Эта мелочь позволила установить личность человека, выдавшего себя за Рабана, крупного парижского экспортера, время от времени получавшего чеки на крупные суммы из Венесуэлы. Сейчас его обвиняют в том, что он на протяжении нескольких лет занимался поставками живого товара.
Журналисты называли Каракас главным рынком Южной Америки, но не ссылались на конкретные факты. Но вот один популярный журнал недавно сумел связать случай Рабана с историей некой молодой женщины, похищенной в Париже и проданной в Венесуэлу. По сведениям источника, ее пригласили работать официанткой в баре. Она, однако, наотрез отказалась «быть с клиентами поласковей». И в наказание была отправлена за 800 км от Каракаса, на удаленную ферму в глуши. С помощью двух французских исследователей, по чистой случайности оказавшихся там, ей удалось выбраться оттуда. Но сколько таких случаев можно прямо сейчас насчитать в Венесуэле?
«Я еду в Венгрию»
20 августа Янош Кадар – председатель совета министров Венгрии – появился на публике по случаю годовщины конституции, на стадионе в Уйпеште, в 132 км от венгерской столицы. Послушать его выступление собрались шесть тысяч крестьян. На той же трибуне, что и Кадар, сидел и я – член первой после октябрьских событий делегации западных наблюдателей.
Десять месяцев Будапешт был закрытым городом. 6 ноября 1956 года с его аэродрома взлетел последний самолет – австрийский двухмоторный, – арендованный журналом «Матч» для эвакуации своего спецкора Жана-Пьера Педраццини, который был смертельно ранен в уличном бою. Запретная Венгрия стала доступна для нас лишь десять месяцев спустя – в преддверии Московского фестиваля его подготовительный комитет добился от венгерского правительства приглашения 18 наблюдателей. Среди них было два архитектора, немецкий адвокат, норвежский чемпион мира по шахматам и, кроме меня, еще один журналист – бельгиец Морис Майер, рыжеусый, чертовски симпатичный любитель пива и глупых анекдотов, начавший свою карьеру еще на гражданской войне в Испании и раненный в Льеже во время германской оккупации. Я не был раньше знаком ни с кем из них. После того как венгерские пограничники три часа изучали наши документы, переводчик собрал нас в вагоне-ресторане, представился и произнес краткий приветственный спич. Затем огласил программу на ближайшие две недели – музеи, обеды в молодежных организациях, спортивные соревнования и неделя отдыха на озере Балатон.
Морис Майер от имени всей делегации поблагодарил хозяев, но дал понять, что туристические досуги интересуют нас очень мало. Нам нужно совсем другое, а именно: понять, что происходит в Венгрии, по-настоящему, без политических мистификаций, составить собственное представление о нынешней ситуации в стране. Переводчик ответил, что правительство сделает все возможное, чтобы мы остались довольны. Это было 4 августа, в три часа дня. А в половине одиннадцатого мы прибыли на пустынный будапештский вокзал, где нас ожидала группа энергичных мужчин, сопровождавших нас все пятнадцать дней и делавших все возможное, чтобы мы так и не сумели понять, что же все-таки происходит в стране.
Мы еще не успели выгрузить наш багаж, как один из них – он представился переводчиком – вытащил список с указанием наших фамилий и гражданства и произвел перекличку, живо напомнившую мне школьные годы. Потом нас пригласили занять места в автобусе. Две вещи привлекли мое внимание: количество наших сопровождающих (их было одиннадцать – на нашу-то небольшую делегацию) и то, что все они представлялись переводчиками, хотя большинство не говорили ни на каком языке, кроме родного мадьярского. Мы прошлись по городу, по темным безлюдным улицам, будто опечаленным дождем. И вскоре оказались в отеле «Свобода» – одном из лучших в Будапеште – за банкетным столом во всю ширину зала. Ножом и вилкой, как оказалось, умели пользоваться не все присутствующие. Обеденный зал с зеркалами, люстрами и мебелью, обитой красным плюшем, был сделан из современных материалов, но явно стилизован «под старину».
За ужином растрепанный человек с неким романтическим пренебрежением во взоре произнес речь, которую синхронно переводили на три языка. Вслед за кратким и абсолютно корректным приветствием по случаю нашего появления в Венгрии пошли конкретные инструкции. Нам рекомендовалось не выходить на улицу, всегда носить при себе паспорт, не разговаривать с незнакомыми людьми, оставлять ключ у портье, покидая отель, и помнить, что «в Будапеште объявлено военное положение, а потому фотографировать здесь запрещено». В этот миг возникли еще семь переводчиков. Все они бесцельно двигались вокруг стола, очень тихо переговаривались между собой по-венгерски и были чем-то встревожены, как мне показалось. Да и не мне одному. Через полминуты Морис Майер наклонился к моему уху и шепнул: «Они же умирают со страху».
Перед тем как мы разошлись по номерам, у нас забрали паспорта. Утомленный долгой дорогой, я не мог заснуть, чувствовал себя не в своей тарелке и попытался увидеть из окна моего номера ночную жизнь города. Серые дома на проспекте Ракоши казались необитаемыми. Вполнакала горевшие уличные фонари, мокнущая под дождем пустынная улица, скрежещущий трамвай, который разбрасывал из-под дуги голубые искры, – все это лишь усиливало тягостную атмосферу. Уже ложась в постель, я заметил на стенах номера следы пуль. И мне долго не давала заснуть мысль, что из этой пропахшей дезинфекцией, прячущейся за желтыми гардинами комнаты со старой мебелью в октябре вели огонь. Так окончилась моя первая ночь в Будапеште.
