— Видишь ли, они влюбляются в конкретные символы, в мужчин, ставших символами. Вроде короля, вроде Шампионне, даже кардинала… А кстати, кардиналу нравились женщины?
— Возможно, но у него их не было. Кардинал человек высочайшей нравственности.
— А знаешь, иногда ты пугаешь меня.
— Чем?
— Я чувствую, что ты… Не знаю, как бы это выразить словами… Опасный мужчина.
Марио показалось, что Элеонора имеет в виду свое увлечение им, и это польстило ему.
— А сколько раз ты влюблялась?
— О, множество, я без конца влюбляюсь.
— Но я хочу сказать — по-настоящему, безоглядно.
Элеонора сделалась серьезной.
— В пятнадцать лет я по-настоящему полюбила человека, которому было тогда за сорок. Друг моей матери. Наверное, если разобраться как следует, ее любовник. Женат, пятеро детей. Да ты, наверное, знаешь его. Сказать кто?
— Не надо, — ответил Марио, — разве это имеет значение?
— Это он научил меня заниматься любовью. Представляешь, мне всего пятнадцать лет… А он — настоящий развратник, который знал о сексе все. Ради него я готова была даже умереть.
— И чем это кончилось?
— Я стала одной из его любовниц, самой молодой, может быть, даже самой красивой. Однако мне хотелось, чтобы он принадлежал только мне. И он, наверное, устал от меня.
— А с другим, как его зовут — Ферруцци?
— Ах, Миммо… Он был очень забавен. Чего только не придумывал! Совершенно сумасшедший тип.
— Значит, не была в него влюблена?
— Нет… Так, как в первого, нет.
— Ав Роккаромано и Скипани?
— К Роккаромано я привязалась. Он же знатный синьор. Хоть и боров, но знатный. Я уже говорила тебе, он импотент, но я все равно привязалась к нему. Не знаю почему. А ты сколько раз влюблялся?
— Думаю, только однажды.
— В кого, в жену? В эту австрийскую графиню? Познакомился с нею при дворе?
— Нет, не в нее, в другую девушку.
— Во время войны? В Неаполе?
— Нет, много раньше. Очень давно.
— Как ее звали?
— Арианна.
— Она была красива?
— Необыкновенно.
— И почему не женился на ней?
— Она была бедна и не имела никакого титула. Меня заставили жениться на знатной австриячке по политическим соображениям. А я не сумел воспротивиться.
— А где она теперь?
— В Милане.
— И ты видел ее?
— Да.
— Что же случилось?
— Ничего. Она вышла замуж.
— Ты все еще любишь ее?
— Нет. Теперь мне нравишься ты.
Элеонора поднялась:
— Мне сказали, что там вдали есть какие-то острова. Отвезешь меня как-нибудь туда?
Марио отозвался не сразу.
— Возможно, — ответил он. Но его настроение изменилось. — Ладно, идем в дом.
После ужина Марио решил:
— Завтра утром поеду к матери, а ты живи здесь, в этом крыле замка, сколько хочешь. Тут есть Аделе и Пьетро, которые будут прислуживать тебе. Несколько месяцев тебе не стоит возвращаться в Неаполь. Однако ты говорила, будто у тебя есть родственники в Апулии. Где?
— Кузина в Фодже и тетушка в Бари.
— Хорошо, свяжись с ними. И напиши своим родителям в Неаполь. Анджело позаботится, чтобы письмо дошло без препятствий. Однако тебе не следует встречаться с другими людьми, особенно с твоими политическими друзьями. Узнаю, что не послушала меня, немедленно отправлю в Неаполь и даже не поинтересуюсь, что там с тобой сотворят.
— Я же дала слово, что никому о себе не сообщу и буду сидеть тихо.
— И не хвастайся никому, что ты моя любовница. Моя жена при дворе может создать тебе серьезные проблемы. Именно поэтому не беру тебя с собой.
Слушая его, Элеонора подумала, что, скорее всего, тут кроется какая-то другая причина. Его жену, видимо, нисколько не интересует, есть у мужа любовница или нет. Лишь бы только ничто не угрожало ее положению и богатству. Нет, это он, Марио, не хочет серьезно вводить Элеонору в собственную жизнь. Он спас ее, защитил, занимался с нею любовью, но предпочитает держать на расстоянии.
РАЗДУМЬЯ ДЖУЛИО ВЕНОЗЫ
Джулио лежал рядом с Арианной. Этим утром он проснулся рано. Свет, поначалу бледный, а потом все ярче, проникая в комнату, вызывал множество воспоминаний. В памяти возникла первая ночь с Арианной в этой постели, когда он окончательно уверился, что будет счастлив с нею. Вспомнил, как восхищалась она, когда вошла в его дом, где ее встретили, словно королеву. Искренняя радость девушки стала для Джулио самым большим подарком в жизни. Он гордился всем, чего достиг; еще не подозревая о встрече с Арианной, вспомнил, сколько принес жертв, сколько проявил изворотливости, сколько боролся и сколько вытерпел, прежде чем занял свое важное место в кругу миланской знати.
Он сумел сколотить значительное состояние. Конечно, больше всего доходов ему приносила торговля оружием. Это была его работа, и она нравилась ему, как и любая другая, приносящая богатство: он любил устраивать свои дела. Однако больше всего на свете Джулио любил красоту. Прекрасное составляло высшую ценность в его жизни. Бог — это тоже красота, и Арианна явилась для него земным отблеском божественного сияния.
