И когда сегодня я, проживший уже полвека, но так и не уяснивший в полной мере, кто я такой и какого хрена делаю на этом свете, думаю обо всем этом у окна, за которым падает снег, у меня возникает впечатление, что мир был неизменен от моего рождения и до тех пор, пока «Битлз» не начали петь. И тогда все преобразилось. Мужчины стали носить длинные волосы и бороды, женщины научились непринужденно оголяться, изменилась манера одеваться и любить, началась сексуальная революция, пошли в ход иные средства забвения. Это были бурные годы вьетнамской войны и студенческих волнений. Но прежде всего – годы, когда отцы и дети принялись постигать трудную науку новых взаимоотношений, когда между ними начался диалог – новый и прежде на протяжении веков казавшийся немыслимым.
Символом всего этого стал Джон Леннон. После его нелепой гибели нам остался целый мир – мир, не похожий на прежний и населенный прекрасными образами. В «Lucy in the Sky», одной из самых очаровательных его композиций, возникает конь из газетной бумаги с галстуком из кусочков зеркала. В «Eleanor Rigby» – где так настойчиво рокочут басы барочных виолончелей – оборванная девочка собирает рис в приделе церкви, где только что состоялась свадьба. «Откуда берется одиночество?» – звучит вопрос без ответа. Священник Мак-Кинси пишет проповедь, которую никто не будет слушать, и моет руки над могилами, а девочка, прежде чем войти в дом, снимает свое лицо и прячет его в банку у дверей, чтобы снова надеть его, когда пойдет обратно. Эти существа дают понять, что Джон Леннон был сюрреалистом: это определение мы с чрезмерной легкостью применяем ко всему, что кажется нам необычным, – и не так ли называли Кафку те, кто не сумел его прочесть? А для кого-то он – провозвестник нового, лучшего мира. Человек, заставивший нас понять, что старики – это не те, кто долго живет, а кто не успел вовремя вскочить в поезд своих детей.
Ужастик новогодний
Мы приехали в Ареццо незадолго до полудня и убили два с лишним часа на поиски средневекового замка, который писатель Мигель Отеро Сильва купил в этом идиллическом уголке тосканской долины. Дело происходило в воскресенье, в начале знойного и шумного августа, и нелегко было отыскать на запруженных туристами улицах того, кто хоть что-нибудь бы знал. После многих неудачных попыток мы вернулись в машину и выкатились из города по шоссе без дорожных знаков, и тут престарелая погонщица гусей точно указала нам путь к замку. Прежде чем распрощаться, она осведомилась, собираемся ли мы ночевать там, и мы, введя ее в курс наших первоначальных планов, ответили, что, мол, намереваемся только пообедать. «Тогда еще ничего, – сказала она, – а то в этом замке привидения водятся». Мы с женой посмеялись над таким простодушием, поскольку не верим в пришельцев из загробного мира да еще средь бела дня, на ярком солнце. Однако детей перспектива знакомства с призраком привела в восторг.
Мигель Отеро Сильва, который с писательским талантом сочетает редкостное гостеприимство и свойства взыскательного гастронома, угостил нас незабываемым обедом. Мы припозднились и потому до того, как сесть за стол, не успели осмотреть замок, однако ничего уж такого жуткого не заметили, и малейшее беспокойство должно было рассеяться при взгляде на панораму города, открывавшуюся с террасы, где мы обедали. Не верилось, что в этом сбегающем по склону городке, где жило всего-то 90 000 человек, родились некогда такие немеркнущие светочи, как Гвидо де Ареццо[14], изобретший музыкальную нотацию, или великолепный Вазари, или невоздержанный на язык Аретино, или папа Юлий II и Кай Клиний Месенас, два выдающихся покровителя искусств и словесности. Однако Мигель Отеро Сильва со своим неизменным чувством юмора сообщил нам, что не только и не столько этим славен Ареццо. «Самое важное, – сказал он, – это Лудовико». Да, вот так, просто Лудовико, без фамилии: великий меценат и воин, построивший на свое несчастье этот замок.
И покуда длилось застолье, Мигель Отеро Сильва рассказывал нам о Лудовико. Рассказывал о его беспредельном могуществе, о несчастной любви и об ужасной смерти. О том, как в миг краткого умоисступления он зарезал свою возлюбленную прямо на ложе, где они только что предавались любви, а потом науськал на самого себя своих свирепых бойцовых псов, и те его растерзали. Отеро на полном серьезе уверял нас, что в полночь тень Лудовико бродит в полутемных переходах замка, пытаясь найти хоть мгновение покоя своей страдающей душе. Надо сказать, что белым днем, после прекрасного обеда, когда утроба удовлетворена, а душа умиротворена, подобные россказни иначе как очередную шутку Отеро воспринять нельзя.
А замок в самом деле был громадный и мрачный, в чем мы смогли убедиться после сиесты. Череда сменяющих друг друга владельцев подвергла разнообразным перестройкам два верхних этажа и 82 комнаты. Мигель Отеро Сильва полностью восстановил его нижнюю часть, пристроил современную спальню с мраморными полами, сауной и тренажерным залом и ту самую террасу, где мы обедали среди цветов. «Эти штучки из Каракаса должны сбить Лудовико со следа», – сказал он. Да мне и самому приходилось слышать, что запутать призрака могут лишь лабиринты времени.
