– Мне кажется, я ее знал, давно, – ответил Арноран и прищурился, глядя в огонь и пытаясь вспомнить. – Это старая песня, очень, очень старая.
– Тебе не нужно петь слова, – сказала Мегвин и уселась, скрестив ноги, рядом с ним, плотно, точно кожу на барабане, натянув юбку между коленями. – Просто сыграй мелодию.
Арноран потянулся к арфе и взял несколько неуверенных нот.
– Я не думаю, что помню…
– Неважно, попытайся. – Мегвин пожалела, что не может сказать что-то такое, от чего на их лицах появились бы улыбки, хотя бы на мгновение. Разве ее народ заслужил всегда видеть ее в трауре? – Было бы хорошо, – проговорила она наконец, – подумать о прежних временах.
Арноран кивнул и с закрытыми глазами пробежал пальцами по струнам, видимо, в темноте ему было проще вспомнить мотив. А потом начал изящную мелодию, наполненную диковинными нотами, дрожавшими на грани диссонанса, но не переходившими за него. Пока он играл, Мегвин тоже закрыла глаза и снова услышала голос няни из далекого детства, которая рассказывала историю Друкхи и Ненаис’у – какие же странные имена у героев старых баллад! – пела об их любви и трагической гибели, про враждовавшие семьи.
Музыка продолжала звучать, и мысли Мегвин наполнили образы далекого и не слишком прошлого. Она видела перед собой бледного Друкхи, склонившегося к земле от горя, а потом дающего клятву отомстить – но у него было наполненное болью лицо ее брата Гвитинна. И распростертое на зеленой траве безжизненное тело Ненаис’у – разве это не сама Мегвин?
Арноран перестал играть, и Мегвин открыла глаза, она не знала, как давно стихла музыка.
– Когда Друкхи умер, отомстив за свою жену, – сказала она, будто продолжая прерванный разговор, – его семья не могла больше жить в мире с семьей Ненаис’у.
Арноран и Краобан переглянулись, но она, не обращая на них внимания, продолжала:
– Я вспомнила их историю. Мне пела эту песню няня. Семья Друкхи бежала от своих врагов, далеко-далеко, чтобы жить отдельно. – Через мгновение она повернулась и посмотрела на Краобана. – Когда Эолейр и остальные вернутся из своей экспедиции?
Старик принялся считать на пальцах.
– Они должны быть здесь, когда народится новая луна, немного меньше, чем через две недели.
Мегвин встала.
– Некоторые из этих пещер уходят далеко в сердце горы, верно? – сказала она.
– В Грианспоге всегда имелись глубокие пещеры, – медленно кивнул Краобан, пытаясь понять, что она имеет в виду. – А некоторые еще сильнее углубили для добычи ископаемых.
– Тогда завтра на рассвете мы начнем их исследовать. К тому времени, когда граф и его люди вернутся, мы будем готовы перебраться.
– Куда, миледи? – удивленно прищурился Краобан. – Куда перебираться, миледи Мегвин?
– Дальше, в глубь гор, – ответила она. – Я поняла это, когда Арноран играл. Мы, как семья Друкхи из песни: мы не можем больше здесь жить. – Она потерла руки, стараясь согреть их в холодной пещере. – Больше не осталось ничего и никого, кто смог бы прогнать Скали.
– Но миледи! – вскричал Арноран, которого так удивили слова Мегвин, что он осмелился ее перебить. – У нас есть Эолейр и вместе с ним много храбрых эрнистирийцев…
– Прогнать Скали некому, – сердито повторила она. – И, вне всякого сомнения, тан Кальдскрика посчитает луга Эрнистира гораздо более приятным местом в это жутко холодное лето, чем его собственные земли в Риммерсгарде. Если мы здесь останемся, рано или поздно они нас найдут и, точно кроликов, перебьют прямо перед входом в пещеры. – Ее голос стал набирать силу. – Но, если мы уйдем глубже в сердце гор, они нас никогда не отыщут. И тогда Эрнистир будет жить, вдалеке от безумия Элиаса, Скали и остальных наших врагов!
Старый Краобан не сводил с нее обеспокоенного взгляда. Мегвин знала, что он задает себе тот же вопрос, что и все остальные: неужели Мегвин лишилась разума из-за своих потерь, из-за их потерь?
«Возможно, так и есть, – подумала она, – но не в этом. Я уверена, что права».
– Но, леди Мегвин, – проговорил старый советник, – что мы будем есть? Из чего будем делать одежду, как выращивать зерно?..
– Ты же сам сказал, что горы пронизаны тоннелями, – ответила она. – Если мы их найдем и хорошо изучим, мы сможем жить в глубоких пещерах, в безопасности от Скали, и выходить наружу там, где захотим, чтобы охотиться, собирать припасы, даже нападать на лагеря Кальдскрика, если пожелаем!
– Но… но… – старик повернулся к Арнорану, однако арфист молчал. – Как ваша мать отнесется к такому плану? – спросил он, наконец.
Мегвин презрительно фыркнула.
– Моя мачеха дни напролет сидит с другими женщинами, жалуясь на то, как сильно она хочет есть. Пользы от Инавен не больше, чем от ребенка.
– Тогда каким будет мнение Эолейра, нашего храброго графа?
Мегвин смотрела на дрожавшие руки Краобана и его бесцветные глаза, и на мгновение ей стало его жаль, но это не прогнало гнева.
