— Вы забываете, — ответил Серпьери, — что у нас всегда оставался некто, активно мешавший формированию нации и государства: церковь. После падения западной империи сразу же установилась итальянская монархия. Теодорих Великий был готом, но вырос он в Византии. Он ввел римское управление. Но папы опасались его власти. Они призвали в Италию византийцев, и в течение двадцати лет полуостров сотрясали готические войны. Вы сами как-то рассказывали мне, что еще во время правления Тотилы, последователя Теодориха, Милан был цветущим городом. И здесь воздвигались императорские дворцы. Но войны все разрушили. Потом вслед за готами пришли лангобарды и восстановили королевство. Король Лиутпранд собрал под своей властью территорию от Альп до Сицилии. Тогда папа призвал на борьбу с ним французов. Церковь всегда выступала против создания Итальянского королевства. Но теперь-то наконец и церковь укрощена. Не сможет больше противодействовать. Вот почему я думаю, что положение изменится.
— Да, это верно, — согласился Веноза. — Именно церковь не хотела никогда видеть Италию королевством. Она хранила державную железную корону в своих сейфах. Однако, согласитесь, нашему народу, и нашей буржуазии, и даже нашей аристократии недостает понятия государства.
— Вот почему так полезна помощь Франции и, в частности, Наполеона. Полководец по своей культуре итальянец, говорит по-итальянски, и у него правильное представление о том, что такое гоеударсгво, ведь он еще и француз. Мы можем рассчитывать на такого человека.
— Знаете, Томмазо, я иногда думаю, что французы и сами ничего не поняли в своем Наполеоне. Ведь он вовлекает их в такие сумасшедшие авантюры, какие во Франции никому никогда и в голову не пришли бы.
— Что вы хотите сказать?
— Именно потому, что он итальянец и у него итальянский менталитет, Наполеон тоже лишен понятия нации и государства. Ему известно лишь одно понятие — мировой империи. И он вовсе не собирается сделать великой только Францию. Он мечтает создать империю, подобную Римской, или повторить завоевания Александра Македонского. Империю, которая разрослась бы на всю Европу. Его тщеславие не знает границ.
— Но Наполеон хочет распространить повсюду идеалы революции.
— Вы так полагаете? Революцию распалила ненависть различных социальных слоев. Наполеону не свойственен никакой тип ненависти. Он стремится только к одному — завоевывать, подчинять, править. Он хочет установить новый порядок — свой собственный.
— По-моему, вы забываете, что во Франции есть революционная Директория.
— Да какая там Директория! Это же мошенники, пробравшиеся к власти, потому что вожди революции перебили друг друга. А там сидят воры, у них менталитет бандитов. Наполеон действовал в их интересах. Потом будет вынужден грабить для других, им подобных. А под конец станет реквизировать все, чтобы финансировать свои военные кампании.
— Значит, вы согласны, что Наполеон не такой, как все.
— Да. Это грабитель особого рода, какого не знали тысячелетия. Однако для нас результат один и тот же, Томмазо. В Италии он беспощадно грабил наши произведения искусства. И сейчас, возвратившись, будет делать это более систематично. А произведения искусства — это ни с чем не сравнимое достояние, какое унаследовали мы от наших предков. Единственное, чем можем гордиться. Единственное, о чем можно сказать: это то, что мы есть.
— Понимаю ваше огорчение, — посочувствовал Серпьери, — вы любите искусство. Меня столь наглый грабеж тоже очень печалит. Французы лишили нас бесценных шедевров, это верно. Однако они посеяли у нас национальную идею, идею итальянского народа, и этого уже никто не может вычеркнуть из нашего сознания.
— Да, не отрицаю, посеяли такую идею. Но это лишь семя. И потребуется много времени, прежде чем оно принесет плоды. И пожинать плоды будем не мы с вами. То, что вы называете народом, падет под игом Наполеона и будет валяться в пыли. Народу придется учиться на собственных ранах, и, уж конечно, ни Наполеон, ни французы не предоставят ему возможность создать единое государство, возродить Италию.
— Прибытие Наполеона ускорит события.
— Возможно, — заключил Джулио, — не стану развеивать ваши иллюзии. Но я убежден, что Наполеон вернулся в Италию только для того, чтобы укрепить свою власть во Франции и поднять свой авторитет у других европейских государств. Так что миланцы будут плакать горькими слезами и еще не раз поставят в церкви свечу, моля Бога заставить французов покинуть нашу землю.
— Сегодня вы что-то уж очень мрачны, друг мой.
— Может быть, — согласился Джулио, — и прошу простить меня. Желаю вам всего наилучшего, пусть небу будет угодно подтвердить вашу правоту.
Между тем они подошли к крепостной стене возле Порта Риен-ца. Прохожие двигались не спеша, радуясь прекрасному летнему дню. И все же в их облике Джулио ощущал неуверенность, какое-то беспокойство. Молодые люди с девушками шли, держась за руки, и о чем-то взволнованно переговаривались. В тени каштанов там и тут стояли кареты, несколько солдат верхом на лошадях медленно ехали по улице, поглядывая на проходивших мимо девушек. Стояла здесь и карета Венозы, и верный Сальваторе ждал на козлах. Он остался моряком, хотя и приноровился к необычной для него роли и к новым людям. Наверное, сильно тоскует он по Тремити, решил Джулио. А вот Арианна не тоскует. Она думает о родных островах будто о мачехе.