Второй этаж остался не тронут. Веками используемый больше всех прочих помещений, теперь он представлял собой анфиладу безликих комнат, обставленных мебелью разных эпох. Верхний этаж был самым запущенным, но там сохранялось в первозданной неприкосновенности некое помещение, где время остановилось. Это была спальня Лудовико. Кровать под балдахином с затканными золотом занавесками была застелена покрывалами – истинным чудом серебряного шитья, – на которых еще виднелась кровь принесенной в жертву возлюбленной. В камине лежали заледенелый пепел и последнее поленце окаменевшего хвороста, в шкафу хранилось на славу смазанное оружие и доспехи, на стене висел писанный маслом портрет задумчивого рыцаря, принадлежавший кисти кого-то из флорентийских мастеров, которому не посчастливилось пережить свое время. Однако самое сильное впечатление оказал на меня запах свежей земляники, непостижимым образом сохранившийся в воздухе.
В Тоскане летние дни долги и невозмутимо тихи, а горизонт остается на своем месте часов до девяти вечера. Проведя нас по всему замку, Мигель Отеро Сильва повел смотреть фрески Пьеро делла Франчески в соборе Святого Франциска; потом мы сели пить кофе на площади под приятный разговор и под густым плющом, ожившим от первой вечерней прохлады, а когда вернулись в замок за чемоданами, оказалось, что там уже накрыто к ужину. Ну и как же тут было не остаться. Покуда мы ужинали, дети взяли на кухне факелы и отправились исследовать потемки на верхних этажах. Сидя за столом, мы слышали, как топочут они, будто дикие кони, по лестницам, как распахивают угрюмо скрипящие двери в заброшенные комнаты, как радостно вопят, призывая Лудовико. Это им не в добрый час пришло в голову, что надо заночевать. Мигель Отеро Сильва с восторгом поддержал их, а нам не хватило гражданского мужества сказать «нет».
Несмотря на то что было страшно, спали мы превосходно: мы с женой – в спальне на первом этаже, дети – в соседней комнате. Уже засыпая, я отсчитал двенадцать бессонных ударов, пробитых часами с маятником, и на мгновение вспомнил старушку, пасшую гусей. Но мы так устали, что тут же погрузились в сон – плотный и непрерывный, а разбудило нас уже в восьмом часу великолепное солнце. Рядом со мной Мерседес во сне безгрешных покачивалась на волнах безмятежной неги. «Как можно, – сказал я, – как можно в наше-то время верить во всякую чушь о призраках?!»
И только тогда вдруг осознал – и ужас обуял меня, – что проснулись мы не в той комнате, где ложились спать вчера ночью, а покоимся в спальне Лудовико, на кровавом ложе. Кто-то во сне поменял нам спальню.
Волшебные Карибы
Не всем известно, что Суринам – это независимое государство в Карибском море, не так давно бывшее нидерландской колонией. Площадь его составляет 163 820 квадратных километров, а население – 384 000 жителей самого разного происхождения: индийцы из Индии, местные индейцы, индонезийцы, африканцы, китайцы и европейцы. В столице под названием Парамарибо (это слово в наших испанских устах произносится с ударением на предпоследнем слоге, а в местных – на третьем с конца), в городе довольно унылом и шумном, проникнутом духом скорее азиатским, нежели американским, говорят на четырех языках и многочисленных диалектах, не считая официального языка – нидерландского, – и исповедуют четыре религии – индуизм, католицизм, ислам и расцветшую в Нидерландах разновидность лютеранства – т. н. «моравскую церковь». В настоящее время островом правят молодые военные, и об их режиме известно очень мало даже в соседних странах, а об этом острове вообще никто бы и не вспомнил, если бы раз в неделю там не приземлялся голландский самолет, совершающий рейс из Амстердама в Каракас.
Я-то слышал про Суринам еще в детстве: не про сам Суринам, который тогда назывался Нидерландская Гвиана, – а про то, что он граничит с Гвианой Французской, и про то, что в ее столице, Кайенне, еще недавно помещалась печально знаменитая тюрьма, известная под названием Остров дьявола. Те немногие – будь то отпетые душегубы или идеалисты-политики, – кому удавалось сбежать из этого ада, расселялись по бесчисленным островам Антильского архипелага, ожидая возможность каким-то образом вернуться в Европу либо с поддельными документами осесть в Венесуэле или на Карибском побережье Колумбии. Самым знаменитым из этих беглецов стал Анри Шарьер[15], автор «Мотылька», который подвизался в Каракасе в ресторанном бизнесе и в других, не столь невинных сферах деятельности. Он умер несколько лет назад на гребне своей славы – мимолетной, но столь же достойной его, сколь и незаслуженной. Слава эта со всем, что она включает в себя, больше подобает другому беглому каторжнику, который за много лет до «Мотылька» описал ужасы Острова дьявола. Этот человек по имени Рене Бельбенуа пока не получил пожизненный срок – а за что, никто теперь уже не может вспомнить, – был журналистом в Париже и остался им в Нью-Йорке, где получил убежище и благопристойно скончался от старости.