— Маркиза, тогда всё оказалось бы гораздо сложнее.
— Сложнее? Почему?
— Видите ли, я принял наказание как покаяние. Вам покажется странным, но я не хотел уходить от ответственности. На Тремити у меня своя паства, свои обязанности прелата.
— А я разве не ваша душа?
— Конечно, маркиза, только простые люди больше нуждаются…
— Нет, нет, глупости. Вы отказались переехать ко мне, потому что боялись меня. Или вернее — самого себя.
Он внимательно посмотрел на нее.
Падре Арнальдо был интересным мужчиной — высокий, крепкого сложения, черноволосый, с огромными голубыми глазами, умный и скромный человек, внушающий доверие. Маркиза не раз пыталась привязать его к себе и уговаривала переехать к ней на виллу. Пожалуй, даже хотела сделать своим тайным любовником. Священнослужитель менее опасен, чем аристократ. К тому же не столь обременителен. Но он всегда отказывался, недоверчиво и опасливо.
— Знаете, вы ведь могли бы стать епископом.
— Я? Епископом?
— А получили бы прощение, и я могла бы добиться вашего назначения епископом в Термоли. Вы были бы великолепным епископом! И вдобавок могли бы без особых опасений навещать меня. Епископ вне всяких подозрений. А я, чтобы выразить вам почтение, могла бы приходить к вам в собор.
Маркиза играла с ним и насмехалась.
В голубых глазах прелата мелькнула тень.
— Не шутите, маркиза, прошу вас. У меня уже столько было соблазнов за всю жизнь. С меня достаточно. Я буду счастлив, если смогу покинуть Тремити, буду рад, если смогу сделать что-либо для Арианны. Но все это еще в далеком будущем, и не хочется сейчас волноваться напрасно. Ничто не должно поколебать мою веру и омрачать мое душевное спокойствие, исходящее от этой веры.
МАРИО
Аппиани с восторгом смотрел вдаль. Острова необыкновенно живописно вырисовывались в море. Белые, желтые, розоватые утесы, зеленые сосны, тенистые гроты — все эти краски соединялись с бесчисленными оттенками синевы и голубизны воды, с искрящимися бликами волн. Истинное буйство света, природы, жизни, воздуха.
Художник отправился на эти острова неохотно и только потому, что его уговорил поехать с ним друг Марио Россоманни, но теперь был в полном восторге. Он сам выбрал место, где лучше всего писать портрет. На круглой Анжуйской башне. С высоты ее виден весь архипелаг. Справа над головокружительным каскадом спускавшихся к морю скал, утесов и обрывов необъятной громадой возвышалось аббатство.
Марио тоже восхищался пейзажем. Эти острова, это море, это солнце пробудили в его душе что-то светлое, южное, радостное и в то же время настраивали на мудрое созерцание. Работа над портретом продвигалась быстро. Но художник то и дело вносил на полотно исправления — иногда изменял что-то в выражении глаз, иногда в улыбке, потому что Марио непрерывно менялся — преображался, обнаруживая что-то новое, идущее из самой глубины характера, словно в душе юноши пробуждалась некая неведомая сила жизни.
В этот день Марио выглядел усталым. Аппиани дал ему полистать книгу, которую захватил с собой, — «Трактат о веротерпимости» Вольтера[12], а сам смешивал краски на палитре.
— Хочу перечитать, — заговорил вдруг Марио. — Когда прочтете, дайте мне, ладно? После всех ошибок, какие совершила революция, хочу снова поразмыслить над тем, что писал великий старец. Знаете, Аппиани, я порой думаю, что революционеры нисколько не восприняли истинный дух просветителей. Более того, совершенно не осознали его. Между идеалами Просвещения, — продолжал он, — и задачами Революции нет никакой связи. Одно только противостояние. Просвещение отличается терпимостью, миролюбием. А революции свойственно насилие, нетерпимость. Идеи Просвещения развивали образованные люди, ученые, а революция поднята народом, плебсом, и они прежде всего хотят за всё отомстить и пограбить. — Он помолчал. — Когда рухнула королевская власть, все самые кровавые инстинкты вырвались наружу. Нет ничего более далекого от Просвещения, чем эти злодейские страсти. К счастью, мы оказались тут, вдали от всех катаклизмов. Здесь, мне кажется, можно обрести утраченное спокойствие. И я могу не торопясь перечитать Вольтера.
Аппиани смотрел на него пристально, пытливо. В глазах Марио, живых и блестящих, сквозило что-то нежное, томное. Таилась в них некая загадочная грусть. Именно эти оттенки художник и старался перенести на полотно.
— Итак, продолжим?
Но тут перед Аппиани из-за мольберта возник священник. Марио тоже увидел его, поднялся и направился к нему, протягивая руку для пожатия.
— Вы — падре Арнальдо. Ох, извините, я должен был обратиться к вам «монсиньор Дзола», верно?
Священник утвердительно кивнул и улыбнулся юноше широко и открыто:
— Да, это я собственной персоной. А вы, должно быть, маркиз Марио Россоманни?
— Странно, что мы не встречались все эти годы, не так ли, монсиньор? Но всякий раз, когда я приезжал на виллу, вы бывали в отъезде — либо в Неаполе, либо в Бари или даже проверяли какого-нибудь управляющего моей матери.
