На какое-то время меня сменил Кртек. Кажется, моя «схватка» с мелкими ответвлениями длилась лишь миг, но стрелки стенных часов так и летят. Каждый раз, как подниму голову, вижу — прошло еще полчаса. Сосудистая аномалия пока глубоко, хотя мы и обнажили хаотическое сплетение ее ответвлений. Мы словно путешественники, которые видят гору и идут к ней, идут — а она все еще далеко, на горизонте.
У доцента от напряжения на лице капельки пота. Сестра вытирает ему лоб, как в сентиментальном фильме. С той только разницей, что Кртек не оборачивается к ней со слащавой улыбкой, а смотрит на кончик пинцета, которым можно приподнять большую петлю.
— Черт возьми, — говорит он, — вот бестия, ускользает!
Мы упорно ищем главный проводящий сосуд. На снимке он слева и больше сзади. А в действительности здесь снова лишь сплетение запутанных петель. Наконец нам повезло. Я отодвигаю чуть выше синеватый клубок и вижу короткую толстую сосудистую ножку. Да, вот здесь. На конце ее аневризма. Ее нужно ликвидировать в первую очередь.
Медленно, с трудом подбираюсь к ней. Зита поняла, подготавливает лигатуры. Кртек хмурит лоб. Я знаю, о чем он думает. Примерно год назад мы оперировали небольшую аневризму. Подобраться к ней было очень трудно и не за что было ее перевязать или схватить зажимом. Во время операции она лопнула как воздушный шар. Все усилия были тщетны: отсосать кровь и закрыть сосуд так и не удалось. Он исчезал в гейзерах крови, а когда его обнаружили, было поздно. У больной наступил шок, от которого она уже не очнулась.
У Мити аневризма на ножке. Ножка короткая, но не настолько, чтобы нельзя было перевязать. При известной сноровке хирурга под ней можно провести нить и завязать петлю — как завязывают за выступ скалы канат альпинисты.
Я всецело сосредоточиваюсь на этой петле. Пока все хорошо. Если удастся полностью остановить приток крови, это, наверно, поможет. Я так горячо хочу этого, что слишком поспешно и сильно затягиваю нить вокруг злополучной ножки — чуть-чуть сильней, чем требуется, И тут… на стенке сосуда образовалась продольная рваная ранка, которую мгновенно заливает кровь. Аневризма пропала из виду. У меня сильно забилось сердце. Дело дрянь, но надо сохранять хладнокровие.
Когда я готовил первую лигатуру, я знал, что такое может произойти. На всякий случай перевязал сосудистую ножку немного повыше, чтоб можно было ее подхватить, если произойдет разрыв.
Кртек мгновенно отсосал кровь и высушил операционное поле. Я снова увидел эту злополучную ножку и сразу наложил еще один зажим. Закрывал я его медленно, уже казалось, что теперь-то он удержится… Но все повторилось сначала — как в страшном сне. Там, видимо, был небольшой участок, пораженный склерозом, — вся стенка сосуда была очень хрупкой.
Я схватил зажимом оставшийся кончик ножки; впервые после начала всех манипуляций меня охватил ужас.
Что дальше? На лигатуру уже вряд ли хватит места. Потом будто меня толкнул кто — я взглянул на Итку. Она смотрела широко открытыми глазами — там в глубине был страх, смятение и еще что-то, о чем мне не хотелось думать. Недоверие? Подозрение? Да что я, в самом деле, спятил? Она боится так же, как и я. Но верит.
Верь мне!
Кртек стал пепельно-серым. Он взял еще один зажим и ждал. Потом неуверенно приблизился ко мне, чтобы поменяться местами. Да, он хотел сменить меня в минуту, когда все практически было потеряно, когда уж, кажется, не в силах человеческих было спасти больного.
Я на секунду зажмурился. Кружилась голова. В зажиме я все еще сжимал шейку. И вдруг почувствовал страшную усталость, непреодолимое желание сделать только шаг и уступить место Кртеку. Никого бы это не удивило, наоборот, все бы меня поняли: ведь на столе — мой друг. Я снова взглянул на Итку. Она стояла с опущенной головой — Митя был в ту минуту для нее уже потерян.
Я собрался с духом, напряженно думая, что делать. Зашить устье шейки в том месте, где зажим? Сделать стежок около устья шейки? В подобной ситуации, наверное, любой на моем месте поступил бы так. Но я знал, что только лигатура может полностью устранить аневризму. Я все еще сжимал неповрежденный кончик сосуда, около которого проходила трещина, как на антикварном кувшине. Положение было ужасное. Зита напряженно ловила каждый мой взгляд. И в тот момент, когда я принял окончательное решение, протянула мне новую нить. Догадалась, что я буду делать, раньше, чем сам я это понял. Не знаю почему, но именно такой, казалось бы, пустяк снова придал мне силы. Кртек взял из моих рук зажим Пеана, чтобы придержать сосуд. Затем я сделал петлю, надел ее прямо на всю шейку и начал медленно затягивать. Стояла гробовая тишина. Я слышал лишь, как работает респиратор и тяжело дышит мне в ухо Кртек. Сейчас должно было решиться все.
Лигатура зажала сосуд. Она держалась. Кртек, подождав немного, начал потихоньку ослаблять зажим. Все было хорошо. Под перевязанной петлей уже не выступило ни единой капли крови.
