Впрочем, вещей у него было совсем немного. Он выбрал запасную набедренную повязку, халат и пару сандалий, чтобы носить их в Наббане, – он не хотел подтвержать мнение большинства обитателей Наббана о дикости своего народа. Во время этого путешествия ему не потребуется доска для письма, деревянная шкатулка, да и большинство других скромных вещей. Свои драгоценные книги и пергаменты он не осмелился брать с собой – не приходилось сомневаться, что он несколько раз окажется в воде еще до того, как доберется до городов обитателей материка.
Тиамак решил, что должен взять с собой пергамент Ниссеса, поэтому завернул его в двойной слой листьев и положил в кожаный мешочек, который ему подарил доктор Моргенес, когда Тиамак жил в Пердруине. Он положил мешок, Посох призыва и одежду в свою плоскодонку, а также третью любимую чашку, несколько кухонных приборов, пращу и круглые камни, завернутые в листья. Потом подвесил на пояс нож и кошелек с монетами. Больше тянуть Тиамак не мог, ему пришлось взобраться на баньян на крыше дома и отпустить на свободу птиц.
Когда Тиамак взбирался по соломенной крыше, он слышал сонный, приглушенный щебет птиц, болтавших внутри маленького домика. Он положил оставшееся зерно в четвертую – и последнюю – чашку и высыпал его на подоконник внизу. Теперь они хотя бы некоторое время после его ухода будут оставаться возле дома.
Он засунул руку в маленькую коробку с крышкой из коры и осторожно достал одну из своих птиц, красивую бело-серую голубку по имени Такая-Быстрая и подбросил ее в воздух. Она сразу расправила крылья и после нескольких взмахов уселась на ветку у него над головой. Удивленная его необычным поведением, она тихо вопросительно заворковала. Тиамак познал горечь отца, вынужденного отдать дочь чужому человеку. Но он должен был отпустить птиц, а дверь в их домик, открывавшуюся только внутрь, закрыть. В противном случае они или их забывчивые сородичи войдут внутрь и окажутся в ловушке. Тиамака не будет, чтобы их освободить, а без него они умрут от голода.
Чувствуя себя несчастным, он вытащил Красноглазика, Крабоножку и Медолюба, и вскоре они уже сидели на ветках над ним и щебетали укоризненным хором. Птицы понимали, что происходит нечто необычное, те из них, что все еще оставались внутри, нервно метались по маленькому домику, и Тиамак с трудом смог добраться до каждой. Когда он пытался достать одну из последних упрямиц, его рука задела маленький холодный комок перьев, лежавший в тени, в самом дальнем конце.
Тиамак сразу почувствовал тревогу, сжал пальцы, вытащил руку наружу и увидел одного из своих голубей, Чернилку – и сразу понял, что он мертв. С широко раскрытыми глазами Тиамак внимательно его осмотрел. Несколько дней назад он отправил Чернилку в Наббан. Очевидно, голубь пострадал в схватке с каким-то животным: он потерял много перьев, и все его тело покрывала кровь. Тиамак не сомневался, что вчера Чернилки здесь не было, значит, он прилетел ночью, несмотря на раны, из последних сил домой, где его поджидала смерть.
Тиамак почувствовал, как мир вокруг начал кружиться, а на глазах выступили слезы. Бедный Чернилка. Он был отличной птицей и летал едва ли не быстрее всех. И отличался смелостью. Бедный отважный Чернилка.
К похожей на веточку лодыжке голубя была привязана тонкая полоска пергамента. Тиамак отложил безжизненный комок перьев в сторону, достал из домика двух последних голубей, потом закрыл маленькую дверцу и зафиксировал ее специальной палочкой. Держа одной рукой маленькое тельце Чернилки, он осторожно снял пергамент и, глядя на крошечные буквы, расправил его кончиками пальцев. Послание пришло от его друга из Наббана, чей почерк Тиамак сразу узнал, несмотря на то, что он был очень мелким. Необъяснимым образом письмо осталось неподписанным.
«Время пришло, – прочитал Тиамак, – и ты срочно нужен. Моргенес не может тебя просить, но я сделаю это за него. Отправляйся в Кванитупул и остановись в гостинице, о которой мы говорили, жди меня там, и я расскажу тебе больше. Отправляйся туда немедленно и постарайся не задерживаться в пути. От тебя будет зависеть нечто большее, чем жизни людей».
Внизу было нарисовано перо, заключенное в круг – символ Ордена Манускрипта.
Ошеломленный Тиамак смотрел на письмо. Он прочитал его еще два раза, надеясь, что там, чудесным образом, будет написано что-то другое, однако слова не менялись. Отправиться в Кванитупул! Но старейшины приказали ему идти в Наббан! В его племени больше никто не умел так же хорошо, как он, говорить на языках жителей материка, чтобы исполнить роль посла. И как он объяснит своим соплеменникам, что какой-то обитатель материка, которого они знать не знают, предложил ему пойти в Кванитупул и ждать там указаний, – и этого для него оказалось достаточно, чтобы повернуться спиной к своему народу? Какое значение имел Орден Манускрипта для Вранна? Какие-то ученые, изучающие старые книги и события далекого прошлого? Его народ никогда не сможет такое понять.
