Пневмония — великий мастер сокрушать надежды. Она убила моих зверей. Вчера последний поднял голову и поглядел на меня. Большие светлые глаза его потускнели. Он поднял лапу, выпустил когти и легонько царапнул мою руку.
И я не удержался от слез, потому что понял: несчастная тварь старалась доставить мне удовольствие, она знала, как жаждал я сделать ее свирепой, беспощадной — бичом рода людского.
Усилие оказалось непомерным. Великолепные глаза закрылись. Зверь чуть заметно содрогнулся и испустил дух.
Конечно, пневмонией можно объяснить не все. Помимо того, просто не хватило воли к жизни. С тех пор, как Землею завладел человек, все другие виды утратили жизнестойкость.
Порабощенные еноты еще резвятся в поредевших Адирондакских лесах, и порабощенные львы обнюхивают жестянки из-под пива в Крюгер-парке. Они, как и все остальные, существуют только потому, что мы их терпим, ютятся в наших владениях, словно временные поселенцы. И они это знают.
Вот почему трудно найти в животном мире жизнелюбие, стойкость и силу духа. Сила духа — достояние победителей.
Со смертью последнего зверя пришел конец и мне. Я слишком устал, слишком подавлен, чтобы начать сызнова. Мне горько, что я подвел человечество. Горько, что подвел львов, страусов, тигров, китов и всех, кому грозит вымирание и гибель. Но еще горше, что я подвел воробьев, ворон, крыс, гиен — всю эту нечисть, отребье, которое только для того и существует, чтобы человек его уничтожал. Самое искреннее мое сочувствие всегда было на стороне изгнанников, на стороне отверженных, заброшенных, никчемных — я и сам из их числа.
Разве оттого только, что они не служат человеку, они — нечисть и отребье? Да разве не все формы жизни имеют право на существование — право полное и неограниченное? Неужели всякая земная тварь обязана служить одному-единственному виду, иначе ее сотрут с лица Земли?
Должно быть, найдется еще человек, который думает и чувствует, как я. Прошу его: пусть продолжает борьбу, которую начал я, единоличную войну против наших сородичей, пусть сражается с ними, как сражался бы с бушующим пламенем пожара.
Страницы эти написаны для моего предполагаемого преемника.
Что до меня, недавно Гарсия и еще какой-то чин явились ко мне на квартиру для «обычного» санитарного осмотра. И обнаружили трупы нескольких выведенных мною тварей, которые я еще не успел уничтожить. Меня арестовали, обвинили в жестоком обращении с животными и в том, что я устроил у себя на дому бойню без соответствующего разрешения.
Я собираюсь признать себя виновным по всем пунктам. Обвинения эти ложны, но — согласен — по сути своей они безусловно справедливы.
Хуан Луис Эрреро(Куба)О, не гладь меня, венерианин!
И все из-за этой проклятой игры в кости! Семь против одного. А ставка — моя жизнь…
— До чего же я ненавижу их! — сказал я Роберто.
— Почему?
— Потому что из-за них мы торчим здесь.
— Не из-за них, а из-за правительства, которое нас сюда послало.
— Да ведь если бы их тут не оказалось, мы бы уже возвращались домой, понимаешь? Домой! А ну убери эту мерзость!
Ракк неохотно отвел от моего скафандра щупальце и больше уже не пытался до меня дотронуться.
— Они добрые — видишь, ведь он хотел тебя погладить.
— Они отвратительные безмозглые осьминоги, — сказал я, пропуская ток через поверхность моего скафандра, чтобы очистить его от любых следов, какие могли оставить на нем щупальца венерианина.
— Безмозглые? Ты, очевидно, хотел сказать безобидные, — возразил Роберто, — ведь разум у них есть, и, кроме того, они очень ласковые. Ты только подумай: вдруг они, почти неуязвимые для наших солнечных пистолетов, оказались бы агрессивными?
— Но полного заряда хватит, чтобы прихлопнуть любого из них.
— А потом? Да пока мы перезаряжали бы пистолет на этой планете, они просто разорвали б нас в клочья своими щупальцами!
— Ты все еще боишься их?
— Да нет, конечно. Хотя мы знаем об этих существах очень мало, но можем быть спокойны: они на нас не нападут. И все равно, Карлос, будь осторожен — если они настроятся против нас, нам конец.
— Еще чего! — ответил я, наблюдая, как Ракк, чтобы привлечь наше внимание, подскакивает на месте.
Ракк был такой же, как и все венериане, — омерзительный. Он таскался за мной хвостом, надеясь, что я найду для него дело. Помню, однажды заставил я его носить камни целые сутки. А он даже не устал. Охотно и с удовольствием выполнял любое мое поручение. Нет, неправ Роберто, утверждая, будто они разумные. Разве разумное существо стало бы, как эти, выполнять каждое свое обещание? Правда, они выучили с грехом пополам наш язык, подражая моему голосу и голосу Роберто. Черт побери! Ракк выбрал мой голос, и описать невозможно, до чего мой собственный голос раздражал меня, когда им говорила похожая на осьминога венерианская тварь.
