овождая свою речь изящными жестами рук, и рукава его бледно-желтого одеяния взлетали и опускались, подчеркивая смысл сказанного. Для Саймона все это оставалось чем-то непостижимым.
– Мой отец просит нас выслушать Амерасу, – прошептал Джирики краткий перевод.
Саймона охватили сомнения. Шима’онари говорил довольно долго, он не мог сказать только это. Он окинул взглядом Ясиру и серьезные лица с кошачьими глазами. Все слушали отца Джирики с невероятным вниманием.
Когда Шима’онари смолк, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она также произнесла довольно длинную речь на языке зида’я.
– Она говорит, что Амерасу очень мудра, – сказал Джирики.
Саймон нахмурился.
Когда Ликимейя замолчала, все вздохнули, словно слушали ее, затаив дыхание. Саймон также облегченно выдохнул: непонятная речь ситхи казалась ему монотонной, и ему все труднее становилось сохранять внимание. Даже бабочки над головой забеспокоились, и разноцветные солнечные узоры, которые создавали их крылья, волнами проносились по залу.
Наконец встала Амерасу. Теперь она показалась Саймону совсем не такой хрупкой, чем когда он был в ее доме. Тогда Саймон подумал, что она похожа на святую мученицу, но теперь увидел в ней нечто ангелоподобное, силу, сейчас лишь тлевшую, но способную в любой момент засиять чистыми белым светом. Ее длинными волосами играл ветер, поднятый миллионами крылышек.
– Я вижу здесь дитя смертное, – сказала она, – поэтому буду говорить так, чтобы он меня понимал, ведь многое из того, что я узнала, пришло от него. Он имеет право слышать.
Несколько ситхи повернулись и бесстрастно посмотрели на Саймона, он смутился, опустил голову и стал смотреть в пол, пока они не отвернулись.
– На самом деле, – продолжала Амерасу, – пусть мои слова и покажутся вам странными, кое-какие вещи, которые я скажу, больше подходят для языка судхода’я. Смертные всегда жили под влиянием того или иного мрака. Именно по этой причине мы назвали их «Детьми Заката», когда только появились в Светлом Арде. – Она сделала паузу. – У смертных существует множество идей о том, что с ними происходит после смерти, и они спорят, кто прав, а кто ошибается. Их разногласия часто приводят к кровопролитию, как если бы они хотели отправить посланцев, чтобы выяснить, на чьей стороне правда. Такие посланцы, насколько мне известно из философии смертных, никогда не возвращаются, чтобы рассказать своим сородичам о вкусе истины, к коей они так стремятся.
Но у смертных есть легенды, гласящие, что некоторые из них возвращаются в виде бесплотных духов, хотя и не приносят ответов. Они есть немое напоминание о тенях смерти. Те, кто встречает бездомных призраков, говорят, что их посещают привидения. – Амерасу сделала вдох; казалось, ей на мгновение изменило обычное хладнокровие. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. – Это мир, которого нет у зида’я, – возможно, нам бы следовало его иметь.
Тишина, за исключением шороха крыльев бабочек, была абсолютной.
– Мы бежали с самого Удаленного Востока, рассчитывая спастись от развоплощения, охватившего нашу землю, наш Сад. Эта история известна всем, кроме смертного юноши, – даже те дети, что родились после Побега из Асу’а, впитали ее с молоком матери, – так что я не стану ее рассказывать.
Когда мы добрались до новой земли, мы подумали, что сумели сбежать от Тени. Но какие-то ее осколки пришли вместе с нами. Это пятно стало нашей частью – так смертные мужчины и женщины Светлого Арда не могут избежать тени собственной смерти.
Мы старый народ. Мы не сражаемся с тем, с чем сражаться невозможно. Вот почему мы бежали из Вениха до’сэ, вместо того чтобы исчезнуть в бесплодной борьбе. Но проклятие нашей расы состоит не в том, что мы отказались пожертвовать нашими жизнями, бросив бессмысленный вызов великой Тени, – мы приникли к ней, а потом крепко и с ликованием ее обняли, словно любимого ребенка.
Мы взяли Тень с собой. Быть может, ни одно разумное существо не способно существовать без такой тени, но мы, зида’я, несмотря на нашу долгую жизнь, по сравнению с которой дни смертных на земле подобны коротким мгновениям сияния светлячка, мы не можем игнорировать Тень, что является смертью. Мы не можем забыть о Развоплощении. Мы носим его с собой как мрачную тайну.
Смертные умирают, и их это пугает. Нам, когда-то принадлежавшим Саду, также суждено уйти, хотя продолжительность нашей жизни намного больше, но каждый из нас должен принять смерть с того самого момента, как мы впервые открываем глаза, сделать своей неотторжимой частью. Мы мечтаем о полном слиянии, в то время как проходят столетия, а боящиеся гибели смертные размножаются и умирают, подобно мышам. Мы делаем наш уход центром своего существования, нашим личным и самым близким другом, позволяя жизни идти дальше, пока мы наслаждаемся мрачной компанией Развоплощения.
Мы не открыли детям Руяна Ве тайну нашего почти бессмертия, хотя мы и они плоды одного дерева. Мы отказали в вечной жизни народу Руяна, тинукеда’я, в то время как сами прижимали Смерть к груди. Нас преследуют призраки, дети мои. Смертный мир есть единственный правильный мир. Нас преследуют призраки.
