пробовало руководствоваться общей волей.
— Вы хотите сказать, что эти кровопийцы — Сен-Жюст и Робеспьер — действовали в соответствии с общей волей?
— Конечно, они старались истолковать ее.
— Теперь понимаю, почему они оказались такими жестокими, — догадалась Арианна.
— А я вот не очень понимаю. Так отчего же, по-вашему?
— Оттого, что были совершенно убеждены в своей правоте и непогрешимости. Разве не вы сами говорили, будто общая воля никогда не ошибается? Они глубоко верили, что просто не могут допустить никаких ошибок. И потому убивали всех инакомыслящих. Знаете, что я вам скажу, Томмазо? Этот ваш Руссо — сумасшедший. Но еще безумнее вы, верящие всему, что он проповедует. Вы возомнили себя людьми, во всем безгрешными, только потому, что стали рупором общей воли. А на самом деле никакой общей воли вовсе не существует. А есть только наши желания, то есть воля Робеспьера, а теперь вот и Барраса. Я же, напротив, полагаю, что мы должны быть очень осторожны. Нельзя противоестественно навязывать всем собственную точку зрения, тем самым мы вредим другим, подавляем их, убиваем. Это безумие!
— Нет, нет! Все совсем не так! — в волнении воскликнул Серпьери и принялся ходить взад и вперед, нервно жестикулируя.
Арианна с тревогой посмотрела на него. Ей вспомнились слова фра Кристофоро: «Никогда не доверяй человеку, который кричит и кипятится, доказывая свою правоту. Это значит, он и сам не уверен в том, что говорит».
— Вот оказались бы вы, дорогая, в Париже тогда, весной 1789 года, — Серпьери все более и более горячился, — вы бы почувствовали, поняли бы, что существует общая воля. Да, да! Не ваша воля, не моя, не чья-то еще, а воля всех нас вместе, когда наши личные желания сливаются воедино, когда все желают только одного, что хорошо для всех сразу. И как только люди захотят одного и того же, они тотчас почувствуют себя свободными. Ох, бесконечно свободнее, нежели прежде! Эх, вам бы тоже пережить этот волнующий, необыкновенный день, когда мы клялись в зале для игры в мяч! А вскоре пришло известие о падении Бастилии — тюрьмы, символа деспотии и средневековья. До поздней ночи третьего августа, когда Национальное собрание в праздничной обстановке единодушно с радостью и волнением положило конец феодальным привилегиям! Присутствовали бы вы на Ассамблее двадцать шестого августа, когда все, как один, голосовали за Декларацию прав человека и гражданина! Это была поистине общая воля, которая несомненно желала блага всем, провозглашая человеческие права! Каждый пункт Декларации отменял какое-нибудь нестерпимое злоупотребление. Декларация провозгласила свободу передвижения, свободу печати, свободу совести, право частной собственности, всеобщее равенство, разделение доходов поровну… И каждую статью французы одобрили всем сердцем. Да что я говорю! Любой человек одобрил бы, если б только присутствовал на Ассамблее.
Арианна молчала. Ее трогало волнение Серпьери. И она не стала высказывать дальше свои мысли. Тогда помыслы, думала она, оставались неиспорченными. Они чувствовали себя братьями, были воодушевлены и преисполнены восторга. Но когда начались разногласия, они решили утвердить и укрепить единство силой, а братство — гильотиной. Это поступки безумцев. Безумцев.
БАЛ В «ЛА СКАЛА»
Когда карета остановилась возле театра «Ла Скала», Арианна почувствовала, что сердце ее вот-вот выскочит из груди. Слуга открыл дверцу, и Джулио помог жене выйти. Она обеими руками придерживала платье. В фойе к ним подошел капельдинер — с поклоном принял манто и плащ и отнес их в ложу.
Арианна любила бывать в «Ла Скала». Едва только входила сюда, всегда испытывала особое волнение. Случалось, плакала, слушая арию или же любуясь на балерин, порхающих по сцене, словно мотыльки. Однако не только музыка влекла ее сюда, но и вся его атмосфера. Театр не считался королевским, но оказался волшебным, чем-то невероятным, что в своих детских мечтах она даже представить не могла. Ее фантазия, опиравшаяся на рассказы падре Арнальдо, на книги и изредка попадавшиеся гравюры, не в состоянии была вообразить что-либо подобное.
Миланцы гордились своим театром. «Ла Скала» занимал важнейшее место в жизни города, определял ее ритм. Он, можно сказать, отсчитывал пульс великосветской жизни миланского общества и возбуждал немало страстей.