Но разве он мог проигнорировать столь важный призыв? Его друг в Наббане выразился предельно четко – даже написал, что таково желание Моргенеса. А без Моргенеса Тиамак бы не смог прожить год в Пердруине, не говоря уже о том, чтобы стать членом столь замечательного содружества – об этом также позаботился доктор. Как он мог не исполнить просьбу Моргенеса – единственную, с которой он к нему когда-либо обращался?
Горячий воздух врывался в открытые окна, точно голодный зверь. Тиамак сложил записку и убрал в ножны, решив сначала позаботиться о Чернилке, а уж потом подумать, как поступить. Быть может, к вечеру станет прохладнее. Несомненно, можно подождать один день, прежде чем отправиться в путешествие? Ведь так?
Тиамак завернул маленькое тельце птицы в маслянистые листья пальмы и перевязал их тонкой веревкой. Затем прошел по мелководью к песчаному островку за своим домом, где положил связку листьев на скалу и окружил корой и драгоценными обрывками старых пергаментов. Прочитав молитву для души Чернилки, обращенную к Той, Что Заберет Нас Всех, при помощи огнива он поджег крошечный погребальный костер.
По мере того как дым стал подниматься вверх, Тиамак размышлял о важности прежних обычаев и времен. По меньшей мере они давали возможность занять голову в те моменты, когда разум уставал, а он сам испытывал боль. Ему даже удалось ненадолго избавиться от тревожных мыслей о долге, и на него снизошло странное умиротворение, пока он смотрел, как дым над Чернилкой медленно поднимался в лихорадочно-серое небо.
Скоро дым исчез, и Тиамак развеял пепел над зеленой водой.
Когда Мириамель и оба ее спутника спустились с горной тропы на Северную прибрежную дорогу, Кадрах заставил своего скакуна двигаться немного быстрее и опередил ехавших рядом Динивана и принцессу на несколько корпусов. Утреннее солнце светило им в спины. Лошади, которых привел Диниван, шли рысью, слегка потряхивая головами, и, широко разувая ноздри, ловили утренний бриз.
– Эй, Падрейк! – крикнул Диниван, но монах не ответил. Его круглые плечи поднимались и опускались. Он надвинул капюшон. Казалось, монах погрузился в глубокие раздумья. – Ну, ладно, пусть будет Кадрах, – позвал священник, – почему ты не едешь с нами?
Кадрах, хорошо державшийся в седле, несмотря на большой вес и короткие ноги, натянул поводья. Когда Диниван и Мириамель поравнялись с ним, он повернулся.
– С именами нередко возникает проблема, брат, – сказал он, обнажив зубы в сердитой улыбке. – Ты обратился ко мне по имени, которое принадлежит мертвецу. Принцесса дала мне другое – «предатель» – и окрестила им в Эметтинском заливе, чтобы завершить сделку. Теперь ты должен понимать, что получается большая путаница – как сказали бы некоторые – из-за многообразия имен. – Он иронично поклонился и, ударив каблуками по бокам лошади, поехал вперед, но потом снова придержал своего скакуна, как только оказался впереди на расстоянии в дюжину элей.
– Он очень обижен, – заметил Диниван, глядя на опущенные плечи Кадраха.
– Интересно, а из-за чего ему обижаться? – резко спросила Мириамель.
Священник покачал головой.
– Один только Бог знает.
Что означали эти слова, произнесенные священником, Мириамель не поняла.
Северная прибрежная дорога Наббана вилась между горной грядой и Эметтинским заливом, иногда уходя в глубь материка, и справа возникали скалы, полностью скрывающие из виду воду. Затем горы расступались, и перед путниками вновь появлялось каменистое побережье. Когда они подъезжали к Телигуру, на дороге появились люди: крестьянские телеги, нагруженные сеном, пешие торговцы держали в руках шесты со своими товарами, куда-то направлялись небольшие отряды местных стражников. Многие путешественники, увидев золотое Дерево на шее Динивана и монашеские одеяния его спутников, склоняли головы и сотворяли знак Дерева на груди. Нищие бежали рядом с лошадью священника и кричали:
– Святой отец! Святой отец! Во имя милосердного Эйдона!
Если у них имелись видимые увечья, Диниван вытаскивал из своего одеяния мелкие монетки и бросал несчастным. Мириамель заметила, что практически все нищие, какими бы изуродованными они ни выглядели, редко позволяли монете упасть на землю.
В полдень они остановились в Телигуре, большом рыночном городе у подножия гор, где подкрепились свежими фруктами и черствым хлебом, которые купили на прилавках городской площади. Здесь, в разгар дневной торговли, монахи не привлекали особого внимания.
Мириамель наслаждалась ярким солнцем, спустив капюшон так, чтобы почувствовать его тепло лбом. Вокруг кричали торговцы, расхваливавшие свой товар, им отвечали возмущенными криками обманутые покупатели. Кадрах и Диниван стояли рядом, священник торговался с продавцом вареных яиц, а его мрачный спутник не сводил взгляда с двери винной лавки. С некоторым удивлением Мириамель поняла, что она счастлива.
«Вот так все просто?» – выругала она себя, но солнце было слишком приятным для самобичевания.