зоваться дверью, и убеждая, что чахотка никому не угрожает даже в том случае, если они войдут в прохладный кондиционированный вестибюль потными от жары. Один темно-коричневый красавчик из Луйяно, стройный и изящный, в рубахе, разрисованной яркими бабочками, и лаковых туфлях на каблуке, как у андалусского танцора, попытался войти, не разобравшись в направлении, через стеклянную вращающуюся дверь в отель «Ривьера» в ту самую секунду, когда с обратной стороны захотела через нее выйти пышненькая и нарядная жена какого-то европейского дипломата. Ее муж в порыве паники принялся толкать дверь в одном направлении, а подоспевшие на выручку военные-охранники толкали ее снаружи в противоположном. Белая и негр оказались невольно прижатыми друг к другу в стеклянной клетке, рассчитанной на одного человека, пока дверь не прокрутилась, наконец освободив обоих. Женщина, красная и испуганная, бросилась в ожидавший ее лимузин и тут же уехала, даже не обернувшись на мужа. Негр, не вполне понимая, что с ним сейчас произошло, был взволнован до дрожи.
– Сдохнуть можно, – шептал он. – Она пахла цветами!
Такие казусы происходили теперь на каждом углу. Они были закономерны, потому что покупательная способность городского и сельского населения за год значительно увеличилась. Тарифы на проезд, электричество, телефон и все коммунальные услуги снизились до социально приемлемого уровня. Цены в отелях и ресторанах резко упали, государство организовывало ознакомительные экскурсии горожан на село, а крестьян в город – чаще всего бесплатные. Одновременно быстро исчезала безработица, росли зарплаты, среднее образование и школьные принадлежности стали бесплатными. Двадцать километров ослепительно-белого песка пляжей Варадеро, ранее принадлежавших только их хозяину и предназначенных для отдыха самых богатых богачей, теперь были в распоряжении всех – включая и богачей. Кубинцы, которые, как и все на Карибах, искренне полагают, что деньги существуют, чтобы их тратить, первый раз в своей истории получили такую возможность.
Полагаю, нас было немного – нас, понимавших, что происходит, понимавших, что тихо и необратимо приближается разруха и нехватка всего необходимого. Даже после Плайя-Хирон продолжали работать казино, и оголодавшие без туристов шлюшки все еще кружили вокруг них в надежде подцепить какого-нибудь везунчика, который выиграет в рулетку и спасет им вечер. Было очевидно, что в новых условиях эти ночные бабочки будут все угрюмей и дешевле. И все же ночи Гаваны и Гуантанамо по-прежнему были длинными и бессонными, и наемные музыканты по-прежнему играли до утра. Эти осколки старой жизни поддерживали иллюзию нормального и привычного изобилия, которую не способны были подточить ни ночные взрывы, ни слухи и разговоры о подлых военных нападениях исподтишка, ни реальная неотвратимость войны. Но за иллюзией уже давно маячила пустота.
Когда в ресторанах после полуночи не бывало мяса, мы на это едва обращали внимание, довольствуясь цыпленком. Когда не было жареных бананов, мы ели бататы. Музыканты из соседних клубов и крутые бесстрастные красавцы, коротавшие рядом с нами ночь за стаканом пива, казалось, не больше нас думают о необратимом процессе распада нормальной жизни.
В больших магазинах появлялись первые очереди, а черный рынок, едва народившийся, но уже очень активный, быстро брал под контроль распространение промышленных товаров, а нам все еще не приходило в голову, что это происходит из-за нехватки вещей: мы полагали, что это эффект изобилия денег. В то время мог произойти такой, например, случай. После кино одному из нас понадобился аспирин, которого мы не обнаружили в трех аптеках подряд. Аспирин оказался в четвертой, причем аптекарь без тени тревоги заметил, что аспирина уже три месяца как не хватает, и не только аспирина, многого другого, также совершенно необходимого. Никто не думал тогда всерьез, что это необходимое может закончиться реально и полностью. Когда через год США объявили полное эмбарго на торговлю с Кубой, жизнь еще долго шла без заметных перемен – правда, не столько в реальности, сколько в нашем ее переживании.
Что блокада наступила, мне открылось в опыте жестоком и одновременно несколько лирическом – мне вообще свойственно так воспринимать жизнь. Я провел всю ночь за работой в редакции Пренса Латина, по окончании вышел и побрел куда-нибудь перекусить. Светало. Море было спокойным, на горизонте его отделяла от неба оранжевая полоска. Я шел по пустынному проспекту, дыша соленым ветром с Малекона, и искал какое-нибудь местечко под каменными и влажными арками старого города, где уже открыто и дадут поесть. Наконец нашел маленькую гостиницу, металлическая штора на которой была не закрыта на замок, а только приспущена, и попробовал ее поднять – там внутри горел свет, а мужчина за стойкой перетирал стаканы. Не успел я взяться за штору руками, как услышал за спиной звук, который ни с чем нельзя спутать, – щелчок взводимого курка. Женский голос, мягкий, но решительный, велел мне стоять смирно и поднять руки вверх.
Она была как видение в утреннем тумане. Красивое лицо, волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», военная рубашка, раздуваемая ветром с моря. Конечно, она была испугана, но расставленные ноги твердо и уверенно упирались в землю, а ружье лежало в руках как влитое. Чувствовалась солдатская выучка.
– Я голоден, – сказал я.
Возможно, сказал слишком эмоционально, и она только тогда поняла, что я не пытаюсь взломать дверь. Ее недоверчивость сменилась жалостью.
– Уже слишком поздно, – сказала она.
