Она поклялась себе, что завтра же на заре вместе с сыном покинет этот проклятый замок, а если кто-нибудь попробует ей помешать, известит обо всем своего отца и братьев, они придут освободить ее с оружием в руках, со всеми своими людьми, пусть опустошат владения шейха! До нынешней поры она всегда выказывала покорность, молча сносила все. Но на сей раз это были уже не прежние сельские шалости, тут совсем другое: этот человек сделал ребенка женщине, живущей под их кровом, и, не удовлетворившись этим, пожелал еще возвестить о своем успехе во весь голос, ему вздумалось наградить это дитя именем своего знаменитого предка, чтобы ни у кого больше не возникало сомнения в его отцовстве!
Сколько бы способов она ни придумывала, чтобы это оправдать, как бы ни искала повода, чтобы еще раз проявить мягкость и послушание, но нет, такого она стерпеть не могла. Даже самая что ни на есть забитая поселянка и та постаралась бы отомстить, если бы ей нанесли подобное оскорбление, а она, дочь могущественного властителя, — она позволит ноги об нее вытирать?
Обеими руками вцепившись в тантур, венчающий прическу, она сорвала его с головы и швырнула на пол. Ее волосы темными прядями рассыпались по плечам. На ее залитом слезами лице ожиревшего ребенка проступила победоносная усмешка.
А тем временем на замковой кухне поселянки своими проворными руками, облепленными корицей и тмином, с легким сердцем готовили праздничное «мехли» в честь появления на свет новорожденного.
На следующее утро после рождения Таниоса шейх ни свет ни заря отправился охотиться на куропаток в сопровождении Гериоса и еще нескольких значительных лиц Кфарийабды. Когда он чуть за полдень воротился, служанка громким голосом в присутствии всех домочадцев, высыпавших его встречать, объявила, что шейхиня, собравшись второпях и прихватив их наследника, отбыла в Великое Загорье, причем слышали, как она бормотала, что здесь ее не скоро дождутся.
Мало кто сомневался, что хозяин способен весьма легко мириться с отсутствием своей супруги, сколько бы оно ни затягивалось; если бы она сама сообщила ему о своем намерении уехать, он и не подумал бы пытаться удержать ее. Но выслушать подобную весть в такой форме, при народе, предстать в роли брошенного мужа — этого он вытерпеть не мог. Он заставит ее вернуться в замок, если надо, за волосы притащит!
Оседлав своего лучшего коня, рыжего иноходца по имени Бсат-эр-рих, что значит «ковер-самолет», он вместе с двумя молодцами из своей охраны, великолепными наездниками, пустился в путь, даже лица не умыл, спать лег в чистом поле, скорее затем, чтобы дать передышку лошадям, чем чтобы самому отдохнуть, так взбодрила его ярость, и подоспел к дому своего тестя, когда экипаж его супруги еще только распрягали.
Она, заливаясь слезами, устремилась в свою девичью комнату, отец с матерью поспешили за ней. Шейх тотчас последовал за ними туда. И сразу ринулся в атаку:
— Я здесь затем, чтобы сказать лишь одно. Моя супруга — дочь могущественного владыки, которого я чту, как родного отца. Но она стала моей женой, и будь она хоть дочерью самого султана, я не допущу, чтобы она без моего позволения покидала мой кров!
— И я тоже, — отвечал тесть, — имею сказать только одно: я отдал свою дочь отпрыску славного рода, дабы он оказывал ей должное уважение, а не затем, чтобы дожить до такого дня, когда она возвратится ко мне в отчаянии!
— Разве хоть единожды случалось, чтобы она попросила чего-либо и ей было в том отказано? Разве не имеет она столько челяди, сколько пожелает, и десятки поселянок разве не ждут одного ее слова, чтобы кинуться услужать ей, не успеет она обронить его из уст? Сама пусть скажет, пусть говорит без утайки, ведь она в доме своего отца!
— Может быть, ты и не отказывал ей ни в чем, но ты ее унижал. А я, видишь ли, не для того отдавал свою дочь замуж, чтобы избавить ее от нужды. Я ее обвенчал с наследником знатного рода, чтобы в доме супруга ее окружили тем же почтением, к какому она привыкла здесь.
— Не могли бы мы потолковать, как мужчина с мужчиной?
Тесть дал знак своей жене, чтобы та увела дочь в соседнюю комнату. Выждал, когда дверь за ними закроется, и продолжил:
— Нас предупреждали, что ты в своем селении не даешь проходу ни одной юбке, однако мы надеялись, что женитьба сделает тебя благоразумнее. Но, к несчастью, бывают мужчины, угомонить которых способна только могила. Если дело обстоит так и другого средства нет, в здешнем краю найдется немало лекарей, умеющих его прописывать.
— Ты угрожаешь мне смертью сейчас, когда я под твоим кровом? Что ж, действуй, убей меня! Я пришел сюда один, с голыми руками, а твои приверженцы кишат повсюду. Тебе стоит только кликнуть их.
— Я не угрожаю тебе, я лишь пытаюсь понять, каким языком надобно с тобой говорить..
