Скандал из-за Баси (журнальный вариант) — страница 23 из 26

Бася вытянула дрожащие руки, словно бы отчаянно вымаливая одно слово, одну улыбку, один взгляд. Этот человек не ответил. Она судорожно прижалась к нему, но он отодвинул ее от себя торопливым движением руки, словно она заслоняла то, на что он смотрел неподвижным взглядом.

К этой душераздирающей сцене стали присматриваться прохожие.

— Идем отсюда,— шепнул Диморьяк.

— Я буду вам нужен? — спросил незнакомый человек.

— Это санитар..— объяснил француз.

— Я буду ухаживать за отцом! — ответила Бася быстро.

Она сделала такое движение, словно бы отряхнула с себя всякую слабость. Пан Ольшовски смотрел на нее с удивлением. Неизвестно, за какую цену она купила у собственного сердца улыбку, которая неожиданно появилась на ее лице. Неизвестно, откуда маленькое, слабое создание взяло силу и уверенность в себе. Бася приняла командование над двумя взволнованными мужчинами. Она обняла отца доверчиво,

уверенно и бесстрашно.

— Идем, папочка! — сказала она с невыразимой лаской в голосе.

— На каком языке говорит эта молодая мисс? — спросил американец.

— На польском.

— Он время от времени разговаривает,— шепнул американец Диморьяку.— Но никто не понимает этого языка Это какая-то странная смесь. Мистер Уильямс утверждает, что в ней есть слова испанские, индейские и еще какие-то, которых никто не знает.

— А почему он так странно двигает руками?

— Мистер Уильямс говорил, что по привычке. У индейцев он плел панамы из такой тонкой соломки. Он тихий, как ребенок. Добрый человек, только умер при жизни...

Бася проводила отца к автомобилю, взяв его под руку. Он не сопротивлялся, только один раз остановился и оглянулся, словно бы искал знакомое лицо санитара

Он в самом деле вел себя как ребенок, тихо и послушно. Бася на миг одеревенела, когда в отеле услышала его голос. Он был в комнате один и разговаривал сам с собой. Тихим, мягким, словно бы больным голосом он выговаривал странные слова не в склад и не в лад. Казалось, что больной ребенок о чем-то смиренно просит, но не надеется на то, что его выслушают. У Баси сжалось сердце. Прежде чем войти, она отерла слезы.

Она разговаривала с ним мягко, короткими, несложными фразами. Он не отвечал. Иногда наклонял голову, словно бы прислушивался к далекому эху, но на неподвижном лице не отражалось никакого проблеска. Он брал из ее рук еду и поспешно проглатывал ее, не обращая внимания на то, что ест. Потом снова каменел и только быстро перебирал пальцами, плетя воображаемые шляпы.

Пан Ольшовски, страшно удрученный, держал совет с взволнованным до глубины души французом.

— Такой ум, такой человек! — восклицал Диморьяк.— Свет погас в нем, как в лампе. Бедный он и бедная девочка... Но какая умница! А что говорят врачи?

— Что они могут сказать? Поражение психики, кроме того, судя по глубоким шрамам на голове, это была и физическая катастрофа.

— Есть ли какая-нибудь надежда?

— Если пословица, что бывают на свете чудеса, верна, то капелька надежды существует. Пусть Бог не оставляет его своей опекой.

— Да, но и девочку тоже,— сказал взволнованный Диморьяк.

После долгого совещания было решено перевезти несчастного человека в Париж, а оттуда — в Польшу. Неожиданно Бася воспротивилась.

— Ни за что не повезу отца в Париж. Его тревожит каждый шум, он вздрагивает, когда хлопнет дверь. Оставьте меня с ним.

— Это невозможно! — воскликнул пан Ольшовски.

— Почему невозможно? Дядя, я уже не ребенок. Скорее это он ребенок, сейчас - мой ребенок. Сначала я искала отца, теперь буду искать его душу. Я хотела бы поселиться с ним на какое-то время в тихом месте лучше всего у моря. Я буду так долго смотреть в его неподвижные глаза, пока они меня не увидят. Не бойся за меня. Я выдержу. Я здоровая и сильная, а он — мой спец.

Никакие уговоры не могли переубедить Басю. Так как врачи не возражали прошв этого плана, пан Ольшовски тоже должен был в конце концов сдаться. Со страхом и сомнениями, взяв, однако, с Диморьяка торжественное обещание, что тот будет из Парижа поддерживать девочку, Ольшовски согласился на ее выезд в местечко Мало. Может, он никогда бы не решился на это, но, заглянув в ее глаза, увидел в них рассудительность разумной, взрослой женщины. Спустя несколько дней он заметил, что несчастный человек признал эту девочку своей наивысшей властью. Он оживал какой-то тенью жизни, когда она была возле и впадал в оцепенение, когда она выходила

— Ее можно оставить одну! — с энтузиазмом заявил Диморьяк.—Я буду раз в неделю приезжать и докладывать вам обо всем.

— Но вы вызовите меня сразу же, если что-то случится,— просил Ольшовски Басе он сказал:

— Я доверяю тебе, дорогое дитя... Твое сердце знает лучше всего, что нужно делать... Будь здорова!

— Не так, дорогой дядя! Скажи лучше — «пусть он будет здоров».

— О, да, да! — воскликнул Ольшовски, горячо целуя ее озабоченную голову.

