Отец пожал плечами, однако сделал вид, что вспоминает.
– Я не знаю, Лорик. Меня словно громом поразило, я ничего вокруг не видел, – наконец ответил он.
Сидони увидела, как Лорик сжимает и разжимает кулаки. Она попробовала успокоить брата:
– Я тоже присутствовала при этом. Паком был тогда в толстой холщовой куртке. Он мог спрятать сумку в одном из карманов. Мы все были так шокированы! Он наверняка забыл нам о ней рассказать. Лорик, если бы ты его видел… он вопил от ужаса! Почему ты его подозреваешь? Он никогда не причинял никому зла, даже мухи не обидел!
– Как я могу быть в этом уверенным? Он целыми днями шатается по деревне. Его мать часто на него жалуется. Да он может сделать все, что захочешь!
– Ни слова больше о Пакоме! Все уже решено, и ваши споры не вернут нам Эмму! – отрезал Шамплен, подойдя к Жасент. – Дай-ка мне эту сумку, дочка, я уберу ее.
– Нет, папа, я имею право подержать ее немного у себя.
Жасент осторожно отступила, нисколько не сомневаясь в том, что отец сначала осмотрит содержимое сумки, а потом ее уничтожит. Родной отец стал для нее словно чужим незнакомцем с ледяным сердцем; его заботила исключительно честь семьи. Если бы Жасент не опасалась причинить беспокойство дедушке, она продолжила бы серьезный спор, разгоревшийся десять минут назад между ней и Шампленом. «Как бы я хотела, чтобы он разделил мою точку зрения, что случилось нечто странное… но он отказывался это признавать, тогда как я уверена, да, теперь точно уверена в том, что Паком говорил с Эммой перед самой ее смертью», – злилась она, вспоминая ссору с отцом.
– Как по мне, это ничего не меняет: знать, покончила твоя сестра жизнь самоубийством или же утонула по неосторожности! – сухо заключил отец. – Она забеременела, не будучи обвенчанной перед Господом Богом. Если бы я узнал об этом раньше, если бы она решилась прийти домой и признаться в этом грехе, я бы выгнал ее из дому.
Потрясенная такой суровостью и черствостью отца, Жасент решила во что бы то ни стало уехать на следующий день в Роберваль, но тот факт, что Эммина сумка, которую она сейчас прижимала к своему бешено колотящемуся сердцу, осталась у нее, пошатнул ее решение.
– Может быть, все-таки поужинаем? – осторожно предложила Сидони. – Дедушка голоден, он устал. Папа, Лорик, садитесь за стол. Ты тоже, Жасент. Тесто, наверное, уже перестояло. В память об Эмме, из уважения к маме, которой сейчас очень тяжело, нам нужно держаться вместе.
Сидони обладала достаточной силой убеждения и перед лицом испытаний вела себя с непоколебимым достоинством. Внезапно смутившись от ее резонных слов, Шамплен с Лориком не посмели ее ослушаться. Но Жасент сейчас было не до ужина.
– Не обижайтесь, но ужинать здесь я не могу. Я вернусь через час! – заявила старшая сестра.
– Куда ты опять побежала? – заворчал Фердинанд.
– Мне нужно навестить Матильду, – ответила девушка. – Я обещала.
Стараясь избегать пристального взгляда отца, Жасент схватила с вешалки свой плащ и поспешно вышла на улицу.
Матильда ложкой мешала густой гороховый суп, когда в дверь постучали. Женщина посмотрела на стенные часы над буфетом.
«Неужели это господин кюре такой нетерпеливый? – подумала она. – Даже этого святого человека иногда мучает голод».
– Входите, не нужно стоять под дождем в такую дрянную погоду! – крикнула хозяйка, накрывая кастрюлю крышкой. – Все уже готово.
Матильда очень удивилась, увидев на пороге Жасент Клутье, мертвенно бледную, с осунувшимся лицом и прилипшими к плечам мокрыми волосами.
– Господи? Случилось несчастье? Твоя мать…
– Нет, она спит; доктор вколол ей успокоительное. Матильда, прошу прощения за беспокойство; мне очень нужно с вами поговорить.
Старая женщина покачала головой, словно прекрасно все поняла.
– Располагайся и согревайся. Я скоро вернусь: мне нужно отнести господину кюре ужин.
Подбадривающе улыбнувшись, Матильда завернулась в шерстяную шаль и, взяв кастрюлю, вышла на улицу. Оставшись в доме одна, Жасент сняла плащ и разулась. Усевшись на диване по-турецки, девушка стала вертеть Эммину сумку в руках, думая о том, какие оправдания перед родными можно придумать, чтобы проверить наконец ее содержимое. «Может быть, мне не стоит открывать ее здесь… лучше подождать, пока мы останемся с Сидони наедине… Но папа способен вырвать ее у меня из рук и бросить в печку. Он не решился сделать этого при дедушке, но кто знает, что бы случилось, если бы мы были одни».
Девушка медленно потянула застежку, осторожно раскрыла сумку, поочередно заглянув в каждое из двух кожаных отделений. Ее сердцебиение участилось. Едва дыша, Жасент делала теперь почти те же движения, что и Паком накануне, внимательно рассматривая каждый предмет. С тех пор как Эмма стала независимой (к слову, она очень гордилась этим фактом), Жасент не держала в руках личные вещи младшей сестры.
– Губная помада, – прошептала она. – Тюбик с таблетками, кошелек, маленькая записная книжка. Но внутри она вся сухая.
