– Все зависит от дозы. Паком, хоть он и крепкий парень, не выдержал; он проспал много часов. Должно быть, Эмма делила таблетки на две части.
– Ни слова Дебьенам о письме твоей сестры и о ее самоубийстве! Ты меня слышишь? Лорик и Сидони поклялись, что будут молчать. Значит, и ты не будешь болтать об этом направо и налево. Хотя ты и старшая, ты тоже должна мне подчиняться.
Жасент рассеянно провела рукой по лбу, дотронувшись до шрама, который накануне заметила Матильда. Беловатый след, спрятанный за прядью волос, временами выглядел как клеймо на животном.
– Да, папа, я буду тебя слушать.
Эти самые слова она произнесла еще ребенком, стоя в потемках амбара с рассеченным лбом. Шамплен назавтра собирался отправить на тот свет выводок щенков, с которыми не хотел возиться. Жасент, противясь такому решению, попыталась задобрить отца, пообещав ему находить для щенков еду. Но усилия ее были тщетны. Тогда она вбила себе в голову мысль о том, что на рассвете ей нужно спрятать суку вместе с ее щенятами. Когда отец заметил, что щенки исчезли, он пришел в ярость, а Жасент не смогла сдержать победоносной улыбки. Шамплен все понял. Не обращая внимания на мольбы Альберты, в присутствии ошеломленных Лорика, Сидони и Эммы, фермер дал старшей дочери несколько таких сильных пощечин, что она, как подкошенная, рухнула на доски. Из одной из них торчал гвоздь – он и порезал ей лоб.
Не на шутку испугавшись и помогая дочке подняться, Шамплен пробормотал слова извинения, а затем быстро ушел, сжимая в руках топорик. «А щенков тогда он все-таки нашел! – вспомнила Жасент с горечью. – Вернувшись, он спросил меня, буду ли я теперь ему повиноваться. И тогда я произнесла те же слова, что сказала сейчас, словно хорошо выдрессированное животное».
– Я тебе это советую, – сказал он, поворачиваясь к ней спиной. – Да, настоятельно советую тебе меня слушать.
В тот момент Жасент поняла, что нуждается в поддержке, в ком-то, кто мог бы внимательно ее выслушать, в ком-то, кто хорошо знал бы ее семью и Эмму. «Пьер! Он сможет мне помочь».
– Это все, что ты хотел мне сказать, папа? – спросила она окрепшим голосом. – Я вернусь в дом, я не взяла пальто.
– Да, иди.
Она поискала глазами Лорика, но брата возле стада не было.
«Тем хуже, мне нужно только дождаться воскресенья».
Дом Фердинанда казался опустевшим. Однако в кладовой, примыкающей к кухне, Жасент обнаружила Сидони. Кладовка представляла собой мрачное помещение, стены которого покрывали ломящиеся от разного рода провизии полки: консервы с желтым и зеленым горохом, банки с вареньем, помидорами и медом, бутылки кленового сиропа, металлические коробки, на этикетках которых стояли надписи: макаронные изделия, рис, вермишель, чечевица… Сидони с необычайным рвением подметала пол – грубый дощатый настил.
– Ты выглядишь смешно, Жасент, – бросила она. – Господи, послушала б ты свой голос, когда ты произносишь имя Пьера! Он выдает тебя: сразу чувствуется, что ты готова броситься ему в объятия, все простить. Как ты так можешь, ведь Эмма…
– Прошу тебя, Сидо, не горячись. Мне действительно очень жаль, но я не смогла рассказать тебе раньше. В сумке Эммы был дневник. Этой ночью я прочитала ее записи. Я хотела показать его тебе сегодня утром, но не смогла. Одно очевидно: Пьер не имеет к беременности нашей сестры никакого отношения. Начиная с конца февраля она говорит о встречах с неким М. Вместо имени есть только буква и точка. И потом…
– И что же потом, говори! – взмолилась Сидони, враз побледнев.
Жасент посмотрела сквозь приоткрытую дверь кладовой на кухню, опасаясь того, что их могут подслушать.
– Ничего не бойся, мама и дедушка поднялись наверх отдыхать, – заверила сестру Сидони. – Лорик всегда так шумит, что ему точно не застать нас врасплох.
Жасент тихо, но эмоционально передала Сидони те фразы из дневника Эммы, которые ее наиболее потрясли.
– По большому счету, волноваться тут нечего, – сделала вывод Сидони. – Хорошо, значит, отец Эмминого ребенка – не Пьер. Она встретила другого мужчину, что, впрочем, меня не удивляет.
– Если тебя это не удивляет, почему ты обвиняла Пьера?
– Жасент, Пьера обвиняла не я, а ты. Ты поступаешь, как тебе вздумается. Да, прошлой ночью я легла спать рядом с мамой, но ты же могла прийти за мной! И мы бы вместе прочитали дневник.
– Я этого и хотела, поверь! Но я не могу оставить его здесь у тебя: родители не должны узнать о его существовании.
Сидони убрала метлу – она не могла скрыть своего раздражения:
– Жасент, Эмма утонула, она мертва. Мы должны молиться за упокой ее души. В конце концов, какая разница, кто был ее последним мужчиной, с которым она хотела развлекаться и которому хотела нравиться? Я бы хотела, чтобы ты не думала больше ни о таблетках, ни о сумке. Я бы хотела мирно оплакивать свою сестру. Зачем ворошить улей, копаться в грязном белье? Нам нужно только продолжать жить, сохранив светлый Эммин образ, ее ребяческие улыбки, ее шаловливость и веселость. Тебе следовало бы сжечь этот проклятый дневник. Мне не хочется даже видеть его и к нему прикасаться. Увы, я никогда не обманывалась насчет темперамента нашей сестренки. Поразмыслив немного, я подумала, что два или три десятка лет назад она могла бы стать чьей-нибудь женой или даже матерью еще в пятнадцать. В этом возрасте жены поселенцев считали себя уже взрослыми женщинами. Просто Эмме нужно было рано выйти замуж.