Граф посмотрел на жену. Она сладко спала, улыбаясь во сне, и веки ее чуть-чуть трепетали. Наверное, снится что-то хорошее, решил Джулио. Он подумал о прошедшей ночи, о той радости, какую доставила ему близость с нею. Он не сомневался, что жена безраздельно отдается ему, правда, она никогда первой не проявляла инициативы к сближению, всегда немного как бы упрямилась, ей хотелось, чтобы за нею хорошенько поухаживали, прежде чем она подарит себя. А потом отдавалась, сначала с томлением, потом бурно.
Она удивительно хороша и потому может позволить себе поиграть в невесту даже после пяти лет супружеской жизни. Это именно такая женщина, о какой он мечтал с ранней молодости. Ему нравилось обладать ею утром, когда она бывала более расположена к близости. Ее чувственность, подумал он, просто сокрушает. При одной только мысли, что может прикоснуться к ней, он уже приходит в возбуждение. А уж ее поцелуй дарит ему такое счастье, какого он не помнит за всю свою жизнь. И сейчас, когда лежат рядом, даже не касаясь друг друга, они составляют единое целое.
Они — само олицетворение любви. Настолько сильной, что ему лаже страшно делается. Арианна глубоко вздохнула, повернулась, прильнула к мужу и уткнулась лицом в подушку рядом с его мускулистой рукой. Граф не шелохнулся. Он не должен будить ее.
Если бы она узнала, как сильно он привязан к ней, думал Джулио, как любит ее, он пропал бы. Иной раз, слишком часто сжимая жену в объятиях, он просто боялся утратить рассудок. Он не мог позволить себе такое. А тут еще этот Нава замучил его.
Его присутствие в Милане и прежде, до появления в этих краях Наполеона, сказывалось пагубно, а теперь стало еще губительнее. Сначала Нава восставал против австрийских реформ, теперь против французских. Никакой он не президент-викарий правительства, а просто-напросто оппозиционер. Возражает против всего. Реальность, по его мнению, должна оставаться недвижимой, как мозаика. И рассчитывал, что выкрутится с его, Венозы, помощью, поручив ему ведать общественными работами и культурными ценностями. На этом месте он, по мнению Навы, стал бы стражем порядка. Дурак он, ведь Наполеон уже подошел к Маренго[65], и ему нужен здесь отнюдь не покой.
Арианна слегка застонала во сне, обняла подушку и прижалась к ней лицом. Спина ее обнажилась, и Джулио залюбовался ею.
— Зачем рассматриваешь? — вдруг спросила она.
— Откуда ты знаешь, что я что-то рассматриваю, если у тебя закрыты глаза?
— Вижу тебя нутром. Иногда мне кажется, будто знаю, что ты делаешь, даже когда тебя нет рядом.
Джулио пугало и это ее умение столь глубоко понимать его. Словно она могла читать его мысли. Все? Он надеется, что все-таки не все. Он ласково погладил Арианну по спине.
— Чем будешь заниматься сегодня с Навой? Опять станете спорить о Наполеоне? — спросила она, все так же уткнувшись лицом в подушку.
— Не напоминай, пожалуйста, ни о том, ни о другом. Ты ведь знаешь, от них у меня сразу портится настроение.
— Тогда поцелуй меня, — попросила она, повернувшись к мужу.
Бреясь в ванной, Джулио продолжал любоваться в зеркало улыбкой жены и копной ее волос. Арианна как бы символизировала его новую жизнь, небывалую радость этой жизни. До знакомства с ней случалось порой, что, проснувшись утром, он ощущал бессмысленность своего существования. Как будто все, что он сделал и что еще мог сделать, вдруг утрачивало всякий смысл и значение. И поведение людей, окружавших его, тоже казалось ему иногда бессмысленным или безумным. Даже если он выглядел веселым на блистательных празднествах, те, кто знал его, могли заметить некую горечь в его глазах, неверие в человечество, и он мог показаться циником. Но с тех пор как в его жизнь вошла Арианна, он даже не замечал низостей и глупостей, творящихся вокруг, и больше не ужасался.
Думая об Арианне, Джулио с нежностью смотрел на людей. Вспоминая жену, ее звонкий, юный смех, ее восторженность, он готов был любить всех на свете. Всех — и глупых, и умных, и злых, и добрых. Он часто вспоминал, какой увидел ее в первый раз и какой она бывала в разные минуты жизни. Перед этим видением отступали все его сомнения о смысле существования. Сам ее облик переносил его в какую-то иную, светлую, духовную сферу, где не могло быть виновности или невиновности.
И в это утро он тоже говорил себе, глядя в зеркало: ну и пусть австрийцы медлят, воздвигая по привычке бюрократические препоны, пусть Наполеон снова войдет в Милан, пусть продолжает грабить не только произведения искусства, но и народ, — важно, что сегодня утром она улыбнулась ему и поцеловала, и ее кожа была такой теплой, гладкой, когда она прижималась к его груди, и никто никогда не узнает, как он любит ее. Возможно, даже она не узнает, ведь она так молода и неопытна.
Он расцвел улыбкой. Ее молодость не тревожила его, не доставляла беспокойства, как многим мужчинам, чьи жены были намного моложе них. Напротив, она приносила ему ощущение покоя и ясности во всем. А веселое щебетание сына!