— Язык у меня тот же, что у тебя. И я не совершил ничего такого, чего не делал бы и ты. Я уже прошелся по твоему селению: и здесь, и во всей обширной местности, которой ты владеешь, половина детишек похожа на тебя, а остальные смахивают на твоих братьев либо сыновей! Обо мне в моем селении ходят такие же толки, как о тебе — в твоем. Наши отцы и деды в свое время были такими же. Не станешь же ты в меня пальцем тыкать, будто я сотворил нечто неслыханное, только потому, что твоя дочь примчалась сюда в слезах? А твоей жене разве не случалось покидать этот дом из-за того, что ты махал заступом на чужих наделах?
Довод, похоже, достиг цели, поскольку знатный обитатель Великого Загорья впал в продолжительное раздумье, словно не мог решить, какой образ действия ему надлежит избрать.
Когда он заговорил снова, речь звучала несколько медленнее, да и потише:
— Есть немало такого, в чем каждый из нас может себя упрекнуть: и я не святой Марон, и ты не Симеон Столпник. Но что до меня, я никогда не пренебрегал супругой, прельстившись женой какого-нибудь полевого обходчика, а главное, ни разу не обрюхатил другую женщину под своим собственным кровом. А если какая-нибудь и рожала мальчишку, зачатого мной, у меня и в мыслях не было наградить его именем одного из моих самых прославленных предков.
— Этот ребенок не мой!
— Как видно, все вокруг думают иначе.
— Что думают все, совершенно не важно. Я-то знаю. Что ни говори, не мог же я переспать с этой женщиной против своей воли!
Тесть вновь помедлил, видимо, еще раз оценивая положение, затем распахнул дверь и позвал дочь:
— Твой муж заверил меня, что между ним и той женщиной ничего не было. А раз он это утверждает, мы должны ему верить.
Тут вмешалась мать шейхини, такая же тучная, как она, завернутая в черное покрывало наподобие некоторых монахинь:
— Я хочу, чтобы эту женщину выгнали вон вместе с ее младенцем!
Но на это у шейха Кфарийабды ответ был готов:
— Будь это дитя моим, я был бы чудовищем, если бы прогнал его из моего дома. А если это не мой сын, в чем я могу его упрекнуть? В чем провинились та женщина, ее муж, их ребенок? За какое, по-вашему, преступление я должен их покарать?
— Я не вернусь домой, пока оттуда не уйдет эта женщина, — заявила шейхиня, всем своим видом показывая, что в этом деле торг недопустим.
Шейх собирался возразить, но хозяин дома его опередил:
— Когда твой отец и муж принимают решение, твое дело помалкивать!
Его дочь и жена уставились на него с ужасом. Но он, более не уделяя им ни малейшего внимания, обернулся к зятю, приобнял его за плечи:
— Через неделю твоя жена возвратится домой, а если заупрямится, я ее к тебе сам привезу! Однако хватит болтать. Идем, не то мои гости могут вообразить, что мы тут ссоримся!
А вы, женщины, вместо того чтобы торчать здесь и пялиться на нас, как коровы, ступайте на кухню, посмотрите, готов ли обед! Что подумает о нас наш зять, если мы после столь долгой дороги оставим его голодным? Да пусть позовут дочь Саркиса, она споет нам «атабу»! И пускай нам принесут кальян с новым персидским табаком! Вот увидишь, шейх, дым у него сладкий, можно сказать, медовый.
К тому времени, когда хозяин вернулся, селение прямо трясло от пересудов о бегстве его жены, о его собственном поспешном отъезде и, само собой, о Ламии, ее сыне и имени, которым его чуть было не наградили. Однако хозяин на все это и ухом не повел, шейха занимало совсем другое. Тесть. Его выходки наводили ужас на всех обитателей Горного края, каким же чудом он так легко переменил свое мнение и согласился с зятем, хотя за минуту до того угрожал ему смертью? Поверить, что доводы супруга его дочери оказались столь убедительны, он не мог: для людей, подобных тестю, вся жизнь — битва, и если он не вернул полученный удар незамедлительно, у его противника есть основания забеспокоиться.
На расспросы поселян, во множестве сбежавшихся, чтобы приветствовать его благополучное прибытие, шейх ответствовал короткими пустопорожними фразами, а о своей супруге и тесте упоминал в выражениях крайне осмотрительных.
С его возвращения прошло лишь несколько часов, когда в Залу с колоннами торжественно вступила хурийе, и это ее появление всем запомнилось. Она держала на руках нечто, обернутое в сиреневую ткань, и еще прежде, нежели успела приблизиться к господину вплотную, громко произнесла:
— Мне надобно обратиться к нашему шейху с просьбой, но приватно.
Все те, кто при сем присутствовал, разом поднялись со своих мест, готовые удалиться. Одна лишь она, хурийе, могла так опустошить замковую гостиную, и чтобы хозяин ни словечка поперек не сказал. Его это даже забавляло, он, не гневаясь на непрошеное вторжение, только обронил с усмешкой:
— Чего тебе от меня нужно на этот раз?
Мужчины, выходившие из залы, не преминули отозваться на эту фразу целым каскадом смешков и шуток, выплеснувшихся даже за дверь.
Ибо никто не забыл, с какой просьбой она в прошлый раз явилась сюда.
Это случилось больше двенадцати лет назад, сия дородная матрона была в ту пору совсем юной девушкой, и шейх немало удивился, когда она заявилась в замок, не сопровождаемая родителями, и настояла, чтобы он выслушал ее без свидетелей.