– Угроза? Я?
Ситхи рассмеялся.
– Твое присутствие, вот что я имею в виду. – Он легко коснулся плеча Саймона. – Ты уникален, Снежная Прядь. Ты непредсказуемый и неизвестный фактор. – Джирики встал. – Мне нужно действовать. Я знаю, что медлить не следует.
Саймон, который никогда не любил ждать, остался со своими мыслями, рядом с прудом, сверчками и недостижимыми звездами.
Все казалось Саймону таким странным. Совсем недавно он сражался за свою жизнь, возможно, даже судьбу всего Светлого Арда. Ему пришлось бороться, несмотря на ужасную усталость, с темной магией, обладая минимальными шансами на победу; а потом зима исчезла, и он оказался заброшенным в лето, далеко от смертельных опасностей и… его окружала скука.
Но, сообразил Саймон, все совсем не так просто. Из того что его изъяли из привычного мира, вовсе не следовало, что оставленные им проблемы решены. Напротив: где-то там, живая или мертвая в заснеженном лесу за Джао э-тинукай’и, находилась его лошадь Искательница и ее тяжкая ноша – меч Шип, ради которого он и его друзья прошли сотни лиг и проливали драгоценную кровь. Люди и ситхи в равной степени умирали, чтобы отыскать клинок для Джошуа. А теперь, когда меч, скорее всего, потерян в лесу, Саймона пленили с такой же небрежностью, с какой Рейчел однажды заперла его в одной из темных кладовых Хейхолта за какой-то незначительный проступок.
Саймон рассказал Джирики о потерянном мече, однако ситхи лишь пожал плечами, сохраняя полную безмятежность, что взбесило Саймона. Но он ничего не мог сделать.
Саймон взглянул вверх. Он шел вдоль берега, дом Джирики вместе с картинами, сотканными из узлов, остался далеко у него за спиной. Он присел на камень и стал наблюдать, как белая цапля на длинных ногах-ходулях стоит на мелководье, ее блестящий глаз смотрел на воду равнодушно, она делала вид, что ее не интересуют страхи осторожной рыбы.
Он был уверен, что прошло не менее трех недель с тех пор, как он попал в долину. В течение последних нескольких дней его заключение стало казаться ему чем-то вроде ужасно глупой шутки, которая продолжается слишком долго и теперь может испортить удовольствие всем.
Что я могу сделать?! Полный раздражения, он вытащил из земли веточку и швырнул ее в воду. Уйти от ситхи было невозможно.
Вспоминая о грандиозной неудаче своей первой попытки бегства, за которой последовали другие эксперименты, подтвердившие первоначальный вывод, Саймон презрительно фыркнул и швырнул другую ветку в воду. Каждая следующая попытка сбежать приводила его в центр Джао э-тинукай’и.
«Как я мог быть таким олухом? – с тоской думал он. – Почему решил, что мне будет легко отсюда сбежать, когда мы с Адиту ушли от зимы, чтобы сюда попасть?»
Ветка закрутилась, вращаясь, как флюгер, а потом ее унесло слабое течение.
«Она, как я, – подумал Саймон, глядя на ветку. – Именно так меня воспринимают ситхи. Некоторое время я пробуду здесь, а потом умру, а они даже не поймут, что я старею».
От этой мысли его вдруг охватил ужас, и внезапно более всего на свете ему захотелось оказаться среди таких же недолго живущих людей, даже рядом с Рейчел Драконихой, чем с этими безупречно вежливыми бессмертными с кошачьими глазами.
Саймона переполняли тревоги и раздражение, и он прыжками помчался вверх по берегу, пиная тростник, попадавшийся на пути, и едва не столкнулся с одетым в свободные синие штаны мужчиной ситхи, который стоял в зарослях и смотрел в сторону реки. В первый момент Саймон подумал, что незнакомец за ним шпионит, но тонкое лицо ситхи не изменилось, когда он подошел ближе. И ситхи не отвел глаз, когда юноша его миновал. Незнакомец тихонько напевал хриплую мелодию, состоявшую из свиста и пауз. Его внимание было сосредоточено на росшем на берегу реки дереве, чьи корни уходили в воду.
Саймон не удержался от недовольного фырканья. Что не так с этими людьми? Они бродят повсюду, как сомнамбулы, говорят вещи, не имеющие смысла, – даже Джирики иногда произносит таинственную чепуху, а ведь он всегда казался Саймону самым прямым из всех ситхи, – и все смотрят на него, как на насекомое. Если вообще соизволяют заметить.
Несколько раз Саймон встретил Ки’ушапо и Сиянди, сопровождавших Джирики и отряд Саймона во время путешествия на север от Альдхорта до подножия Урмшейма – он не сомневался, что это они, но ни тот, ни другой никак не показали, что узнали его, даже не поздоровались. Саймон не мог поклясться, что не ошибся, но то, как они старательно отводили глаза в сторону, убедило его, что он прав.
После путешествия по северным пустошам родич Джирики Ан’наи и солдат из Эркинланда Гриммрик погибли на драконьей горе Урмшейм, под ледяным водопадом, получившим имя Дерево Удун. Их похоронили вместе, смертного и бессмертного, и тогда Джирики сказал, что история таких случаев не знала в течение столетий. А теперь Саймон, смертный, пришел в запретный Джао э-тинукай’и. Ки’ушапо и Сиянди могли не одобрять его пребывания здесь, но они знали, что он спас их принца Джирики, а еще, что Саймон Хикка Стайя, Несущий Стрелу, – так почему же они так старательно его избегают?