В тихом портовом городке, в старом пиратском гнезде, Бася поселилась со своим бедным «ребенком». С сочувственным недоумением местные жители смотрели, как каждое утро светловолосая девушка ведет под руку странного, молчаливого человека Красивый город был огорожен крепостной стеной, такой широкой и мощной, что на ней могли разминуться два воза Эта стена - отличная дорога, которая вьется вдоль моря, сверкающего зеленоватым блеском. Море здесь шумное, штурмующее берег прибоем, берег усеянный камнями, во время отливов обнажается так, что можно далеко уши по нему, не замочив ног!

Седой человек, чья душа ушла от него, сидел на краю стены, а рядом с ним - девочка с мальчишеским лицом. Девочка клала руку на его руки и говорила тихонько:

— Это море!

Потом, когда чайка пронзительным голосом хотела перекричать шум моря, она говорила:

— Это птица.

Седой человек прислушивался в молчании. Иногда он смотрел на нее вопросительно, а она, с замершим от волнения сердцем, смотрела в его неподвижные глаза, словно хотела вычитать в них беспомощный вопрос. Один раз он заговорил с ней. Слова были мягкие и словно округлые, но непонятные. Будто ребенок лепетал. Он не боялся ее, и иногда казалось, что он ищет ее глазами.

Несколько дней спустя он сам взял ее за руку и направился к лестнице, ведущей к крепостной стене. Он жадно слушал шум моря и подставлял лицо солнцу.

— Это солнце! — учила Бася.

В эту ночь она, однако, пережила смертельную тревогу. Около одиннадцати вечера сорвавшийся с цепи вихрь начал носиться по морю и с неожиданной силой обрушился на тихий городок. Бася услышала крик из комнаты отца Она вскочила с постели и вбежала туда с лампой. Бедный человек стоял, смертельно бледный, прижавшись к стене, и рукой прикрывал голову так, словно хотел ее защитил» от чего-то такого что сейчас на нее упадет. Когда он почувствовал прикосновение руки, то прижался к ней с глубоким стоном. Папочка, папочка,— говорила Басм — Не бойся, я с тобой... Это ничего, это просто гроза..

Она уложила его, дрожащего от таинственного страха, в постель, гладила лоб, усыпанный крупными каплями пота, говорила с ним тихонько и нежно, пока он не заснул. Она не смела пошевелиться, потому что во сне он судорожно сжимал ее руку.

Наутро приехал Диморьяк. Он внимательно посмотрел на Басю, потом подошел к Бзовскому и протянул руку.

Тот ответил бесцветным взглядом и машинально поднял руку.

Француз наполнил комнату веселой канителью слов, а Бзовски, наклонив голову, слушал, следя за ним неподвижными глазами.

— Мне кажется, что начинается чудо! — шепнул Диморьяк.— Вы знаете, кто на свете мудрее всех великих ученых. Любовь! А вы — воплощенная любовь, маленькая славная женщина!

В Басе было столько любви, что она переливалась через края сердца. В этом маленьком городке, где все знали все про всех, люди были растроганы. Простые люди — рыбаки, суровые и расторопные,— с уважением кланялись девочке, которая без устали, с ангельским терпением разговаривала с седым исхудавшим

...Седой человек смотрит на воду с упорным напряжением. Что-то в нем происходит, что-то ломается.

Он борется с собой, кажется, что старается ухватить что-то, что ускользает от него, как бьющаяся рыба

Вдруг он повернулся к Басе и со страшным напряжением все всматривается в нее и всматривается. Потом осторожно, мягко, нерешительно кладет руку на ее руки. Из скалы он выламывает какое-то слово выкапывает его с неимоверным трудом. Потом выговаривает:

— Бася... Это Бася...

Небо вдруг открылось во всем своем сиянии, и Бася сквозь солнечный блеск увидела доброе улыбающееся лицо Бога.


Рождение человека


Почтенная писательница Сельма Лагерлеф рассказала в одной из своих книг прекрасную легенду о набожном и стойком рыцаре, который принес в ладонях в свою северную страну огонек, зажженный в святой земле. С такой же верностью и бдительностью Бася стерегла ту слабую искорку, которая загорелась в душе ее отца. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы мигающий слабенький огонек не погас. Бог видит, что Бася часто поддерживала его лишь остатками сил.

Она была измучена до последних границ. Глаза ее запали, лицо осунулось и потемнело, руки часто дрожали. Лекарствами, прописанными учеными людьми, она поддерживала изношенный организм отца, но душу его лечила сама. Никто иной не мог бы ее заменить. Услышав первые разумные слова отца, она ослабела от радости, и крупные горячие слезы покатились из ее глаз. Только бы выдержать, только бы выдержать!

Становилось все лучше, все лучше... Сквозь приоткрытые двери она увидела, что отец взял в руки книгу. Он с любопытством разглядывал ее, потом начал, как ребенок в поисках картинок, нетерпеливо переворачивать страницы. Потом разочарованно отложил ее, но спустя минуту что-то его снова к ней потянуло. Он отер рукой лоб, на котором выступили капли пота, знак непомерного усилия. Но взволновало ее до глубины души совсем другое событие. Однажды вечером она заснула в глубоком кресле. Бдительная даже во сне, она услышала легкие, словно крадущиеся шаги. Отец! Проснувшись, она смотрела сквозь смеженные ресницы, что он собирается сделать. Он наклонился над ней и долго всматривался в ее лицо, потом робким, осторожным, каким-то кошачьим движением коснулся ее волос. По телу Баси пробежала дрожь. Через мгновение она почувствовала легкое прикосновение на своих глазах и на лице. Он водил рукой как слепой, старающийся узнать знакомые черты. Видимо, это доставляло ему странное удовольствие, потому что произошло нечто небывалое: на омертвевшем лице появилось нечто, что могло быть улыбкой.