Он потер рукой лоб.
— Не упирайтесь,— услышал он возле себя тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы.— Эта девочка и так несчастна, зачем ещё вносить в ее печальную жизнь несогласие, споры и бесплодную борьбу? Я вижу, какой вы добрый... Пусть вас Бог вознаградит за любовь к этой малышке... Может, удастся найти какой-то выход из этой невозможной ситуации...
— Вы слышите? — загремела Будзишова, тоже близкая к тому, чтобы расчувствоваться.— Сама мудрость говорит ее устами.
— Это у нее от меня,— скромно сказала бабушка.
— Ну так как, дорогой пан? — почти шепотом спросила панна Станислава.
Ольшовски был бледен и имел такое выражение лица, как будто прислушивался к голосам издалека.
— Хорошо! — сказал он коротко.
— Если бы не мои семьдесят лет, я бы в вас влюбилась! — заявила бабка.— Впрочем, вы мне очень напоминаете одного моего двоюродного брата, который упал с лошади и сломал себе шею. '
— Что я должен сделать? — нетерпеливо спросил Ольшовски.
— Пригласите одного из своих друзей и приходите с ним завтра в пять ко мне. Я приглашу кого-нибудь с нашей стороны. Хотя... Выдаете мне слово, что вы не спрячете и не увезете ребенка?
— Бабушка! — воскликнула панна Станислава.
Так
должно
было
закончиться
— Бабушка, пошли бегать,— предложила Бася пани Таньской.
— Деточка, ведь мне семьдесят лет! — сказала пани Таньска с горечью.
— Ну и что, что семьдесят лет! — бодро воскликнула Бася.
Бабка задумалась. На момент замерла, как Дафнис, превращенная в лавровое дерево, однако тут же глаза ее заблестели.
— А знаешь, ты права! — закричала пани Таньска и пустилась с Басей наперегонки.
Добежав до широкого дивана, она упала на него бездыханной, как тот гонец, который в один дух добежал от Марафона до Афин. Тот известный марафонец не свалился, правда, на диван, но все другие подробности в этом спортивном сравнении вполне совпадали.
Панна Станислава, привлеченная шумом, заломила руки, сплетя их восьмеркой.
— Бабушка, что вы тут вытворяете?
— Ничего не вытворяю... молодею! — заявила бабка громко.— Я еще. не такая старая, чтобы не побегать немножко.
— Но ведь вам семьдесят лет!
— Семьдесят? Может быть! И что с того? Бывали такие, что в моем возрасте скакали, как козочки...
Бася, услышав об этом, тут же захотела уговорить бабушку, чтобы та немедленно все это продемонстрировала, но в этот момент как раз вошел пан Ольшовски.
В этот день закончился очередной месяц пребывания Баси у панны Станиславы, и он явился «за своей посылкой». Сроки он соблюдал с точностью до часа. Мудрое соломоново решение двух необычайно рассудительных мужей, которые его приняли, оставалось в силе и ни разу с тех пор не подвергалось ревизии. Эта веселая история тянулась уже год, и дело обходилось без столкновений и без всяких неприятных сюрпризов. Ольшовски снискал горячую симпатию бабушки, которая, желая выразить эту симпатию как можно сердечней, неизменно обещала, что она прочитает все его книжки.
— Прочитаю их, дорогой, когда заболею. Когда я здорова, то жаль времени.
— Желаю Вам никогда их не прочитать! — смеялся Ольшовски.
— Очень разумно вы говорите! — отвечала бабушка.— И за это я вас люблю, и за то, что вы любите Басю. Вас эта девчонка еще не доняла? Нет? Удивительно! Я, когда она у нас, так устаю, как конь после скачек. Вчера я должна была лезть на комод, но, слава Богу, не на шкаф. А этот ваш проклятый пес выл от радости. У него в голове не все в порядке. Если не гавкает, то крадет. А вы знаете, кто вчера приходил к Басе? Этот старый актер Валицки. Очень милый человек, только горничная, которая открывала ему дверь, упала в обморок, потому что он такую рожу скорчил. Зачем он вытворяет со своей физиономией такие штучки? Я его тоже очень люблю. Я его оставила обедать, потому что Бася не хотела его отпускать. Спрашиваю, понравилась ли ему телятина. Он ничего не ответил, только заскрежетал зубами, а Бася вслед за ним. «Ну, тогда, может, соус удался?» — спрашиваю этого гамадрила. «Этим соусом хорошо заклеивать окна на зиму!» — ответил он голосом из живота. Страшно забавный тип...
Стася его обожает. Я бы еще что-то вам сказала, да боюсь, что вы проговоритесь. Мужчины — страшные сплетники... Женщина не выдаст тайну, если даже из нее будут ремни резать, но мужчины...
— Клянусь, что ничего не выдам! — сказал пан Ольшовски с улыбкой.
— Ну, тогда скажу... Стася обожает не только этого страшилу с разбойничьей мордой, но и вас!
— Не может быть!
— Может быть, а вы покраснели как рак. Наверное, вы этими своими книжками задурили девушке голову. Теперь понимаете, почему я боюсь их читать? У меня были двое... нет! Насколько я помню, у меня было трое мужей, только со счетом у меня все время не лады. Этого хватит! Почему вы смеетесь? Я еще могу забраться на комод, значит, могла бы еще раз выскочить замуж.
— Бабушка, выскочи! — крикнула Бася с энтузиазмом.
