— Ведь я убил тебя, убил!.. — закричал я.
— Да, — отозвался Ракк, — но ты разве не знаешь: у нас у всех по семи жизней? Наша нервная система может восстанавливаться шесть раз. На это уходит несколько минут. Прости, что заставил тебя ждать. Давай сыграем еще!
— Нет! Нет! — закричал я, дрожа от ужаса.
— Будем играть еще, прямо сейчас, — сказал Ракк, а вокруг уже радостно теснились могучие венериане.
Фернандо Акунья(Испания)Лев
Суток как таковых в Городе не было; под искусственным куполом небесно-голубого цвета всегда светил яркий свет, и благодаря ему была жизнь. Постоянство этого света раздражало. За куполом сейчас, наверное, полдень — чуть позже или чуть раньше.
Поль уверенно шагнул с первого движущегося тротуара на второй: разница в скоростях между ними была совсем невелика. Ему уже десять лет. Он только что сдал, и сдал блестяще, последние экзамены в своей жизни; через неделю он начнет работать на производстве. Начинается новая жизнь, это так странно, и так приятно знать: отныне я считаюсь взрослым!
На третий тротуар, с него — на четвертый. Поль сел; сиденья только на четвертом и пятом, но особенно спешить домой незачем, поэтому на пятый можно не переходить. Первые три тротуара использовали для поездок на небольшие расстояния или для перехода на самые скорые — четвертый и пятый. Сейчас на тротуарах почти никого не было: пятая смена еще не кончила работать, а для шестой пока было рано.
Так спокойно себя чувствуешь, когда едешь на тротуаре! Закрой глаза — и мечтай.
Отец достал для него разрешение съездить посмотреть на льва. Один раз он льва уже видел — когда в пятилетием возрасте сдал, как и другие его ровесники, вступительные экзамены в университет Города; родителям тогда захотелось сделать для него что-то приятное.
Лев. От обучающих машин Поль еще в раннем детстве узнал о прошлом своей планеты; машины ввели в его мозг знания об истории мира, населенного некогда тиграми и слонами, обезьянами и крокодилами — и львами, величественными царями зверей.
Дом номер пятнадцать тысяч четыреста тридцать пять. Ехать уже недолго, какой-нибудь десяток кварталов. Он начал переходить с тротуара на тротуар и оказался на первом — том, что ползет еле-еле. А вот и мостик, старый знакомый, к которому он так привык; вроде бы такой же, как другие мостики, и в то же время не такой, с почти невидимыми отметинами, доступными лишь глазу того, кто проходит по этому мостику каждый день.
Стеклянная дверь.
— Это я.
Узнав голос, дверь бесшумно ушла в стену. Дома никого не оказалось, родители еще не пришли; он плюхнулся в надувное кресло, и оно сразу приняло форму, соответствующую линиям его тела.
— Канал двадцать один.
Он произнес это совсем тихо, но у сверхчувствительных элементов слух хороший. Трехмерный экран осветился. Шла программа об освоении Марса. Все уже давно известное.
— Канал двадцать пять.
Ксаксо, певец Галактики, пел свою поэму о многоцветье миров, и разными цветами пульсировали кнопки на его музыкальном инструменте.
Полю нравился Ксаксо и нравились его песни, в них было что-то от романтики первых космических полетов с их победами и поражениями, от силы, толкающей человечество к звездам.
До чего же оно удобное, это кресло!
— Выключись!
Теперь светились только стены — мягко, успокаивающе.
Лев. Завтра — лев.
Дом льва отличался от соседних зданий тем, что в нем был только один этаж; распластанный на земле среди стандартных башен небоскребов, дом был большой и маленький одновременно.
Огромная дверь; пропуск опущен в специальную щель; замерев, ждешь.
Перешагнув порог, прижался к отцу: почувствовал запах тайны, запах жизни.
Лев там, в суперстерильной клетке. Царь — в пластмассовом лесу.
Великолепный, величественный. Старый, очень старый — и очень нервный. И… будто не понимает. Или еще хуже — понимает. Лежит на полу, смотрит пустыми глазами на кусок синтетического мяса и не шевелит хвостом — отвык отгонять насекомых, потому что насекомых больше нет. Глаза желтые, грива черная.
Молчать. Не дышать. Смотреть во все глаза, вбирать все, что можно в себя вобрать за пять минут, на которые дано разрешение.
Лев. Лев, который не умирает, потому что умереть ему не дают. Царь без подданных. Скучает. Тоскует оттого, что не может показать свою силу.
Голова льва медленно поворачивается и смотрит теперь на них: «Ну вот, еще двое».
Потом глаза закрываются.
Почти не шевелился в этот раз. Питер говорит: когда он приезжал смотреть, лев встал и сделал два или три шага. Питеру всегда везет.
Заревел бы хоть, зарычал хоть разок, чтобы можно было потом рассказывать своим детям, друзьям.
Тишина. Тишина пустой церкви.
Глаза снова открылись. Смотрит на них, пока за ними не закрывается дверь.
Теперь не нужно идти в библиотеку и брать видеопленку о львах, о львах-охотниках, ревущих и обнажающих свои грозные клыки; и о зеленых лесах; и о спасающихся бегством газелях и антилопах; и о голубой луне в звездном небе, и о…
Возвращение домой. В полном молчании.