Саймон не понял большую часть того, что сказала Первая Бабушка, но слова Амерасу действовали на него, как укоры любящего родителя. Он казался себе маленьким и незначительным, но его утешало, что ее голос звучал и говорил с ним. Ситхи вокруг сохраняли неизменное бесстрастие.
– А потом явились люди Корабля, – продолжала Амерасу, и ее голос стал более глубоким, – они не хотели жить и умирать в стенах Светлого Арда, как бывало прежде со смертными мышами. Их не устраивали куски, которые мы бросали им с нашего стола. Мы, зида’я, могли бы остановить их воровство до того, как оно стало огромным, вместо этого мы скорбели об утрате красоты, одновременно втайне наслаждаясь происходящим. Наша смерть приближалась! – славный завершающий конец, который сделает тени реальными. Мой муж, Ийю-Анигато, был таким. Его нежное сердце поэта любило смерть больше, чем жену или собственных сыновей.
Только теперь по рядам ситхи прокатился тихий смущенный шепот, лишь немногим более громкий, чем шорох крыльев бабочек. Амерасу печально улыбнулась.
– Трудно слушать такие слова, – продолжала она, – но пришло время правды. Из всех зида’я только один не хотел тихого забвения. Это был мой сын, Инелуки, и он сгорел. Я не имею в виду то, как он умер – это можно считать жестокой иронией или неотвратимостью судьбы. Нет, Инелуки пылал жизнью, и его свет разогнал тени – во всяком случае, некоторые из них.
Мы все знаем, что произошло. Вам известно, что Инелуки убил своего нежного отца, сам был развоплощен и привел к катастрофе Асу’а, пытаясь спасти себя и свой народ от забвения. Но его огонь оказался таким яростным, что он не смог уйти мирно в тени, что следуют за жизнью. Я прокляла его за то, что он сделал с моим мужем, нашим народом и собой, но мое материнское сердце все еще полно гордости. Клянусь Кораблями, что принесли нас сюда, он сгорел тогда и продолжает гореть! Инелуки не умрет!
Амерасу подняла руку, когда по Ясире снова пробежала волна шепота.
– Мир, дети, мир! – воскликнула она. – Первая Бабушка не приняла эту тень. Я не хвалю Инелуки за то, кем он стал сейчас, лишь его яростный дух, какого не показал никто другой, когда был единственным, что могло спасти нас от самих себя. И он действительно нас спас, ведь его сопротивление и даже безумие дали силу и стали стимулом для остальных бежать сюда, в дом нашей ссылки. – Она опустила руку. – Нет, мой сын обнял и принял ненависть. И это помешало ему умереть истинной смертью, то был огонь еще более жаркий, чем его собственный, и он его поглотил. И ничего не осталось от яркого пламени, бывшего моим сыном. – Она прикрыла глаза. – Почти ничего.
Довольно долго Амерасу молчала, и тогда Шима’онари встал, словно хотел к ней подойти, и что-то произнес на языке ситхи. Амерасу покачала головой.
– Нет, внук, позволь говорить мне. – Теперь в ее голосе слышался гнев. – Больше у меня ничего не осталось, но если меня не услышат, то опустится тьма, совсем не похожая на любящую смерть, что мы воспеваем в наших мечтах. Это будет хуже, чем Развоплощение, что выгнало нас из Сада за морем. – Шима’онари, выглядевший потрясенным, опустился на свое место рядом с Ликимейей, сидевшей с застывшим взглядом.
– Инелуки изменился, – продолжала Амерасу. – Он превратился в то, чего мир не видел прежде, стал тлеющими углями отчаяния и ненависти, он продолжал существовать только для того, чтобы изменить вещи, которые много лет назад были несправедливостью, ошибками и трагической недооценкой, а теперь являются простыми фактами. Как и мы сами, Инелуки обитает в царстве, что было. Но, в отличие от своих живых родственников, он не намерен удовлетвориться воспоминаниями о прошлом. Он живет… или существует – это место плохо определено в языке смертных, – чтобы увидеть, как будет уничтожено нынешнее состояние мира и исправлены ошибки, но для него есть лишь один выход – гнев. Его справедливость будет жестокой, а методы ужасными.
Амерасу шагнула к каменному пьедесталу и коснулась тонкими пальцами края диска. Саймон испугался, что она поранится, и его охватил невозможный ужас от мысли, что он увидит кровь на тонкой золотой коже Амерасу.
– Мне давно известно, что Инелуки вернулся, как и всем вам. В отличие от некоторых, однако, я вытолкнула это из своего разума, и не стала раз за разом мысленно к нему возвращаться только для того, чтобы насладиться болью, как некоторые трогают синяк или ноющее место. Я задавала себе вопросы и размышляла, я говорила с теми, кто мог мне помочь, пытаясь понять, что может произрастать в тени разума моего сына. Последним из тех, кто дал мне понимание, стал смертный юноша Саймон – хотя он не осознает даже половины того, что я сумела от него узнать.
И вновь Саймон почувствовал, что на него сморят, но сам он не мог отвести взгляда от озаренного светом лица Амерасу, обрамленного облаком белых волос.