— Вы слышите? — смеялась Таньска.— Бог говорит устами младенца. Я и не знала, что это сокровище тут лазит.
Знаменитый писатель задумался, а пани Таньска вглядывалась в него напряженно, с жадным вниманием, как рыбак вглядывается в поплавок: клюнула рыба или не клюнула? Ведь пани Таньска, перворазрядный дипломат, строила свои потаенные планы.
Никто о них не знал, кроме кухарки, которая славилась серьезностью в отношении сердечных дел. Тупой человек, глядя на свежую вырезку, подумал бы, что это только вырезка; в ее же глазах она приобретала форму страдающего, кровоточащего сердца, которое несчастная любовь привела к гибели. На тайных совещаниях с пани Таньской она твердо заявила, что жизнь на два дома для Баси — это явный нонсенс и что панна Стася должна выйти за пана Ольшовского.
— Это ничего,— говорила она шепотом,— что у пана Ольшовского нет приличной работы и он должен писать книги. Если бы он немного походил и поискал, наверняка бы нашел какую-нибудь работу и тогда бы бросил свою писанину. Пускай бы он женился на нашей барышне, все бы на этом и кончилось. Мужчина он хороший, и усы у него такие красивые, как у того сержанта, которого у меня одна обезьяна со Злотой улицы отбила.
Я Бабушка тоже явно недооценивала художественную литературу, но пан Ольшовски очень ей нравился. На замыслы бабушки немало влиял и тот факт, что на приданом не надо менять метки — ведь инициалы Стаей и пана Ольшовского были одинаковыми.
Это тоже хороший знак. Поэтому, когда Бася была в ее доме, бабушка часто его приглашала, а он охотно принимал приглашения. Когда он похвалил какое-то блюдо, бабушка шепотом объяснила: '
— Это Стася готовила!
Панна Станислава, услышав это однажды, горячо запротестовала:
— Зачем вы, бабушка, рассказываете пану Ольшовскому такие вещи? Вы ведь знаете, что это не я делала, а Марцыся.
— Ну и что? Мне семьдесят лет, и я могла забыть. А впрочем, я знаю, что делаю... Хо- хо! Я стреляный воробей! Ты думаешь, что у мужчин есть сердце? Ерунда! Прежде всего у них есть желудок.
— Но что все это значит?
— Ничего, ничего... Почему все это должно обязательно что-то значить? — хихикала бабка, знаменитый дипломат. .
Талейран в юбке, она не заметила, что Бася внимательно прислушивается к ее совещаниям с тайным кухонным советником. Кто обращает внимание на карапуза, который возится с разбалованным псом?
В тот же день девочка переехала к пану Ольшовскому со всем своим движимым и недвижимым имуществом. Пребывание у человека, у которого можно было лазить по голове и делать с ним все, что только дамская душа пожелает, Бася считала приятными каникулами. С женщинами всегда труднее. Панна Станислава начала учить ее азбуке, а бабка приучала к домашним порядкам. У пана Ольшовского же царила золотая свобода.
Можно целый день хохотать и переворачивать весь дом вверх ногами. Мужчина вообще не в счет! Ему не мешает, если Михась возит Басю на ковре, а Кибиц, у которого нет более важных дел, обгрызает листья пальмы. Кроме того, в доме доброго дяденьки шла оживленная светская жизнь. Все время кто-то приходил, смеялся, болтал и уходил. Друзья пана очень милые люди. Каждый всегда что-нибудь приносил в кармане для принцессы Барбары, а один из них нарисовал Басю на картине, которую Кибиц отчаянно облаял. Удовольствий было множество. К самым большим относились походы с дяденькой в парки и езда на автомобиле, о чем всегда знала столица, потому что Кибиц, радуясь быстрой езде и потеряв от нее ту капельку ума, которой обладал, гавкал, как ненормальный, облаивая людей, дома, фонари.
Незабываемым для Баси днем было театральное представление. Ее немного огорчило, что Кибиц остался дома, но она быстро о нем забыла, увлеченная тем, что увидела. Она стояла возле пана Ольшовского, сидящего в первом ряду, перед самой сценой. На щеках у нее были красные пятна. В ярком свете появились радужные ангелы и так чудно пели, что, наверное, небо отворилось и было слышно, что там происходит. Прибежали пастушки и перекликались так смешно, что бока болели. Потом, когда занавес поднялся, пан Ольшовски шепнул:
— Теперь смотри, Басенька!
На троне сидел страшный царь Ирод и так вдруг зарычал, что все дети, как перепуганные цыплята, прижались к своим мамам. Жуткое это зрелище! Царь обводил зал страшным взглядом, будто бы искал, кого сожрать. Бася в ужасе попятилась й прижалась к пану Ольшовскому. Ведь этому злому царю достаточно руку протянуть — и он сцапает ее, как куренка. Басина душа начала искать какого-нибудь темного закоулка и, по вековому обычаю, ушла бы в пятки, если бы царь Ирод не заскрипел зубами. Он сделал это так громко, будто кто-то разгрыз горсть орехов. В темном зале пискнул перепуганный ребенок. А Ирод снова заскрежетал зубами так, что искры посыпались и закричал адским голосом: «Я — царь Ирод, могучий владыка всего света!» '
И тогда произошло нечто неслыханное!
Бася начала слушать как зачарованная, и вдруг на ее перепуганном личике появилась счастливая улыбка.