Постель. Мягкий свет от стен.
Через неделю работа.
Почему-то он потерял к ней интерес, мысль о ней уже не вызывает в нем волнения. Как будто он… мертв.
Ульф Мальмгрен(Швеция)Три желания
Что значит «умный»? И мудреное же это слово! Но сегодня Лассе вроде бы понял, что оно означает. Потому что сегодня учительница обещала отпустить домой тех, кто окажется самым умным на контрольной по арифметике.
Не самые умные решили не все задачки и ушли домой с половины урока. Но нашелся и такой, у кого вообще не было ни одного верного ответа, — Лассе. Ему пришлось остаться с фрёкен — единственному во всем классе! — до самого звонка.
Лассе не мог забыть улыбки на лице Лены, когда они с Андерсом ушли с урока первыми, и все, даже самые отстающие, как назло, посмотрели сначала на дверь, а потом, с насмешкой, на Лассе.
Когда он наконец вышел на школьный двор, там толпились ребята. Увидев Лассе, они закричали:
— Двоечник! Двоечник!
— Заткнитесь вы, зубрилы! — буркнул Лассе и попытался пройти мимо с равнодушным видом.
Хуже всего, что эта дура Лена стояла в центре кружка и смеялась.
Еще хуже идти домой, к папе. У папы большие способности к арифметике, и он считал ее самой важной наукой на свете; он был инженером и хотел, чтобы Лассе тоже стал инженером.
«Умному хорошо, — думал Лассе, плетясь домой. — Ему достается лучшее в жизни: и фрёкен похвалит, и отец ласково улыбнется, и мяч разрешают гонять сколько хочешь — короче, полная свобода. Умный все понимает и правильно решает задачки. А дураку только и остается бродить без толку и чувствовать себя последним человеком на свете».
Ненавидит он эту арифметику, просто ненавидит!
Но вскоре Лассе приободрился. Самым большим булыжником, какой он только смог поднять, Лассе прицелился в бутылку, лежавшую на траве. Удар был меток, бутылка раскололась вдребезги, и осколки брызнули в разные стороны. Ага! Так ей и надо! Нечего валяться тут и хихикать над ним. Сама виновата.
Лассе мог попасть в бутылку с первого же раза! А зубрила Ленка ни за что бы не смогла!
Дальше Лассе зашагал чуть ли уже не весело. Фрёкен — дура. Школа — дура. И взрослые — дураки. Подумать только, что избавиться от школы невозможно! Еще много-много лет ходить ему туда и отставать от Андерса и Лены по арифметике. Прогуливать он не решится — из-за папы, но уважения к школе, к фрёкен, к взрослым у него не осталось. Он будет ходить туда, раз уж его заставляют, и будет очень рад, когда все это кончится.
Лассе задумался: кем ему тогда придется работать? А если вообще не работать? Он так здорово попадает в бутылку — наверняка этим можно зарабатывать, если ничего другого не придет в голову. А еще можно стать гангстером.
Он прицелился в фрёкен указательным пальцем. Ой, фрёкен в ужасе уставилась на него! «Не убивай меня, Лассе! — умоляла она. — О Лассе, пощади меня!» Появилась Лена и испуганно прильнула к нему. «О Лассе, какой ты сильный! — восклицала она. — Я восхищаюсь тобой. Ты стреляешь гораздо лучше Андерса».
— Ладно, — решил Лассе, — живите, фрёкен, всегда можно припугнуть вас револьвером.
Ну вот, опять запутался. Не лучше ли на самом деле поднабраться ума? Тогда он всегда будет правильно решать задачки, и это не помешает ему носить при себе на всякий случай револьвер. Бросать камни — это тоже не помешает.
А сколько его нужно, этого ума? Как у Андерса? Андерс все знает, он почти такой же знающий, как фрёкен. Нет, ума нужно больше, чем у Андерса! Да, только где его взять? Он не собирается выставлять свой ум напоказ постоянно. Но иногда, если фрёкен начнет к нему придираться, он такие ответы ей выдаст — небось очки с нее свалятся!
Лассе брел, мечтал, его одолевали всякие желания, и он не заметил, что дорога шла вовсе не к дому, а по лесу, среди деревьев. Ни машин, ни голосов не было слышно, вокруг стало тихо и как-то странно. Шелестели листья. «Ведь есть же кто-то большой и сильный, — думал Лассе, — кто мог бы исполнить мои желания». И он пытался представить себе этого кого-то.
Вдруг Лассе очнулся. Почему так темно? Неужто уже ночь? И где это он? Совсем не похоже на дорогу домой. Надо выбираться из лесу. И Лассе пошел по тропинке, которая, как ему показалось, выведет его на большую дорогу.
Он шел недолго. В лесу совсем стемнело. По обеим сторонам тропки стояли высокие сосны и ели. С веток свисали лишайники, как спутанные космы ведьм. Вдруг тропа сузилась и совсем исчезла. Лассе остановился. Ему стало очень страшно. Неужели заблудился?
Потом он заметил какой-то отсвет под корнями дерева.
Сначала отсвет был слаб и напоминал зеленоватое мерцание, но постепенно он становился сильнее, желтел и наконец превратился в сияние. В тот же миг в дыре между корнями появился фонарик.