ой истории – и не только по сути, но и по стилю.
Картина делалась, можно сказать, вскладчину. Творческий состав и технический состав – все мы вкладывали в производство наш труд, а денег у нас было два миллиона песо, полученных от университета Веракруса, что равнялось примерно восьмидесяти тысячам долларов, – по кинематографическим понятиям, не бюджет, а слезы горькие. 93 каторжных дня снимали на цветную 16-мм пленку в лихорадочном квартале Порталес, который мне представляется одним из самых характерных для Мехико. Я хорошо знал эти места, потому что за двадцать лет до этого работал в тамошней типографии и по меньшей мере раз в неделю после смены отправлялся со своими закадычными друзьями-наборщиками в местные кабачки, где мы пили все, кроме разве что спирта для заправки ламп. Нам казалось, что это самая естественная среда для «Марии моей души». Кино я увидел уже готовым, смонтированным и озвученным, и порадовался, что не ошиблись тогда. Хорошее получилось кино, одновременно и жестокое, и нежное, и при выходе из зала меня просто захлестнула сильнейшая ностальгия.
Главная героиня Мария в реальной жизни была девушкой лет двадцати пяти, недавно вышедшей замуж за государственного служащего. Однажды, под вечер, в проливной дождь, когда она ехала по шоссе, ее машина заглохла. Целый час она тщетно пыталась остановить проезжавшие мимо автомобили, пока наконец какой-то водитель автобуса не сжалился над ней и обещал отвезти к ближайшему телефону, чтобы она смогла позвонить мужу и попросить его приехать за ней. Марии даже в голову не могло прийти, что в этом автобусе, целиком занятом группой безмолвных женщин, начнется для нее абсурдная и незаслуженная ею драма, которая перевернет ее жизнь.
Уже в темноте и под нестихающим ливнем автобус въехал во двор какого-то огромного мрачного здания посреди природного парка. Женщина, которая вроде бы руководила остальными пассажирками, велела им вылезать, причем обращаясь к ним как к девчонкам-школьницам. А между тем это были взрослые тетки – и вид у них был изможденный и отсутствующий, и двигались они так, словно были не от мира сего. Последней выбралась наружу Мария, уже не обращая внимания на дождь, потому что и так промокла до нитки. Старшая отправила ее к остальным и скрылась в автобусе. Только тут Мария поняла, что женщины эти были душевнобольные, тихо помешанные, которых доставили сюда из какого-то другого города, и дело происходит в психиатрической клинике.
Когда вошли, Мария отделилась от группы и спросила служительницу, где телефон. Медицинская сестра вернула ее в строй, приговаривая ласково: «Здесь телефон, моя хорошая, здесь телефон». И вместе с другими Мария двинулась угрюмым коридором и оказалась в дортуаре, а сестры принялись указывать новоприбывшим, где чья кровать. Позабавленная этим недоразумением, Мария стала объяснять, что ее машина сломалась на шоссе и ей необходимо связаться с мужем, предупредить его. Сестра, делая вид, что внимательно слушает, вновь подвела ее к кровати, стала успокаивать: «Конечно-конечно, милочка, если будешь хорошо себя вести, сможешь позвонить куда захочешь. Но не сейчас, а утром».
Внезапно осознав, что попала в смертельный капкан, Мария опрометью выскочила из палаты. Но до дверей на улицу добежать не успела – ее перехватил здоровенный охранник, а двое других помогли ему натянуть на нее смирительную рубашку. Потом – поскольку она продолжала кричать – ей сделали укол снотворного. На следующий день, видя, что она не успокаивается, ее перевели в палату для буйных и подвергли мучительным процедурам – вроде обливания ледяной водой под сильным напором.
А муж Марии забеспокоился накануне ночью, после того, как убедился, что ни у кого из друзей ее нет. Брошенный и ободранный ворами автомобиль обнаружили наутро. Через две недели полиция закрыла дело об исчезновении, приняв версию, что Мария, разочаровавшись в своем кратком супружестве, убежала к другому.
К этому времени она хоть и не приспособилась к больничной жизни, но все же покорилась ему. Она по-прежнему не желала участвовать в играх на свежем воздухе, но ее к ним и не принуждали. В конце концов, рассудили врачи, все поначалу так себя ведут, а потом постепенно входят в жизнь этого сообщества. К третьему месяцу своего пребывания в клинике Марии удалось снискать расположение социального работника, и та согласилась передать весточку мужу.
И в следующую субботу тот пришел ее навестить. В комнате для посетителей директор клиники в доступных выражениях объяснил ему, в чем проявляется болезнь Марии и чем именно он может способствовать выздоровлению жены. И предупредил о ее навязчивой идее – непременно позвонить кому-то – и рассказал, как следует себя вести, чтобы не спровоцировать очередной приступ возбуждения. Главное для нее – покой.
Хотя муж старался неукоснительно выполнять эти рекомендации, первое свидание было ужасным. Мария во что бы то ни стало хотела уйти с ним, так что опять пришлось, как говорят психиатры, «ограничить» ее. Постепенно она становилась послушнее, и муж еженедельно навещал ее, каждый раз принося по фунту шоколадных конфет, пока врачи не сказали ему, что это – не лучшая передача, потому что Мария прибавляет в весе. После этого он приносил уже только розы.