Утром город казался уже не таким печальным. В намерении обмануть бдительность переводчиков, которые должны были явиться не раньше десяти, я сунул ключи в карман и спустился по лестнице, а не на лифте. Потому что он располагался прямо напротив стойки портье, и выбраться из отеля незаметно не удалось бы. Застекленная вертящаяся дверь выводила прямо на проспект Ракоши. Не только отель, но и все здания по проспекту – от украшенного цветами вокзала до берега Дуная – были в лесах. Очень непривычное впечатление производит оживленная торговая улица, сплошь покрытая деревянными скелетами. Непривычное, но мимолетное, потому что я не сделал и двух шагов от гостиницы, как кто-то взял меня за плечо. Это был один из переводчиков. И держа по-дружески крепко, привел меня обратно в отель.
Все прочие члены делегации спустились, как и ожидалось, в десять. Последним появился Морис Майер. Он вошел в ресторан в элегантном спортивном пиджаке, раскинув руки, как для объятия, и распевая гимн демократической молодежи. С преувеличенной сердечностью он переобнимал одного за другим всех переводчиков, отвечавших ему радостно, но растерянно. Потом уселся рядом со мной, заткнул за воротник салфетку и толкнул меня коленом под столом.
– Я еще вчера понял, – пробормотал он сквозь зубы. – Они все с оружием.
С этой минуты мы поняли, куда влипли. Наши ангелы-хранители сопровождали нас в музеи, к памятникам старины, на официальные приемы, бдительно следя, чтобы мы не общались с людьми на улице. Однажды – это было на четвертый день нашего пребывания в Будапеште – мы отправились смотреть прекрасную панораму города, открывающуюся с Башни Рыбаков. Там поблизости стоит старинная церковь, некогда превращенная турками в мечеть и до сих пор украшенная арабесками. Мы, несколько делегатов, отделились от основной группы и вошли внутрь – в огромный запущенный неф с маленькими окошками под самым куполом, из которых лились потоки желтого летнего света. На одной из передних скамеек сидела в глубоком раздумье старушка в черном и ела хлеб с копченой колбасой. Два переводчика появились в церкви миг спустя. Они издали молча следили за нами, но старушку выставили.
На пятый день ситуация стала невыносимой. Мы были сыты по горло старинными зданиями, намозолили себе глаза реликвиями и не могли больше ощущать, что город и люди, стоящие в очереди за хлебом или на трамвайной остановке, недостижимы для нас и проплывают мимо за автобусными стеклами. Решение я принял после завтрака. Попросил у портье ключ от номера, предупредил, что очень устал и буду спать до вечера, потом поднялся на лифте, а спустился по лестнице.
Сел в первый попавшийся трамвай. Он был набит битком, и скученные в вагоне люди смотрели на меня как на пришельца с другой планеты, и в глазах у них не было ни любопытства, ни удивления, а одно лишь отчужденное недоверие. Рядом со мной пожилая дама в ветхой шляпке с искусственными вишенками читала том Джека Лондона на венгерском. Я обратился к ней по-английски, потом по-французски, но она даже не взглянула на меня. Протиснувшись к дверям, она сошла на первой же остановке, и мне показалось: не на своей – раньше, чем ей было нужно. Должно быть, боялась и она.
Кондуктор что-то сказал мне по-венгерски. Я показал, что не понимаю, и в свою очередь спросил, не говорит ли он по-немецки. Это был тучный старик с носом, какие бывают у любителей пива, в очках, перетянутых проволокой. Когда я сказал, что говорю по-английски, он несколько раз повторил невнятную для меня фразу. И похоже, потерял надежду объясниться. На конечной остановке, когда я уже вылезал, он протянул мне листок бумаги с надписью по-английски: «Боже, храни Венгрию».
Минул уже почти год после тех событий, что всколыхнули весь мир, но Будапешт словно бы не оправился от них. На обширных пространствах до сих пор не были восстановлены трамвайные пути. Плохо одетые люди с печально-сосредоточенными лицами стоят в бесконечных очередях за предметами первой необходимости. Разрушенные и разграбленные магазины все еще не приведены в божеский вид.
Западные газеты желчно расписывали ужасы, творящиеся в Будапеште, но я не верил, что ущерб столь велик. Очень немногие здания в центральной части города не пострадали. Потом я узнал, что засевшие там горожане четверо суток отбивали атаки русских танков. Советские войска – 80 000 человек, получивших приказ подавить восстание, – применяли простую и эффективную тактику: ставили танки перед фасадами и разрушали их огнем. Но им оказывали героическое сопротивление. Дети выбирались на улицу, вскакивали на броню и швыряли в открытые люки бутылки с зажигательной смесью. По официальным данным, за эти четыре дня были убиты пять и ранены двадцать тысяч человек, однако масштаб разрушений заставляет думать, что количество жертв многократно превосходит эти цифры. Советский Союз число своих потерь не назвал.