Нежелательную серьезность он обрел лишь под конец, когда оказалось, что журналистов больше, чем мест в самолете, и с их багажом тоже плохо – перегруз. Разумеется, никто не отказался лететь, и никто не пожелал расстаться ни с какими вещами, так что чиновнику пришлось решать вопрос о вылете перегруженного самолета. Сам он был готов разрешить взлет, но пилот – невозмутимый, пожилой, усатый, в синей с золотом форме старых кубинских Вооруженных сил – битых два часа бесстрастно выслушивал наши аргументы и не двигался с места. Наконец кто-то придумал, чем его достать.
– Да ладно, капитан, не будьте трусом! – сказал он летчику. – «Гранма» тоже шла перегруженной.
У пилота дрогнуло лицо, и он оглядел нас с немым бешенством во взгляде.
– Есть разница, – сказал он наконец. – Среди вас нет Фиделя Кастро.
Но было поздно, рана оказалась смертельной. Протянув руку к стойке, он схватил полетный лист и яростно скомкал его.
– Ладно, – сказал он, – только я не оставлю никаких доказательств, что вылетел перегруженным.
Бумажный комок он сунул в карман, нам же кивнул, чтобы поднимались по трапу.
Пока мы забирались в самолет, я, раздираемый на части врожденным ужасом перед полетами и страстным желанием видеть Кубу, спросил его нетвердым голосом:
– Как думаете, капитан, – долетим?
– Может, и долетим, – ответил он мне, – если нас сохранит Пресвятая Дева де ла Каридад дель Кобре.
Это был видавший виды двухмоторный самолет. Среди нас прошел слух, что его угнал один пилот, дезертировавший из армии Батисты, и что этот экспонат истории авиации так и стоял где-то в горах под открытым небом, покуда не возникла необходимость перевезти группу журналистов-самоубийц из Венесуэлы на Кубу. Кабина пилота была узкой и душной щелью, сиденья кресел порваны в клочья и невыносимо воняли мочой. Мы устроились как сумели, главным образом на полу в проходе, обложившись кино- и фотоаппаратурой. Я приткнулся к иллюминатору где-то в хвосте, хватая ртом воздух и стараясь успокоиться, тогда как все вокруг изображали из себя бывалых путешественников. И вдруг кто-то прошептал мне на ухо, стараясь сдержать дрожь в голосе: «Как я тебе завидую, что ты не боишься летать!» Вот тогда-то я пережил момент настоящей паники, потому что вдруг понял, что все испуганы не меньше моего, и все, как и я сам, имитируют хладнокровие.
В самом центре самолетофобии есть такое тихое и пустое место, вроде глаза урагана, в котором ты вдруг обретаешь бесстрастный фатализм. Только он и позволяет летать, не умирая от ужаса. В моих бесчисленных и бессонных ночных перелетах я достигал этого благодатного состояния, когда находил в иллюминаторе маленькую сиротливую звездочку: она одна разделяет одиночество самолетов в полете над океанами. Но напрасно я искал ее во время проклятого рейса над Карибами на том дьявольском двухмоторнике, который подпрыгивал на тучах, как на каменистой дороге, пересекал потоки дождя и ветра, скользил над пропастями, открывавшимися под нами в свете молний, и прокладывал себе путь на ощупь, держась в воздухе только силою дружных ударов наших перепуганных сердец. На рассвете мы вошли в полосу жестоких ливней. Самолет круто лег на крыло и с невыносимым, нескончаемым скрипом, с каким, должно быть, садится на мель парусник, приземлился наконец на запасном аэродроме в Камагуэе, лихорадочно сотрясаясь всем корпусом и утопая в наших слезах. Зато, как только кончился ливень, сразу начался весенний день. Воздух стал прозрачней стекла, и от Камагуэя мы скользили на бреющем полете над зарослями тростника, почти обгоняя их, над мелкими морскими заливами, в которых сновали яркие рыбы, над цветами, которые могут только присниться. Еще до полудня мы приземлились в районе вавилонских башен – жилищ гаванских богатеев, в аэропорту Кампо Колумбия, в свое время переименованном в Сьюдад Либертад. В этой павшей крепости Батисты, где за несколько дней до нашего прилета стоял лагерем Камило Сьенфуэгос со своим крестьянским войском, совершенно ошалевшим от вида города. Наши первые впечатления были скорее комическими. Представители старых кубинских Военно-воздушных сил, которые должны были нас встречать, перешли на сторону революции в самый последний момент и теперь, как выяснилось, стыдливо отсиживались в казармах, дожидаясь, чтобы у них на лицах выросла щетина, достаточная, чтобы им тоже сойти за «барбудос».
Нам, людям, которые прожили последний год в Каракасе, была хорошо знакома лихорадочная, творческая и бесшабашная атмосфера Гаваны начала 1959-го. Было и различие: в Венесуэле революция имела форму городского восстания против деспотической камарильи, поднятого союзом разнородных политических партий и поддержанного широкими армейскими слоями, а на Кубе долгая и трудная крестьянская война сокрушила наемную армию, по сути своей оккупационную. Это глубокое различие, возможно, определившее различное будущее двух этих стран, в тот ясный январский день ощущалось с первого взгляда.