– Граф Над-Мулаха сможет высказать нам свое мнение, но запомни, Краобан, он не командует мной. Эолейр поклялся в верности дому моего отца и будет делать то, скажу я!
Она пошла к выходу из пещеры, слыша их тихое перешептывание у очага. Пронзительный холод снаружи не сумел охладить ее разгоряченное лицо, хотя она довольно долго стояла на ветру со снегом.
Граф Утаниата Гутвульф проснулся, когда в полночь зазвонил колокол на высокой Башне Зеленого ангела в Хейхолте, а потом постепенно все звуки стихли.
Гутвульф закрыл глаза, дожидаясь, когда сон к нему вернется, но он от него бежал. Перед его мысленным взором проносились одна картина за другой, сцены сражений и турниров, сухое повторение придворного этикета, хаос охоты. И всюду на первом плане возникало лицо короля Элиаса – вспышка пронизанного страхом облегчения, поспешно спрятанного, которое увидел Гутвульф, когда прорвался сквозь кольцо атаковавших его врагов, чтобы спасти друга во время Войны тритингов; пустое, безнадежное выражение, с которым Элиас выслушал известие о смерти своей жены Илиссы; и самое неприятное, это скрытный, ликующий и одновременно смущенный взгляд, появлявшийся всякий раз, когда они встречались.
Граф выругался и сел, он понял, что сон к нему уже не вернется, по крайней мере, быстро.
Гутвульф не стал зажигать лампу, оделся в темноте, в мелких брызгах сияния звезд, проникавшего сквозь узкое окно, и переступил через слугу, который спал на полу в ногах кровати. Потом он надел плащ поверх ночной сорочки и тапочки и вышел в коридор. Одурманенный глупыми, беспокойными мыслями, он решил, что вполне может погулять часок.
В коридорах Хейхолта никого не было, ни стражи, ни слуг. Тут и там ярко пылали факелы, установленные в держателях на стенах, граф слышал едва различимые шепоты, которые проносились по темным проходам, – голоса стражников на стенах, так он решил, бестелесные и призрачные из-за большого расстояния.
Гутвульф вздрогнул от холода.
«Мне нужна женщина, – подумал он, – теплое тело в постели, глупый щебечущий голос, который я могу заставить замолчать, когда мне захочется, и позволить ему звучать в другие моменты. Такая монашеская жизнь лишает мужчину его истинной сущности».
Он повернул и зашагал по коридору, который вел в помещения для слуг. Он приметил соблазнительную кудрявую горничную, она точно ему не откажет – разве она не говорила, что ее жених погиб при Балбек-Хилл, и теперь она осталась совсем одна?
«Если у нее траур… ха, тогда я стану монахом!»
Громадная дверь в помещения для слуг оказалась запертой. Гутвульф рыкнул и потянул ее на себя, но она была закрыта на засов с другой стороны. Он собрался колотить в тяжелую дубовую дверь кулаком до тех пор, пока кто-нибудь не откроет – и сразу поймет, что он в ярости, – но передумал. В коридорах Хейхолта царила такая странная тишина, что Гутвульф решил не привлекать к себе внимания. Кроме того, сказал он себе, кудрявая девка не стоит того, чтобы поднимать из-за нее шум.
Гутвульф отошел от двери, потирая заросший щетиной подбородок, и краем глаза увидел бледную тень, которая свернула за угол коридора. Он быстро повернулся, удивленный странным видением, но ничего не обнаружил. Тогда Гутвульф прошел несколько шагов и заглянул за угол. Ничего. По коридору проплыл прерывавшийся шепот – что-то бормотавший, будто от боли, женский голос. Гутвульф резко развернулся на каблуках и зашагал назад, к своим покоям.
«Это ночь так шутит, – проворчал он тихонько. – Закрытые двери, пустые коридоры – истекающий кровью Усирис, такое впечатление, что во всем Хейхолте вообще никого нет!»
Неожиданно Гутвульф остановился и принялся оглядываться по сторонам. Что это за коридор? Он не узнавал гладко отполированные плитки пола и висевшие на темной стене и окутанные тенями знамена необычной формы. Если только он не свернул не туда и не заблудился, он оказался в прогулочном коридоре часовни. Гутвульф вернулся назад к тому месту, где коридоры расходились в разные стороны, и выбрал второй. Теперь, несмотря на то, что новый проход был совершенно неприметным, без каких-то отличительных черт, если не считать нескольких узких окон, Гутвульф не сомневался, что снова нашел нужную дорогу.
Он ухватился за подоконник одного из окон, подтянулся и повис на сильных руках. Он ожидал увидеть либо передний, либо боковой двор часовни…
Удивленный Гутвульф разжал руки и соскользнул вниз, у него подогнулись колени, и он упал на пол, но быстро вскочил на ноги, чувствуя, как отчаянно колотится в груди сердце, и снова потянулся к окну, чтобы убедиться, что глаза его не обманули.
Это действительно был двор часовни, погрузившийся в глубокие ночные тени, как ему и следовало.
Но тогда что он увидел в первый раз? Там были белые стены и лес высоких шпилей, которые он сначала принял за деревья, но уже в следующее мгновение понял, что это башни – изящные минареты, тонкие иглы цвета слоновой кости, сиявшие в лунном свете, словно напитанные им. В Хейхолте таких не было!