— А вот и Оресте! Идемте! — сказал Джулио. — Идемте к нему.
Серпьери вопросительно посмотрел на графа.
— Я никогда не говорил вам об Оресте?
— Нет. Кто это?
— Слепой старик. Он часами сидит здесь на скамье. И не однажды удивлял меня своими пророчествами.
Подойдя к слепому, Джулио опустил руку ему на плечо и спросил:
— Как дела, Оресте? Позвольте сказать, что вы день ото дня молодеете!
Слепой погладил руку графа и улыбнулся.
— Джулио, я ждал вас. Но вы не один.
— Да, со мной граф Серпьери.
Старик пожал руку Томмазо.
— Ваши усы все гуще, — продолжал Джулио все так же шутливо, — а борода все длиннее. Вы похожи на францисканского монаха.
— Присядьте, Джулио, — обратился к нему старик, — а то у меня кружится голова, когда смотрю вверх.
Джулио сел. Томмазо опустился рядом. Они переглянулись, улыбаясь.
— Когда-то, — сказал старик, — я считал, что дружить — это значит думать одинаково. Но это не так. Я видел друзей, очень непохожих, однако дополнявших один другого.
— Как мы, верно?
— Возможно. Ваш молодой друг весело смеялся сегодня утром. А вас, Джулио, что-то беспокоит. Гроза на горизонте. Ваш друг ждет дождя для своих полей. А вы опасаетесь молний, как бы они не навредили вашему стаду.
— Намекаете на приближение французов?
— Французы уже не раз являлись в Италию и приносили с собой как добро, так и зло. Кое-кому такое было на руку, и эти «кое-кто» специально призывали их, другие же опасались ущерба, какой нанесут французы. То же самое происходит и сегодня.
— Мы говорили об Италии, об итальянцах, — сказал Серпьери. — Веноза считает, что в действительности не существует ни Италии, ни итальянского народа. Вы прожили такую долгую жизнь. И как вы считаете, он прав?
— Я всегда оставался свободным от самого себя. Когда человек свободен, уходящие годы укрепляют душу. А итальянцы уже давно слуги. Они были слугами, еще когда родился дед моего деда. И когда я был ребенком, они тоже были слугами. Прошли века. Итальянцы забыли даже свое имя.
— Но я утверждаю, что прибытие Наполеона встряхнет их.
— Конечно, встряхнет. Подожгут дома, пойдут воевать, захотят обогатиться. И снова прольется кровь, много крови.
— Кровь и война — это испытания народов, — заметил Томмазо.
— Есть люди, которые полагают, будто дуэль — доказательство духовной силы мужчины. Я считаю, что это варварский обычай, сохранившийся до наших дней. Я — христианин и думаю, что война и кровопролитие на дуэли — это лишь разные формы убийства.
Слова слепца явно рассердили Серпьери. Однако старик странным образом внушал ему уважение.
— Так или иначе, вам нечего опасаться, Серпьери, ваш герой прибудет. Он победит и станет править в Милане. Тут будет восстановлена республика, и кто знает, может быть, даже итальянское королевство. Что вам еще надо? Дорогой Джулио, пришло лето. Деревья оделись листьями. Зимой деревья кажутся одинаковыми — высохшими, голыми. А весной, летом они все разные. Одни выглядят цветущими, другие слабыми, а третьи — мертвыми.
— Нам пора идти, — сказал Джулио, поднимаясь, — а то мы слишком поддались печали, — он протянул старику руку.
— Думайте о сегодняшнем дне, Джулио. Сегодня светит солнце. А заботы завтрашнего дня оставьте на завтра.
— Могу ли чем-нибудь помочь вам, Оресте?
— Можете. Верните мне тишину.
— Тогда до свиданья.
— Прощайте, Джулио, прощайте.
Веноза направился к своей карете, возле которой его ждал Серпьери. Графу захотелось вернуться и задать старику еще один вопрос, но тот, безразличный ко всему вокруг, уже опустил голову.
Она на ходу выпрыгнула из кареты и взлетела по лестнице еще прежде, чем экипаж остановился у особняка Венозы, пронеслась мимо Каттанео и изумленных слуг, выстроившихся в вестибюле, примчалась в библиотеку, сообщавшуюся со спальней Джулио, распахнула туда дверь — его нет. Удивленно уставилась на пустую кровать.
Не может быть! Наверное, он в ее спальне. Бросилась в другую сторону, у порога остановилась, глубоко вздохнула и открыла дверь. В спальне находилась только Марта, складывавшая ночную рубашку. Увидев ее в дверях, она побледнела от испуга, но ничего не сказала.
Арианна вздрогнула, направилась к постели, и ей показалось, будто она идет по какому-то длинному коридору, погруженному во мрак, и единственная светящаяся точка в конце его — это кровать. Она видит человека, лежащего на ней.
Это Джулио. Он неузнаваем. Лицо серое, вздутое, глаза закрыты. Она прикасается к мужу щекой. Он холоден. Она резко оборачивается к Марте, собираясь спросить, что происходит. Но та, побледнев еще более, говорит: «У тебя такой вид, будто призрак повстречала». Она хочет что-то ответить. но внезапно подкашиваются ноги, и она упала бы, если бы Марта не подхватила ее. Милая Марта, она всегда рядом, всегда готова принять ее в свои объятия. А Арианна может только с трудом проговорить: «Что с Джулио?» Марта начинает что-то объяснять, но слова не доходят до ее сознания. В отчаянии девушка вырываетс