Пытаясь внушить союзникам-гринго уверенность в будущем и в прочности своей власти, Батиста превратил Гавану в подобие футуристического сна. Крестьянские революционные патрули, впервые в жизни получившие обувку, – эти крепко пахнущие гуахиро, с древними ружьями на плечах, в великоватой для них, почти мальчишек, военной форме бродили, как сомнамбулы, среди головокружительных небоскребов и таинственных опасных машин и шалели от женщин-гринго, которые почти нагишом приплывали на пароме из Нового Орлеана, привлеченные волнующим мифом о революционерах-бородaчах. У главного входа в пятизвездочный отель «Гавана Хилтон», открывшийся как раз накануне, стоял белокурый гигант в пугающе яркой маршальской форме, изобретенной специально для него, с плюмажем на фуражке. Объяснялся он на смеси кубинского жаргона и английского сленга Майами, без страха и упрека исполняя незавидную роль цербера. Одного журналиста из нашей делегации, венесуэльского негра, он не пропустил в гостиницу, попросту схватив за грудки и швырнув на тротуар. Кубинским коллегам пришлось объяснять руководству отеля, что проходить в гостиницу имеют право все приглашенные, люди с разных концов Земли, без каких бы то ни было ограничений. В тот же первый наш вечер группа ребят из повстанческой армии, сгорая от жажды, вошла в первый попавшийся бар, а это был бар отеля «Гавана Ривьера». Они всего лишь попросили по стакану воды, но бармен вежливейшим образом выставил их на улицу. Оказавшиеся там члены нашей делегации – что тогда кое-кому показалось позерством – немедля вернули парней и посадили за свой стол. Кубинский журналист Марио Кучилан, узнавший об этом инциденте, позднее говорил нам со стыдом и яростью:
– Истребить подобное под силу лишь истинной революции, и я вам клянусь, что мы ее совершим!
Сандинистский переворот. Хроника штурма «Свинарника»
План был прост, как само безумие. Речь шла о том, чтобы захватить Национальный дворец в Манагуа среди бела дня силами всего двадцати пяти человек, взять в заложники членов палаты депутатов и вынудить диктатора освободить всех политических заключенных. Национальный дворец занимал целый квартал – старое и несуразное двухэтажное здание монументального вида, с множеством окон, портиком с колоннами и всегда безлюдной площадью Республики перед ним: истинный банановый Парфенон. Кроме Национального конгресса на первом этаже и палаты депутатов на втором, здесь размещались департамент налогов и сборов, счетная палата, министерства финансов и внутренних дел, так что это было одно из самых густонаселенных и посещаемых общественных зданий в Манагуа. Поэтому у каждого входа всегда дежурили вооруженные винтовками полицейские, стояла охрана и на втором этаже у лестниц, да еще у министров и парламентариев имелись собственные вооруженные телохранители. В рабочее время в офисах, коридорах и подвальных этажах здания находится обычно около трех тысяч человек – служащих и посетителей. Тем не менее руководство СФНО (Сандинистского фронта национального освобождения) решило, что штурм этой бюрократической крепости не простое безумие, а безумие стратегически выверенное и оправданное. На самом деле опытный ветеран движения Эден Пастора предлагал этот план еще в 1970 году, но осуществить его удалось лишь нынешним жарким августом, когда стало очевидно, что Соединенные Штаты решили помочь Сомосе остаться на его кровавом троне до 1981 года.
«Есть люди, желающие порассуждать о моем здоровье, но как бы им не промахнуться со своим прогнозом, – заявил диктатор после своего визита в Вашингтон. – У других оно еще хуже», – добавил он с характерным для него гонором. А немного погодя пришли три североамериканских займа – в сорок, пятьдесят и шестьдесят миллионов долларов. Чаша терпения переполнилась, когда Картер прислал личные поздравления Сомосе по поводу «улучшения положения с правами человека» в Никарагуа. Подгоняемое волной общественного негодования, руководство СФНО поняло, что необходимо срочно дать всему этому решительный отпор, и приказало готовиться к осуществлению плана Пасторы, который за прошедшие восемь лет неоднократно откладывался. Поскольку предстояло захватить в заложники парламентариев режима, операции присвоили кодовое название «Свинарник». То есть штурм здания, где обитают свиньи.
Операцию готовили трое испытанных бойцов. Первым был тот, кто эту операцию задумал и ею должен был руководить, чье подлинное имя больше походило на поэтический псевдоним, во вкусе его соотечественника Рубена Дарио: Эден Пастора. Это мужчина сорока двух лет, из которых двадцать он беспрерывно воевал, за легким характером и всегда хорошим настроением которого безошибочно угадывается железная воля. Воспитанный в очень консервативной семье, он получил степень бакалавра у иезуитов, затем три года учился медицине в Мексике, в университете Гвадалахары. Трехлетний курс он проходил пять лет, потому что все время возвращался в Никарагуа, чтобы воевать в разных партизанских отрядах, и лишь когда те были разбиты, возвращался к учебе. Его первым детским воспоминанием стала смерть отца, убитого Национальной гвардией Анастасио Сомосы Гарсиа. Поскольку он командовал операцией, ему было присвоено, по обычаю СФНО, имя