— Представляете, я ведь сегодня тоже собирался навестить ее. Однако решил прежде всего поприветствовать вас. Я не мог пропустить такого случая, не правда ли?
Священник внимательно рассматривал Марио. Весьма привлекательной внешности юноша: высокий, атлетического сложения, с темными волнистыми волосами и большими выразительными глазами, полные губы, гордая осанка. Священник взглянул на почти законченный портрет и отметил про себя, что Аппиани отразил на лице Марио необычайное напряжение чувств.
Задумчивые и слегка печальные таза горели.
— Что скажете, монсиньор? — спросил Марио.
Священник посмотрел на юношу, потом на Аппиани, который улыбаясь, подошел ближе.
— Это сильное, полное страсти полотно.
— Странно, — заметил Марио, — я довольно хорошо владею своими чувствами. Во всяком случае, мне так казалось.
— На портрете кипит жизнь, виден характер…
Священник умолк, потому что заметил поднявшихся на башню Арианну и Марту. Они остановились невдалеке. Девушка была в голубом, очень скромном платье, и светлые волосы рассыпались по плечам. Марио обернулся и внимательно посмотрел на нее. Ему показалось, будто он уже встречал ее где-то. Потом вспомнил, что видел однажды, когда она проезжала мимо на лошади. Сейчас девушка уверенно и спокойно направилась к ним, и падре Арнальдо представил женщин:
— Моя кузина Марта Маротта и моя крестница Арианна.
Марта приветствовала маркиза реверансом, девушка последовала ее примеру. Марио отметил, как изящны ее движения, столь несвойственные крестьянке.
— Я в восторге, синьорина! Но, монсиньор, никто ни разу даже не намекнул мне, что ваша крестница так поразительно хороша.
Тем временем женщины поздоровались с Аппиани, который так и замер с поднятой кистью. Он с изумлением смотрел на Арианну.
— А вы что скажете, Аппиани?
— Согласен с вами, маркиз. Полностью согласен, — смущенно проговорил художник, наконец-то опуская кисть на палитру.
— Вы очень любезны, — поблагодарила Арианна, приближаясь к Аппиани. — Полагаю, это и есть тот знаменитый художник, о котором вы говорили мне на днях? — обратилась она к падре Арнальдо.
— Да, дорогая, это один из самых выдающихся итальянских живописцев. Вся миланская знать обессмертила себя на его полотнах.
Я не ошибаюсь, маэстро?
Аппиани улыбнулся.
— Подойдите, синьорина, — пригласил Марио, уступая девушке дорогу, — подойдите и взгляните, как маэстро увековечил на полотне меня. Или вернее, как полагает Аппиани, мою молодость. Ведь молодость, по его словам, это единственное, что стоит отдать в плен вечности.
— Красота — единственное, что стоит пленять для вечности, — поправил Аппиани.
— Да-да, красота. Но при чем здесь плен? Я уже не раз спрашивал себя об этом, — недоумевал Марио.
— При том, — пояснил Аппиани, вытирая ветошью испачканные краской руки, — при том, что красота подобна пленнику, постоянно пытается исчезнуть, куда-то скрыться. И тогда приходится возводить вокруг нее клетку, точно так же, как это делает тюремщик с заключенным.
Девушка остановилась возле картины и некоторое время изучала портрет. Потом, обратившись к Аппиани, спросила:
— Скажите, маэстро, как вам удается перенести красоту на полотно?
Аппиани перестал вытирать руки и, задумавшись, посмотрел на девушку, потом перевел взгляд на портрет, словно надеясь, что тот подскажет нужные слова. Марио позабавила растерянность Аппиани, но удивил и вопрос Арианны. Что имела в виду эта очаровательная девушка, когда спрашивала: «Как вам это удается?» Несомненно, ее интересовала не техника живописи, а нечто совсем иное, о чем он не догадывался. Аппиани все еще молчал. Отчего, думал он, этой миловидной девушке недостаточно просто существовать на белом свете? Отчего она ломает голову над вопросами, лишенными для нее смысла? Жила бы себе на здоровье. Дала бы другим полюбоваться собой. Художник внимательно посмотрел на нее.
— Вас интересует не то, как я использую краски, чтобы передать черты лица, улыбку или взгляд, не так ли? — спросил он. — Вы хотите узнать что-то совсем другое.
— Я ничего не понимаю в живописи. Но должно быть, чтобы перенести красоту жизни на полотно, нужно написать много картин, очень много. Потому что на отдельном полотне вы можете передать всего лишь одно-единственное, мимолетное мгновение из жизни человека, только одно, один исчезающий миг. Как же вам удается выбрать самый главный момент? И о чем думает человек, когда позирует вам? Он ведь смотрит на художника, а о чем он думает? Что чувствует?
— Понимаю, что вы хотите сказать, — ответил Аппиани. — Это верно, что у моего искусства существуют некие пределы. Вы правы, я запечатлеваю на полотне лишь миг. Одно из множества выражений глаз, одну из улыбок, один из моментов общения с окружающими людьми. И выбираю то выражение, которое мне представляется самым важным, существенным. Ту черту характера, которая кажется мне самой значительной. Я вынужден довольствоваться лишь этим. А то, чего хотелось бы вам, невозможно.