Любители музыки жили ожиданием новой оперы либо спешили на возобновление старой, а то сходили с ума по необыкновенному балету или обсуждали предстоящее празднество. Дамы с волнением готовились к очередному событию в его стенах и шили новые роскошные туалеты. Влюбленные с трепетом ожидали встречи в ложе, любовники украдкой договаривались в фойе о часе и месте тайного свидания на следующий день. В казино театра игроки оставляли свои состояния едва ли не до последнего гроша. Все прошли через этот игорный зал, испытав радость успеха, а то и горечь проигрыша. Все без исключения. И ее муж тоже.
Арианна и Джулио направились к центральному входу в партер. Из переполненного зала в фойе доносился оживленный гул голосов. Сияя от счастья, Арианна повторяла себе, что все это слишком прекрасно, чтобы быть реальностью. Но именно сегодняшним вечером еще одна причина делала ее особенно возбужденной и заставляла повторять эти слова. Ожидая ребенка, она очень долго не выходила в свет и не посещала «Да Скала» с августа прошлого, 1795 года.
Она твердо решила не появляться в обществе, пока не обретет прежнюю стройность. Джулио не удалось переубедить ее. Первые два месяца после рождения сына она тоже предпочла провести в уединении. Конечно, она гордилась ребенком и своим решением принести небольшую жертву, отказавшись от празднеств, балов, театра и салонных игр.
Она с удовольствием провела несколько месяцев дома, часами гуляя по парку, и все же ей казалось странным, что в столь раннем возрасте, в восемнадцать лет, она уже стала матерью, представлялось иной раз, будто такое произошло, как во сне.
Ребенку она уделяла не много времени. Младенец не доставлял ей радости, она не знала, как с ним обращаться, боялась причинить боль. Когда хотела что-то сделать, все получалось неловко, неумело. А Джулио, смотря на жену, только смеялся. И потому она отдала сына на попечение Марты.
— Ты ведь привыкла, вырастила меня, можешь вырастить и моего сына, — с улыбкой сказала она. И больше не переживала, спокойно ожидая, пока младенец подрастет и можно будет играть с ним.
Наконец-то графиня могла снова появиться в свете, занять свое место среди дам, любоваться их нарядами и вызывать восхищение своей красотой. После долгих месяцев страданий от подступающей тошноты и мучений в просторных платьях, когда ей казалось порой, что сойдет с ума от скуки, она вновь приехала на праздник, на самое большое празднество в Милане — бал-карнавал, который давал эрцгерцог.
Нарядная публика, оживленно переговариваясь, заполняла зал. Арианна мельком взглянула на дам, что оказались поблизости, но сейчас им было не до нее. Они придирчиво рассмотрят ее позже — еще успеют хорошенько изучить и оценить ее наряд и украшения.
Подойдя к центральному входу в зал, она затрепетала от волнения, у нее даже слегка закружилась голова. Джулио заметил состояние жены и пожал ей руку:
— Не бойся, дорогая, ты сегодня восхитительна, как никогда!
— Прости меня, но я почему-то очень волнуюсь. Так волнуюсь, что просто ужас.
— Сокровище мое, но тебе нечего бояться, когда ты со мной. И к тому же, если разобраться, опасаться должны другие женщины, а не ты.
— У тебя всегда наготове шутка.
— Нет, серьезно, вот увидишь, как они будут смотреть на тебя. Сегодня ты необычайно хороша, просто блистательна, и я горжусь привилегией быть твоим кавалером и супругом.
Она посмотрела на мужа сияющим и в то же время робким взглядом — и сам комплимент, а главное, тон, каким он был сказан, смутили ее. Джулио волновался не менее жены, только он лучше владел собой. Она все еще не привыкла к его комплиментам и каждый раз краснела и терялась, не зная, что ответить. Приходилось маскировать свою растерянность кокетством.
— Итак, ты готова? — спросил Джулио, когда они подошли ко входу в зал.
— Да, готова. Знал бы ты, как я счастлива, что пришла с тобой сюда, на этот бал, — сияя улыбкой, сказала она.
Войдя в зал, они сразу же оказались у всех на виду. Арианна окинула собравшихся взглядом, изображая равнодушие. Ложи и партер были заполнены гостями. Вдоль стен зала стояли ряды кресел, в которых расположились дамы и кавалеры. Над оркестровой ямой возвышался помост, выстланный золотистым бархатом, к которому вела покрытая красным ковром лестница. На помосте разместились в креслах эрцгерцог и его друзья. А за ними, на сцене, помещался оркестр.