Я уже давно дожидался корабля со сменой. Главное — потому, что нам должны были привезти нейтронное оружие: будет оно у нас — венерианам придется туго. Но корабля нет и нет. А Роберто все допытывался: почему, видите ли, мне так хочется получить смертоносное оружие, когда защищаться от этих существ нет никакой необходимости? Они, мол, внутренне не способны на нас напасть.
В тот вечер, как и всю неделю до этого, Ракк выполнял очередную бессмысленную работу: перетаскивал кварцевые глыбы общим весом килограммов в пятьсот оттуда, куда отнес их по моему приказанию накануне, в другое место. А я тем временем прикидывал, куда бы заставить его оттащить их завтра — чтобы было потруднее. Черт возьми, Ракк гладил ласково даже эти проклятые камни. Две недели таскал глыбы с места на место и в них влюбился! Ну, что поделаешь с этой проклятой тварью? Стряхнет с себя зеленую сернистую пену, она заменяет им пот, глянет так нежно своими круглыми синими глазами и пробует украдкой меня погладить! Мочи моей больше не было, я выхватил пистолет и навел на мерзкую круглую голову.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошел! — заорал Роберто и оттолкнул дуло пистолета от головы Ракка.
— Дай стрельну хоть раз, хоть разочек в его свинячие мозги.
— Не смей! — крикнул Роберто и вырвал у меня пистолет: он был сильнее меня.
— Оставь меня, черт побери!
— Если ты тронешь этого венерианина, мы пропали.
— Хоть одного дай прихлопнуть — одного, вот этого самого!.. — умолял я, глядя, как Ракк игриво и весело скачет вокруг нас, не понимая, что происходит.
— Карлос, у тебя космическая неврастения!
— Ничего подобного, отдай пистолет, идиот!
— Не отдам, пока немного не раскосмичимся, — твердо сказал Роберто.
Прежде чем отправиться в купол раскосмичивания, я посмотрел на Ракка. Тот дружелюбно помахал мне на прощанье щупальцами… «Ну погоди, гнусная тварь, доберусь до тебя!» — подумал я и вошел в купол.
Мы отрегулировали давление и влажность воздуха и сняли скафандры. Сразу стало легче. Разговаривать с Роберто не было никакого желания. Минуту назад, не помешай он мне, я бы уже разделался с Ракком. Вечно он тычет мне в глаза своей властью и командует — сделай то, не делай этого! Унять мое бешенство могла теперь только установка, стоявшая посередине, под центром купола. Вот она наконец-то передо мной, двухместная сенсотронная установка. Правое кресло — мое. В нем я найду Хулию, Землю, природный, а не сжатый, как в наших скафандрах, кислород и радостную земную жизнь, исчезнут венериане, исчезнет даже Роберто с его проклятыми поучениями. Я молча направился к сенсотрону.
— Карлос, из-за тебя мы слишком часто пользуемся куполом. Это, конечно, приятно, но представь себе, что будет, если мы не получим скоро запчасти? Меня дрожь пробирает от одной мысли, что я могу заболеть космическим психозом. Помнишь, как до изобретения раскосмичивания Рикардо Каррири в один прекрасный день упекли в психиатричку — он все нахлобучивал себе на голову аквариум?
«Но я не Рикардо Каррири», — подумал я. Рикардо был из тех слабохарактерных парней, на ком здорово сказалось долгое пребывание в космосе. Космическим психозом назывались психические расстройства, вызванные ненормальными условиями, в которых жили первые космонавты. Что-то вроде военного психоза прошлых веков. С Рикардо Каррири я познакомился в военной школе. Жизнерадостный парень был, хотя малость нервный. Пробыл на Марсе два года, а потом так и не смог избавиться от некоторых привычек. Ненормальным он стал потому, что много времени провел в ненормальной обстановке, а купола раскосмичивания тогда не было. Но как хотите, нуждаться все время в космошлеме, чувствовать себя уверенно только в нем — это уж слишком. Конечно, в полете любой привыкает ухаживать за шлемом, без конца чистит его и полирует — ведь как-никак от него зависит твоя жизнь. Ну, и Каррири, вернувшись на Землю и уже не имея под рукой шлема, стал надевать на голову этот пресловутый аквариум. Врачи сказали, он себя чувствует примерно так, как чувствовали бы себя мы, если бы нам вдруг велели ходить по улице нагишом. Наше тело привыкло к удобной одежде из сильверона, привыкло к термической саморегуляции этого материала, и без него нам было бы ой как плохо.
Поэтому нам время от времени приходилось, пользуясь куполом, раскосмичиваться. Иначе говоря, мы шли на огромные энергетические затраты и создавали искусственно под куполом средней величины земные атмосферу и давление, переодевались в обычную земную одежду, и тогда… тогда, наконец, наступал час сенсотрона. Божественного, прекрасного, ни с чем не сравнимого устройства, вершины творческого гения человека!
Когда, снова облачась в скафандры, мы вышли из купола, Роберто спросил:
— Ну как, теперь полегче?
— Да, — сказал я, но это было вранье, так как, поообщавшись с живой Хулией (пусть только в моем воображении), я теперь испытывал еще большую ненависть к венерианам.
— Ты слишком часто пользуешься сенсотроном, смотри не привыкни — ты ведь уже не мальчик, — назидательно изрек Роберто.