Альберта кивнула головой. Встав с постели, она едва держалась на ногах, поэтому в страхе схватилась за Сидони:
– Господи Иисусе, что со мной такое?
– С субботы ты почти ничего не ела, – объяснила Жасент. – Это обычная слабость; она скоро пройдет, если ты начнешь питаться как следует.
– Говоришь, словно доктор, – сказала мать, даже не удостоив дочь взглядом.
– Мама, что я сделала или сказала не так? – рассердилась Жасент, оскорбленная до глубины души. – Я здесь, я тоже с тобой. В комнате не только Сидони!
Жасент была не в силах больше терпеть такое необъяснимое безразличие.
Альберта Клутье медленно, с суровым выражением лица, обернулась к старшей дочери. Жасент плакала, такая хрупкая в своих темных одеждах, с длинными растрепанными волосами.
– Самое время плакать, бедная моя Жасент. Мы с отцом перекинулись парой слов, когда перевозили Эмму в деревню. Ты не выполнила своего долга, не уследила за нашей малышкой. Что она делала на берегу озера, ночью, тогда как должна была в это время спать у тебя дома вместе с Лориком? Если бы ты ее тогда не оставила, она была бы жива.
Сидони отвернулась, ее щеки пылали от смущения.
– Сидо, ты знала, что родители так обо мне думают? – дрожащим голосом спросила Жасент. – Ты знала и скрыла это от меня?
– Я не хотела причинить тебе боль.
– Что ж, у тебя получилось!
Она выбежала из комнаты, поднялась на чердак. Ей понадобилось достаточно силы воли, чтобы не выкрикнуть матери, что присматривать за Эммой было сложно, ведь она с подросткового возраста делала то, что хотела.
– Я ухожу отсюда, – пробормотала она, собирая свои вещи.
Жасент позаботилась о том, чтобы спрятать блокнот в белую кожаную сумочку Эммы. Довольно скромных размеров, она легко поместилась в глубине широкой клеенчатой дорожной сумки, которую Жасент захватила с улицы Марку, чтобы сложить туда свои туфли-лодочки, щетку для волос и две пары чулок.
– Тем хуже, тем хуже, тем хуже! – повторяла она сквозь зубы. – Пусть остаются с ложью Эммы, с ее секретами! Им всем плевать на правду!
Ее больница, этот каменный островок в погруженном под воду Робервале, казалась ей надежной пристанью, где ее ценили и уважали, где она чувствовала себя нужной. Спустя пять минут она уже бегом спускалась по лестнице, стремясь поскорее добраться на вокзал и молясь о том, чтобы сразу же сесть на поезд, если железная дорога вообще не повреждена и не затоплена.
Но тут посреди прихожей она увидела дедушку: он лежал на полу и прижимал руку к груди.
– Дедушка, боже мой!
Она быстро сняла сумку, наклонилась к старику и стала его осматривать.
«Пульс есть, сердце слабо бьется. Ему стало нехорошо наверняка из-за усталости и эмоций».
Жасент привыкла переносить на себе больных. Девушка принялась аккуратно приподнимать Фердинанда, для большей надежности взяв его под мышки. В ужасе вниз сбежала Сидони:
– Я услышала, как ты кричишь! Господи, наш дорогой дедуля, что с ним случилось? Он не…
– Да нет же, ему просто нехорошо. Помоги мне положить его на диван в гостиной, – приказала сестра, тяжело дыша. – Я испугалась, так испугалась, когда подумала, что мы и его можем потерять!
Сестры уложили Фердинанда на узкую кушетку. Жасент приподняла его ноги и аккуратно уложила их на высокую вышитую подушку.
– Возвращайся к маме скорее, Сидони, – проговорила она.
– Нет, я останусь здесь. Мама хочет мыться самостоятельно. Такая перемена меня пугает. Можно сказать, она внезапно обрела свое прежнее состояние.
Жасент, казалось, не слышит сестру. Она побежала на кухню, налила в стакан шерри и взяла кусочек белого сахара. Сидони в нерешительности стояла на пороге гостиной.
– Ты уверена, что он поправится? – спросила она. – Ответь, не жалей меня. Я так люблю тебя, Жасент!
– Тогда поднимись к маме, я переживаю за нее. Никогда не знаешь… Нам может казаться, что с ней уже все хорошо, а через две минуты ей придет в голову мысль выброситься в окно.
Предупреждение Жасент подействовало. Сидони вмиг исчезла. Фердинанд открыл рот и испустил протяжный стон.
– Мой дедуля, ты приходишь в себя, – прошептала Жасент, целуя его в щеку. – Возьми этот сахар, я смочила его в алкоголе. Когда тебе станет лучше, мы с тобой вместе поедим.
Фердинанд последовал ее совету, одарив внучку нежным взглядом и неловко погладив Жасент по лбу.
– Моя прекрасная санитарка, я доставляю тебе неприятности, да? Я натягивал штаны там, наверху, и вдруг почувствовал, что меня шатает. Когда я смотрел, как Альберта с криками раздирает себе лицо, я подумал, что мое старое сердце не выдержит. А вчера вечером у меня не было сил проглотить стряпню Сидони; горло словно сдавило, к тому же ты убежала куда-то посреди ночи, когда свистел свирепый ветер, а дождь все лил не переставая… Бог наказывает нас, Жасент.