А если Саймон ошибся, тогда почему настоящие Ки’ушапо и Сиянди его не нашли, ведь он единственный смертный среди ситхи. Неужели они так рассердились на Саймона за появление здесь, что не могут хотя бы поздороваться? Может быть, им в каком-то смысле неловко за Джирики, который привел такое существо в их тайную долину? Тогда почему они ему этого не сказали, почему не сказали ничего? Дядя Джирики, Кендрайа’аро, хотя бы честно и прямо выказал свое отрицательное отношение к смертным.
Размышления о подобных вещах привели Саймона в еще более мрачное настроение. Полный гнева, он снова спустился к речному берегу. Ему потребовалось огромное усилие, чтобы не вернуться к наблюдавшему за рекой красавцу ситхи, чтобы окунуть его тонкое, чуждое лицо в грязь.
Саймон зашагал по долине, он уже не думал о побеге, просто хотел избавиться от переполнявших его чувств, на пути ему встретились еще несколько ситхи, большинство просто гуляли в одиночку, хотя попались и несколько молчаливых пар. Некоторые смотрели на него с нескрываемым интересом, другие, казалось, не замечали. Группа из четырех ситхи слушала пятого, который пел, и они не отрываясь следили за плавными движениями певца.
«Милосердный Эйдон, – мысленно проворчал Саймон, – о чем они вообще думают? Они даже хуже доктора Моргенеса!»
Впрочем, доктор был также склонен к долгому молчанию, которое нарушало лишь его лишенное мелодии пение. Однако Моргенес хотя бы в конце дня мог откупорить кувшин с пивом и начать рассказывать Саймону истории или ругать за ужасный почерк.
Саймон пнул еловую шишку и стал смотреть, куда она покатится. Он неохотно признавался самому себе, что ситхи красивы. Их изящество, плавные линии одежды, безмятежные лица – все заставляло его чувствовать себя грязной дворняжкой, которая болтается рядом со столами, накрытыми белоснежными скатертями в доме большого лорда. И хотя плен угнетал Саймона, иногда жестокий внутренний голос шептал, что это справедливо. Он не имел права здесь находиться, и теперь, когда сюда явился такой жалкий оборванец, он уже никогда не сможет уйти, чтобы марать бессмертных своими историями. Как персонаж Джека Мундвода Осгаль, он отправился в волшебный курган. И мир для него уже не будет прежним.
Саймон замедлил шаг, и теперь это уже был не гневный марш, а неспешная прогулка с опущенными плечами. Вскоре он услышал плеск воды о камень, отвел взгляд от испачканных в траве сапог и обнаружил, что пересек долину и оказался в тени холмов. Саймон почувствовал, как в нем просыпается надежда. Он находился рядом с Водоемами, как их назвала Адиту, неподалеку виднелись Летние Ворота. Получалось, что сейчас, когда он не пытался искать выход, он сумел сделать то, что у него не получалось прежде.
Пытаясь изобразить полное равнодушие, которое позволило ему здесь оказаться, Саймон сошел с тропы и зашагал туда, откуда доносился плеск воды, лениво поглядывая на смыкавшиеся над головой кроны деревьев. Очень скоро он оказался в прохладной тени холмов и дальше зашагал по зеленому ковру, покрывавшему склон, где цвели скромные синие гвоздики и белая жимолость. По мере того как песня воды становилась громче, Саймону пришлось изо всех сил себя сдерживать, чтобы не побежать; он остановился возле дерева, чтобы отдохнуть, как если бы просто прервал неспешную прогулку. Саймон смотрел на полосы солнечного света, копьями проникавшие сквозь листву, и прислушивался к собственному, постепенно становившемуся ровным дыханию. А потом, как будто он забыл, куда шел, – быть может, ему лишь показалось, что шум воды усилился? – он снова зашагал вверх по склону.
Когда он добрался до вершины первого холма, не сомневаясь, что увидит самый нижний из Водоемов, Саймон обнаружил, что стоит у границы круглой долины. Верхние склоны заросли березами, листья которых уже начали по-летнему желтеть и негромко шуршали на ветру, точно обрывки золотого пергамента. За березами следующий уровень густо зарос деревьями с серебристой листвой, трепетавшей на ветру и падавшей на дно долины.
В основании круглой долины, внутри круга серебристой листвы царила растительная темнота, сквозь которую не мог проникнуть взгляд Саймона. Но то, что там росло, также шевелилось на ветру: нечто вроде рокочущего шепота поднималось из темных глубин, звуки, которые могли издавать разбросанные ветром листья и ветки или с тем же успехом тысячи тонких ножей, с шипением покидающих изящные ножны.
Саймон выдохнул, когда понял, что слишком долго задерживал дыхание. Воздух долины поднимался к нему, полный сладкой горечи. Он уловил запах растений, острый аромат скошенной травы и глубокое, пьянящее благоухание пряностей, которые Моргенес добавлял в свой вечерний бокал вина. Саймон сделал еще один вдох и почувствовал диковинное опьянение. Здесь присутствовали и другие запахи, дюжины, даже сотни – роз, растущих возле старой каменной стены, навоза из конюшен, дождя на пыльной дороге, соленый привкус крови, похожий, но совсем не такой терпкий аромат морского прибоя. Он встряхнулся, как мокрый пес, понял, что его влечет вниз, – и сделал несколько шагов.