Зита под маской сияла. Итка в своих неуклюжих бахилах медленно побрела в угол, к анестезиологам, и опустилась на табурет. Я не заметил, что в операционной топчется теперь среди нас и практикант Велецкий. Немного посмотрев на происходящее, он просто и доброжелательно спросил:
— Вы думаете, теперь это будет держать, пан профессор?
Все замерли. Бедняга Велецкий не понял, что для такого вопроса момент выбрал самый неподходящий. Скорей всего, хотел сказать приятное. Гладка с укором посмотрела на него, тихонько покачала головой и неожиданно тонким голоском сказала:
— Какой ты все же идиот, Велецкий!
Я совершенно некстати рассмеялся.
— Да, полагаю, теперь уже будет, — сказал я, все еще смеясь, потому что горло мне сжало другое чувство.
— А почему бы, собственно, и нет, коллега? — повторил я, борясь с какой-то накатившей на меня горячей волной. Митя, ох, окаянный ты, несправедливый Митя! Теперь по крайней мере ты мне отплатил сполна. И вот ты преспокойно спишь и не подозреваешь даже, что мы здесь сейчас пережили.
Наконец перевязали и сосудистую аномалию. Потом уже легко было ее отпрепарировать. Она лежала в лотке опавшая и безвредная, похожая на неживую медузу. Анестезиологи доложили, что давление держится. Непосредственная опасность миновала. Разумеется, в послеоперационный период всякое еще могло случиться, но я верил, что мы победили.
Это действительно было так. Когда я вечером зашел к Мите, он уже пришел в себя, только очень хотел спать. Я присел к нему на койку и расчувствовался, как старый склеротик. У Мити на побритой голове была повязка. Красивое лицо делало его похожим на актера, который лишь играет человека, перенесшего операцию. Он смотрел на меня, будто видел впервые. Потом протянул руку и, крепко сжав мою, сказал только:
— Прости, я сейчас как после пьянки…
Он засыпал. Стал глубоко дышать, но пальцы все еще не отпускали мою руку, как бывает у детей, когда их сморит сон, не дав дослушать сказку. Я был счастлив. Недоброе все разом куда-то провалилось, о прошлом можно было начисто забыть.
Наутро возле кабинета дожидалась меня Митина жена. Войдя, хотела что-то мне сказать, но вместо этого расплакалась. Я ее заверил, что все необходимое мы сделали и мозговое кровотечение Мите уже не грозит. А неприятные симптомы обязательно исчезнут. Превозмогая слезы, она благодарила меня. Теперь, я думаю, они не будут относиться к нам с предубеждением — ни Митя, ни его жена.
Только сейчас я, как ни странно, стал немного постигать истоки Митиной неприязни. Даже почувствовал себя в некотором роде его должником. Быть может, в самом деле я в студенческие годы был к нему и Фенцлу неоправданно суров? Я по сравнению с ними оказался в более благоприятном положении: успел до войны закончить институт и много раньше стал работать по специальности. В конечном счете это, вероятно, повлияло и на Иткин выбор. Неудивительно, что Митя ощущал несправедливость в том, что она, расставшись с ним, вскоре вышла замуж за меня.
Где-то через неделю после операции он сам зашел ко мне в кабинет. Тот день четко сохранился в моей памяти — он совпадал с началом эпопеи Узлика. «Торги на бирже», когда я признал его неоперабельным, были в конце апреля. Врач детского отделения уже подготовила меня к тому, что придет дед ребенка. Они явились оба — дед и мальчик, — каким-то чудом миновав секретаршу, ввалились прямо в кабинет.
— Веду вот показать вам Витека, — еще в дверях зычно проговорил лесник, — сказали, вы не собираетесь с ним заниматься, а я вас все-таки хочу еще раз попросить.
Митя тут же поднялся, сказав:
— Прими сначала мальчика, я подожду.
Не оставалось ничего, как предложить им сесть. Дед направился к креслу, а мальчик словно прирос к порогу. С нескрываемым изумлением уставился на Митю, завороженный видом его марлевого колпачка. Потом, расхохотавшись, закричал:
— Смотрите, клоун!
Побагровев, дед строго дернул его за руку:
— Цыц, безобразник! Вот не возьмет тебя пан профессор в клинику!
Мальчик, которого он уже втянул в мой кабинет, не переставал оглядываться на Митю и смеяться. Ребенок как ребенок — задорная мордашка, кудрявенький, как ангелок. Да, у него тогда еще были кудряшки, мог ли он думать, что такой же колпачок из марли уготован и ему. Врач детского отделения знала, что делала, прислав вместе с дедом и этого сорванца.
Старый лесник повел речь издалека:
— У нас, пан профессор, всегда все были здоровые, что в нашем роду, что в женином. Докторша говорит, у ребенка опухоль, и вы изволили с ней согласиться, как мне рассказали. А у меня такое мнение, что и большой человек может ошибаться. Голова у Витека складненькая, нигде ничего не видать. Когда с ним первый раз произошел припадок, доктор сказал, что это, надо быть, родимчик. Сызмальства это у детей бывало, а после они поправлялись и без операции. Вы думаете, правда есть в нем эта опухоль? У нас во всей округе ни о чем таком не слышали, только в соседней деревне, когда я еще малолеток был, об одном говорили. Так то был дурачок, и голова у него была как тыква. Потом его один доктор отправил в «желтый дом». А Витек очень даже сообразительный. Сколько разных песен знает и может сосчитать по пальцам сдачу в магазине. Какая ж это, посудите сами, опухоль?