– Наоборот, – ответил я, – слишком рано. Мне бы позавтракать.
Тогда она постучала в стекло и убедила мужчину, чтобы он меня покормил, хотя оставалось еще два часа до открытия. Я попросил яичницу с ветчиной, кофе с молоком, хлеб с маслом и свежий сок из любых фруктов. Мужчина ответил мне с подозрительной точностью, что яиц и ветчины нет уже неделю, молока – три дня и что он может дать мне черный кофе и хлеб без масла, а если я захочу, разогреет вчерашние макароны. Удивленный, я спросил его, что же происходит с продуктами, и мой вопрос, должно быть, показался ему таким наивным, что теперь удивился он сам.
– Да ничего не происходит, – сказал он мне. – Просто в этой стране все пошло к чертовой матери.
Он совсем не был врагом революции, как мне показалось вначале. Напротив, когда вся его семья, одиннадцать человек, дружно бежала в Майами, он остался. Он так решил и остался навсегда. Просто его жизненная практика позволяла ему видеть будущее более реально, чем не проспавшемуся после работы журналисту. Он полагал, что не пройдет и трех месяцев, как придется закрывать гостиницу из-за отсутствия продуктов, что, впрочем, его не особенно волновало – он уже спланировал свое личное будущее.
Прогнозы моего утреннего кормильца оказались точны. 12 марта 1962 года, на триста двадцать второй день блокады, было введено жесткое нормирование продуктов питания. Каждому взрослому на месяц полагалось полтора килограмма мяса, полкило рыбы, полкило куриного мяса, два с половиной килограмма риса, килограмм жира, семьсот граммов фасоли, пять яиц и пятьдесят граммов сливочного масла. Рацион рассчитывался исходя из норм суточного потребления калорий. Для детей, в соответствии с возрастом, делались особые расчеты, все кубинцы младше 14 лет имели право на литр молока в день. Прошло еще немного времени, и из продажи исчезли гвозди, стиральный порошок, электролампочки и другие необходимые в хозяйстве вещи. Задачей властей стало не распределять их, а где-то добывать. Удивительно, до какой степени эта скудость жизни, навязанная врагом, способствовала обновлению морального климата в стране. В тот же год, когда ввели рационирование, произошел октябрьский, или так называемый Карибский, кризис, который английский историограф Хью Томас назвал самым серьезным в истории человечества. Огромное большинство кубинского народа в течение месяца пребывало в боевой готовности, не покидая своих постов, пока опасность не миновала, каждую минуту готовое выступить со своими ружьями против атомной бомбы. Именно во время этой всеобщей мобилизации, способной расшатать самую крепкую экономику, производство промышленной продукции у кубинцев достигло неслыханных цифр, почти прекратились дисциплинарные нарушения на фабриках, вообще делалось то, что в обычных, спокойных обстоятельствах казалось невозможным. Одна телефонистка из Нью-Йорка сказала в те дни своей кубинской коллеге, что в Соединенных Штатах все очень боятся того, что может произойти.
– А мы не боимся, – ответила кубинка. – В конце концов, атомная бомба – это не больно.
В стране тогда производилось столько обуви, что каждый кубинец мог получить не больше одной пары в год; распределялась она через школы и центры занятости населения. Только в августе 1963 года, когда все магазины и склады опустели окончательно и закрылись, была введена карточная система распределения носильных вещей. Сначала ему подлежали девять товаров – такие как мужские брюки, нижнее белье, мужское и женское, кое-какой текстиль, – но не прошло и года, как пришлось увеличить список до пятнадцати товаров.
То Рождество было первым после революции, которое прошло без туррона на десерт и новогодних «поросят»; игрушки тоже покупались по карточкам. С другой стороны – и как раз вследствие системы распределения, – это было первое Рождество в истории Кубы, когда все без исключения дети на острове получили в подарок хотя бы по одной игрушке. Несмотря на обширную советскую и не меньшую китайскую помощь – КНР в то время была к Кубе очень расположена, – несмотря на работу многочисленных специалистов из социалистических стран и Латинской Америки, блокада стала неотъемлемым фактором кубинской жизни. Она вошла во все ее поры, пропитала собой повседневность и необратимо развернула историческую жизнь страны в новом направлении. Сообщение с внешним миром сошло на нет. Пять ежедневных рейсов на Майами и два в неделю в Нью-Йорк, которые совершала «Кубана де Авиасьон», после октябрьского Карибского кризиса прекратились. Те немногие авиалинии, что связывали Кубу со странами Латинской Америки, переставали действовать по мере того, как с ними прерывались дипломатические и торговые отношения. Остался один-единственный рейс на Мехико, который много лет служил пуповиной, связывавшей Кубу с остальной Америкой и одновременно помогавший спецслужбам США засылать на Кубу своих агентов. «Кубана де Авиасьон» со своим машинным парком, сведенным к эпическим «Бристоль-Британия» – единственным судам, которые все еще обслуживались по существовавшему с английскими производителями договору, – проложила совершенно акробатический маршрут в Прагу через Северный полюс. Письмо из Каракаса, который находится менее чем в тысяче километров от Кубинского побережья, должно было облететь всю планету, чтобы попасть в Гавану. Вся телефонная связь с внешним миром осуществлялась через Майами и Нью-Йорк под полным контролем спецслужб США, по доисторическому кабелю, проложенному по дну залива; однажды его оборвало кубинское судно, нечаянно зацепив якорем. Единственным источником энергии были пять миллионов тонн нефти, которые советские танкеры ежегодно доставляли на Кубу за двенадцать тысяч километров из балтийских портов