Это наблюдение ставило перед ней новую загадку. Обещая себе поразмыслить об этом позже, Жасент взяла в руки блокнот, не решаясь сразу же приступить к чтению. Это был еженедельник, на каждой странице – дата и день недели. На странице, помеченной 1 января 1928 года, – несколько зачеркнутых строчек. В глаза бросилось имя: Пьер. Жасент поспешно закрыла блокнот и убрала его в сумку.
«Имею ли я право читать то, что писала сестра? Злилась бы она на меня?» – спрашивала себя Жасент, переполненная эмоциями. Растерявшись, с застывшим взглядом, она продолжала задаваться вопросами. Матильда вернулась довольно быстро, застав свою гостью в этом состоянии.
– Господин кюре валится с ног от усталости… Господи боже, если бы я не следила за тем, как он питается, от него бы сейчас осталась одна тень, да и только, – сказала она. – О чем же, моя красавица, ты хотела со мной поговорить?
– Я уже и не знаю…
– Да нет же, ты очень хорошо знаешь. Наверняка о сумке своей сестры. Это случайно не она, вот эта сумка, что ты прижимаешь к сердцу? Бедная моя девочка, у Жактанса Тибо длинный язык, да и Артемиз не отстает… Все любопытные Сен-Прима уже в курсе. Не расстраивайся, ты правильно сделала, что нашла ее.
Матильда присела возле девушки и с сочувствием посмотрела на нее своими черными пытливыми глазами.
– Отцу на это наплевать. Он отказывается слушать, когда я говорю ему о том, что меня волнует. Даже Сидони кажется равнодушной. Лорик стал бы на мою сторону, но он просто ослеп в исступлении…
Жасент замолкла: волей отца она была вынуждена хранить безмолвие. Перед ней стоял сложный выбор. В этот момент теплые крепкие руки Матильды сжали руки молодой женщины, которые все еще покоились на белой кожаной сумке.
– Я не могу заткнуть себе уши, когда люди сплетничают, но я никогда не выдавала чужих секретов. Может быть, расскажешь мне, что тебя беспокоит… Тебе это необходимо, иначе ты бы не бросила свою семью во время ужина, чтобы бежать ко мне.
Находясь в своем скромном жилище, Матильда тщательно подбирала слова, и даже голос ее звучал мягко, будто был окутан прозрачным туманом. С серьезным выражением лица, на котором словно была отпечатана мудрость тысячелетий, она нисколько не была похожа на ту язвительную старуху, рубящую правду с плеча, какой ее знавали в деревне.
– Я презираю ложь. Часто она сеет горе. Я была неправа, когда смолчала, Матильда. Теперь я в растерянности, я никому не доверяю. Могу ли я действительно на вас положиться?
– Иначе тебя бы здесь не было.
Грустно улыбаясь одними уголками губ, Жасент подробно рассказала Матильде все, что было связано со смертью Эммы, не опуская своего визита к Пьеру и отношений, которые он поддерживал с ее сестрой. Она призналась в том, что Эмма покончила с собой, рассказала о письме и о решении отца соблюсти внешние приличия. Матильда ни разу ее не перебила. Наконец прозвучали последние слова рассказа, в которых таилась безмерная печаль:
– Может быть, виноват Паком… Эмма говорила с ним. Значит, он видел ее еще живой. У меня есть своего рода доказательство: внутри сумка сухая, даже не влажная. То есть Паком взял сумку перед тем, как Эмма утонула!
– Нет, должно быть какое-то другое объяснение. Этот бедолага совсем не порочен и вовсе не жесток. Если бы он плохо обращался с девушками – это давно было бы всем известно. Несмотря на то что с виду он здоровяк, он все еще остается ребенком, невинным ребенком. Ты можешь мне верить: если бы он был плохим человеком, я бы точно это заметила. Боже мой… я не решилась тогда вам сказать, что Эмма была беременна. Я заметила это, когда готовила ее к положению в гроб. Едва заметная округлость внизу живота. У меня в таких делах глаз наметан. Там, где я раньше жила, я подрабатывала акушеркой.
– И вы можете поклясться, что на ней не было ни следов от ударов, ни синяков?
– Я не увидела ничего необычного.
– Почему вы не рассказали моей матери и Сидони о том, что Эмма была беременна?
– Эмма не была ни помолвлена, ни замужем. Твои родители и так достаточно пережили. Я не хотела усиливать их горе бесчестьем и позором покойной дочери. Однако сестра твоя была, конечно, девушкой непростой…
Призадумавшись, Жасент ответила не сразу.
В эти скорбные дни ее все чаще и чаще мучило странное ощущение: будто она совсем не знала Эмму, особенно в эти последние три года, которые сестра провела вдалеке от Сен-Прима.
– Я так злюсь на себя за то, что держалась с ней свысока тогда, в больнице, в пятницу вечером! Сидони проявила бы понимание. Она более снисходительна… И, возможно, тогда ничего бы не случилось.
– Сидони не испытывала по отношению к Эмме ни сочувствия, ни ревности, – тихо произнесла Матильда, мягко проводя рукой по щеке Жасент.
– Ревности?
– Когда вы с Пьером еще были помолвлены, я как-то встретила вас на улице: вы гуляли, держась за руки. Вы были очень красивой парой. Любовь парила над вами, словно сияющий нимб. Я не знала о том, что этот парень после тебя встречался с Эммой… Но ведь ты об этом знала! И даже если ты и отказала ему, то все равно чувствовала себя разочарованной, униженной и несчастной.