– По-твоему, мы обе – сварливые старые девы? – уныло пошутила Жасент.
– Нет, ничуть. Ты обожала Пьера, вы были помолвлены, но ты порвала с ним, чтобы продолжить свою учебу. Это было твое право. Что касается меня, то я застряла в Сен-Приме; я никогда отсюда не выезжаю. Я могла бы описать тебе лица всех здешних мужчин моего возраста или чуть постарше, так как всех их уже изучила, но никто из них мне не нравится. Мне не пристало мечтать о большой любви, о том, что когда-нибудь я увижу у забора нашей фермы того, кто сумеет наполнить радостью мою душу, сердце и тело. Это глупо, но когда я играю в эту игру, представляя себе своего единственного, то вижу перед собой Лорика.
– Нашего брата? – растерянно пробормотала Жасент.
– Господи Иисусе, не делай такие глаза, я не влюбилась в своего близнеца. Но он тоже остается холостяком, мы с ним беседуем о литературе и сельском хозяйстве, мы вместе работаем, проводим вечера. Его присутствия мне достаточно. Мне было бы тяжело с ним расстаться.
– Но, Сидони, ты не можешь сравнивать такую жизнь с бытом семейной пары! На мой взгляд, здесь не хватает основного компонента: ночи, супружеской постели, детей, рожденных от такой близости…
Молодая девушка задумчиво смотрела своими зелеными глазами на выставленные в ряд банки. Ее изящный профиль напоминал оттиск на греческой гравюре.
– Если он, как ты говоришь, так важен, этот компонент, то почему ты предпочла учебу и работу любви Пьера?
Жасент, понимая правоту сестры, взяла ее за руку и повела за собой на кухню.
– Время идет, мне нужно идти к Пьеру и Дави. Только поднимусь поцеловать маму и дедушку. Сидо, если я смогу освободиться, то вернусь в субботу или воскресенье. Я буду держать Эммин дневник у себя. Но я не все тебе рассказала. Есть еще что-то вроде черновика…
– Ради бога! – взмолилась Сидони. – Прошу тебя, не сейчас. С меня довольно твоих историй, Пакома, таблеток, сумки… Что это изменит? Эмма на кладбище, она заслуживает доли уважения. Поцелуй-ка свою сестру, я собираюсь в универсам за черной тканью. Мне нужно сшить траурное платье на лето.
Спустя несколько минут Жасент, завернувшись в плащ и надев на голову платок, шагала по грязной дорожке, ведущей к семейной ферме. Она плакала не переставая, и дождь смывал ее слезы. Ее молчаливый отъезд с улицы Лаберж можно было принять за побег. Она сравнивала себя с паршивой овцой, которую держат в стороне от стада. Жасент не понимала поведения отца и сестры: ей казалось, что оно граничит с трусостью.
«Они закрывают на все глаза, сознательно обманываются. Папа отрицает самоубийство Эммы, хочет забыть о том, что она была беременна. Сестра тоже хочет сохранить все в тайне».
Жасент жалела о том, что Лорик ушел: он ведь говорил, что готов помочь.
«И я бегу к Пьеру. Пусть хоть я останусь честной. Да, я счастлива, что он предложил мне поехать с ним на лодке, да, я счастлива увидеть его снова, поговорить с ним», – думала она.
В настоящее время ее бывший жених представлялся ей мирной и надежной гаванью, дружеским плечом, на котором можно вволю выплакаться. Жасент не заботило то, что она выставит свои чувства напоказ перед Дави. Он показался ей хорошим парнем. «Даже если я брошусь Пьеру в объятия и вволю выплачусь, почему бы Дави осуждать меня? Он знает об Эмме, он был на кладбище».
Жасент видела крышу дома, где она выросла, крыши сарая и конюшни. Тихая сероватая вода окружала каждое здание; она покрывала луга и дорогу, и поверхность ее ощетинилась множеством острых травинок: признак того, что уровень воды спал. Молодая женщина нетерпеливо всматривалась в озеро, ожидая увидеть там лодку и силуэты двоих молодых людей. Неожиданно ее кто-то окликнул:
– Мадемуазель Клутье, можно вас на минутку?
Этот пронзительный голос принадлежал Артемиз Тибо. Стоя на крыльце своего дома в сером, натянувшемся на животе платье, женщина махала Жасент рукой. Брижит Пеллетье стояла рядом с ней, под навесом. Жасент вынуждена была вернуться и пересечь липкий участок земли с многочисленными лужами. Она была рада, что из предосторожности надела сапоги Сидони.
– Мы увидели, как вы идете, и я удивилась, куда это вы можете направляться в такую погоду! – сказала мать Пакома.
– Я возвращаюсь в Роберваль на моторной лодке, – объяснила Жасент, раздраженная такой внезапной несвоевременной задержкой. – Железная дорога в неисправности.
– Все же вы могли предупредить меня, – добавила Брижит. – Со вчерашнего дня я пытаюсь оказать вам услугу и разговорить своего сынишку.