Как грешные души
Прошло уже много лет с тех пор, как я впервые услышал историю про старого садовника, покончившего с собой в Финке-Вихии, красивом доме под высокими деревьями, стоявшем в предместье Гаваны, где почти постоянно жил писатель Эрнест Хемингуэй. И с тех пор слышу ее часто и в разнообразных версиях. По самой ходовой и распространенной, садовник пошел на такую крайность, когда ему дали расчет за то, что подстригал деревья вопреки хозяйской воле. Я надеялся, что подлинная история разъяснится в мемуарах Хемингуэя (если он писал их) или еще в каких-нибудь обнаружившихся посмертно материалах. Но таковых, судя по всему, не нашлось.
Впрочем, все варианты совпадают в том, что садовник, ухаживавший за участком еще прежде, чем писатель купил этот дом, исчез внезапно и без малейших объяснений. Через четверо суток по безошибочным приметам – хищным птицам, кружившим над колодцем, который снабжал питьевой водой Хемингуэя и его тогдашнюю жену, красавицу Марту Геллхорн, – на дне был обнаружен труп. Однако кубинский писатель Норберто Фуэнтес, скрупулезно исследовавший жизнь Хемингуэя в Гаване, недавно опубликовал иную и, судя по всему, более убедительную версию этой загадочной гибели. Ее поведал бывший управляющий, и в соответствии с ней воду оттуда брали не для бытовых нужд, а для бассейна. И хотя в нее регулярно добавляли дезинфицирующие таблетки, их явно не хватило бы, чтобы справиться с целым мертвым телом. Во всяком случае последняя версия опровергает предыдущую (и самую литературную), согласно которой супруги Хемингуэй пили воду из-под утопленника в течение трех дней. Передают, будто писатель сказал: «Никакой разницы мы не заметили – разве что вода показалась слаще».
Это одна из многих и многих захватывающих историй – написанных или изустных, – которые запечатлены навсегда, причем не в памяти, а в душе, и которыми полна жизнь всех и каждого. Я бы назвал их неприкаянными ду́хами литературы. Встречаются среди них жемчужины подлинной поэзии, которые я запомнил когда-то на лету, даже не задумавшись, кто их автор, – потому ли, что показалось, будто никогда не забудем его имя, или потому, что, услышав впервые, не осведомились, чьи они, а через какое-то время и сами не могли бы поручиться, что они нам не приснились. Без сомнения, самая из всех прелестная и самая известная – про новорожденного мышонка, который, впервые выйдя из норки, увидел летучую мышь и ошеломленно вскричал: «Мама! Я видел ангела!» Другая – истинная, но перекрывающая любой вымысел – про одного никарагуанского радиолюбителя, который на рассвете 22 декабря 1972 года пытался связаться с кем угодно, чтобы сообщить, что землетрясение уничтожило город Манагуа. Он бился целый час, покручивая ручку настройки, но из приемника доносились лишь астральное посвистывание, пока наконец коллега, глядевший на вещи более реалистично, не сказал ему: «Брось, все впустую, наверно, весь мир накрыло». Третья история – такая же истинная, как две предыдущие, – случилась с одним симфоническим оркестром, который лет десять назад едва не прекратил свое существование – и по причине, достойной пера Кафки: в том доме, где проходили репетиции, имелся только один гидравлический лифт с кабиной на четырех человек, так что восемьдесят музыкантов начинали подниматься в восемь утра, а через четыре часа, когда все наконец-то оказывались в сборе, пора было уже спускаться на ланч.
Среди историй написанных, которые завораживают с первого чтения и заставляют перечитывать снова и снова, при каждом удобном случае, первое место, на мой взгляд, держит «Обезьянья лапа» У. У. Джейкобса. Могу припомнить лишь два рассказа, показавшиеся мне просто совершенством, – этот и «Дело доктора Вальдемара» Эдгара По. И странное дело – если об авторе второго известно решительно все, включая качество его нижнего белья, о первом мало кто слышал. Немногие эрудиты смогут расшифровать его инициалы, не заглянув лишний раз в энциклопедию, как сделал это я, узнав, что имя его – Уильям Уаймарк. Он родился в Лондоне и там же скончался в 1943 году в пристойном возрасте восьмидесяти лет, а полное собрание его сочинений в восемнадцати томах занимает на книжной полке – хоть энциклопедия о том умалчивает – 64 см. Однако славой своей он обязан пятистраничному шедевру.
И под конец мне хочется вспомнить – и уверен, что какой-нибудь сердобольный читатель непременно скажет мне о том, – вспомнить, кто же сочинил два рассказа, которые в юности моей вызвали такую литературную лихорадку. Первый – про человека, который, отчаявшись, выбрасывается с десятого этажа и, пока летит, видит в окнах потаенную жизнь своих соседей – маленькие домашние трагедии, беззаконную любовь, краткие мгновения счастья, все то, о чем никогда не было известно на общей лестнице, – и вот, когда до мостовой остается всего ничего, самоубийца полностью меняет свое мировосприятие и приходит к выводу, что напрасно, пожалуй, покидает он жизнь не через ту дверь, а верней сказать, окно, и что она сто́ит того, чтобы прожить ее до конца. В другом рассказывается про двух путешественников, которые трое суток блуждали по заснеженной равнине и наконец набрели на хижину. Еще через три дня один умер. Второй вырыл могилу метрах в ста от дома и опустил в нее тело товарища. Однако наутро, впервые за долгое время выспавшись безмятежно, он обнаружил, что покойный, превратившийся в кусок льда, чинно сидит у его кровати. Он снова хоронит его, на этот раз – подальше от хижины, но наутро все повторяется. И он сходит с ума. Из дневника, который он вел до последнего, можно установить истинность этой истории. Среди множества объяснений этой загадки одно кажется мне самым правдоподобным: выживший так страдал от одиночества, что во сне выкапывал труп, который хоронил наяву.