Фердинанд выпрямился и сел, встряхнул своей почти облысевшей головой, на которой оставался только венок из седоватых волосков. Затем поднялся с дивана, поправляя перекрутившуюся лямку подтяжки. Жасент прижалась к нему. Даже сейчас, когда он согнулся под тяжестью лет, Фердинанд был выше внучки на целых полголовы.
– Крепкий кофе, тосты с вареньем и хорошим куском масла из Дома Перрон[12] – и ты сможешь пойти навестить свой курятник, – мягко сказала она.
– Ты права, моя крошка. Жизнь должна продолжаться. Кстати, я хотел бы наведаться к соседям, рассказать им, как чувствует себя Альберта. Они ведь были на похоронах.
– Ты пойдешь после обеда, а для начала давай позавтракаем.
Старик пришел в себя, лицо его порозовело, и он с оживлением принялся рассказывать внучке о соседях. Жасент внимательно его слушала; ее утешило то, что ему было лучше.
– Франк Дрюжон с супругой Рене обосновались здесь в прошлом году. Франк – бывший военный. Рене – очаровательная женщина, очень скромная. Они французы, но во время войны Франк сдружился на фронте с одним из жителей Квебека. Позже, когда он сделался рантье, он переехал сюда, в Сен-Прим, обосновавшись на берегу озера. Они очень приятные люди. Иногда по вечерам мы все втроем играем в белот[13], а по утрам, когда я приношу им свежие яйца, Франк читает мне газеты. Он покупает Le Colon. Мои глаза уже не те, что раньше, мне следовало бы носить пенсне.
– Очки, дедушка. Это очень хорошо – дожить без них до твоего возраста.
Она усадила старика за кухонный стол, разожгла печь и поставила чайник. Внезапно Жасент вспомнила о сумке, которую бросила на полу в прихожей.
– Я сейчас вернусь.
Жасент вернулась почти мгновенно; лицо ее было таким бледным, что Фердинанд забеспокоился:
– Эге, да что с тобой, милая? Ты будешь завтракать в пальто?
– Конечно нет! Я забыла свою сумку, о нее кто-то мог бы споткнуться.
Она сбросила с себя плащ, сложила его на спинке стула. В нее закрался смутный, леденящий душу страх. «Никто не должен прочитать Эммин дневник, – твердила она себе. – Но папа может сию же минуту вернуться и потребовать у меня сумку сестры, как требовал вчера. Я не отважилась показать черновик письма ни Сидони, ни Лорику. Что они обо всем этом подумают?»
С невозмутимым выражением лица она отрезала кусок хлеба и намазала его тонким слоем масла из соображений экономии. В старинной чугунной печи пыхтел огонь. Жасент представила, как она бросает в пламя дневник Эммы, как забывает о его содержании и возвращается к привычному ритму жизни: одинокое существование, наполненное мудростью и трудолюбием.
– Эге, малышка, мы все сейчас печалимся! – сетовал дедушка. – И все же твоей маме, кажется, немного лучше. Прислушайся к шагам на лестнице.
Альберта и Сидони спустились на кухню: обе одного роста, обе одетые в черное.
– Тебе стало нехорошо, бедный мой папа! Сидони мне рассказала, – произнесла Альберта мрачным голосом. – Я прошу у тебя прощения за то, что привлекла к себе слишком много внимания. Но отныне я сумею держать себя в руках.
– Наверняка тебе помогло лекарство доктора Ланжелье, дочка, – осмелился предположить Фердинанд. – Ты голодна?
– Немного. Увы! Организм заявляет о своих желаниях.
С этими словами Альберта подвинула стул к столу, ближе к отцу. Сидони сделала так же.
– В память об Эмме мы должны держаться друг друга, – уверенно сказала она, на этот раз прямо взглянув в глаза старшей сестры.
Жасент поспешно поднялась, чтобы приготовить чай и кофе. В полной растерянности она размышляла о том, как лучше себя повести.
«Я не должна держать зла ни на маму, ни на Сидони, ни даже на папу. В сложившихся обстоятельствах мое место – здесь, рядом с ними. К тому же я должна присмотреть за дедушкой. Но я нужна и в больнице. Если я уеду сегодня вечером, завтра я смогу уже быть в Сен-Жероме. Нет, дорогу туда затопило. У Пьера в Сен-Методе был баркас… А что, если меня подвезет он?»
Эта мысль заставила ее вздрогнуть – перед ее глазами вновь мелькнули написанные карандашом строчки дневника, в которых шла речь о том, что Пьер все еще ее любит и что у нее есть шанс вновь его завоевать.
– А почему бы и нет? – громко сказала она, стоя перед печкой с горшком из эмалированного железа в руке.
– Жасент? – в недоумении окликнула ее Сидони. – О чем ты задумалась?
– О нас троих, о нашей семье, – соврала она. – Зачем терзать себя и в чем-то обвинять? Ты права, Сидо, мы должны держаться друг друга, несмотря ни на что.
По щекам Альберты текли слезы, тяжелыми каплями падая на жилет. Подборок едва заметно дрожал. К ней вернулась память, а вместе с ней и тяжелый груз, груз их безутешного горя. Во имя благопристойности и преданности своему мужу, во имя четверых детей, которых она произвела на свет, она похоронит в себе всю боль своей ноющей раны, открытой раны, которая никогда не зарубцуется. Пройдут дни, и все снова увидят ее за замешиванием теста для хлеба, стиркой простынь, стрижкой овец и пряжей шерсти, не подозревая о том, что это всего лишь дает ей возможность выжить.