Выйдя из палаты на втором этаже, Жасент увидела доктора Гослена.
– Моя дорогая Жасент, вы вернулись! – доктор не скрывал своей радости.
– В этом нет ничего удивительного, мой отпуск подошел к концу.
– Никто не стал бы вас упрекать, если бы вы решили остаться с семьей еще на денек…
С сочувствующей физиономией он положил свою хищную тяжелую руку на плечо медсестры. Жасент тут же отступила назад, возмущенная этим жестом, который казался ей неуместным.
– Извините, доктор, мне нужно работать. Меня заваливают вопросами… Пожилых людей очень взволновала новость об эвакуации.
– Конечно, мы все очень взволнованы! Но уделите мне всего одну минуту. Я хотел сказать, что вы можете на меня рассчитывать, моя дражайшая Жасент, что бы ни случилось.
Раздраженная его сладковато-приторным голосом и горящим похотью, а отнюдь не уважением или любовью, взглядом, она сухо его осадила:
– Благодарю, но меня поддерживает любимый человек, мой жених. Мы с ним поженимся как можно скорее.
Огорошенный, доктор поднял руки к небу, плохо скрывая свою досаду:
– Вы помолвлены? С кем же? Вы же ведете жизнь монашки!
– Я нашла мужчину своей жизни, – заверила она сдавленным голосом, в волнении отдаляясь от Гослена: она не решилась вслух произнести то, что отныне было для нее свято.
Доктор посмотрел ей в глаза. В них читалось желание залепить ему пощечину.
«Что бы это значило?» – спрашивал он себя. В голову ему приходили лишь шаблонные фразы о неблагодарности некоторых уж очень самоуверенных и манерных девиц.
Час дня. Темно-серое небо, еще полное будущих ливней, низко нависало над землей. Роберваль был полностью изолирован и с недавних пор лишен связи. По озеру, порывисто вздымаясь, катились угрожающие волны, гулко бьющие теперь в стены больницы. Присланные мэрией спасатели патрулировали окрестности на борту большой лодки.
Жасент стояла на улице, позади большого здания, с той его стороны, куда вода еще не дошла: фасад здания напротив служил некой временной дамбой. Подавленная, она вышла подышать воздухом, пока персонал учреждения завтракал. Ей не давала покоя статья в Le Colon, а еще мысль о Пьере, который уже должен был бы оказаться в Ривербенде. Он уехал в шесть часов утра, поцеловав ее – теплую, нежную и томную после сна.
– Я только заберу свою машину, – прошептал он ей на ухо. – Вернусь завтра вечером. Мы поедем в Сен-Жером, если, конечно, нам удастся туда добраться.
Девушка предполагала, что ее возлюбленный переживает из-за лодки Дави, а также из-за опоздания на бумажную фабрику. Ее утешало и окрыляло одно: они с Пьером, как и прежде, были единым целым – не только когда занимались любовью, но и каждую секунду – это сквозило в их улыбках, взглядах, словах.
Так рассуждала Жасент, в то время как из подъехавшего такси вышла молодая блондинка в черном непромокаемом плаще с капюшоном и помахала ей рукой, быстрым шагом приближаясь к крыльцу. Жасент узнала Мари-Кристин Бернар; та явно была не в духе – красивые сине-зеленые глаза девушки блестели от возмущения.
– Мадемуазель Клутье, какая удача! – воскликнула журналистка. – Первой, кого я встретила в городе, оказались именно вы, а ведь именно для встречи с вами я и приехала сюда.
– Зато я не стану вас приветствовать, – дерзко ответила Жасент. – Я ведь вам доверилась! Сегодня утром, прочитав статью, я была по-настоящему разочарована.
Они стояли лицом к лицу; обе женщины были одного роста.
– Мадемуазель, уверяю вас, я в этом не виновата. Я добилась объяснений от владельца нашей газеты. Должно быть, ваш отец позвонил ему в понедельник; линии еще не были повреждены, не так ли? Я точно не знаю, как это удалось вашему отцу, но он смог убедить моего начальника опубликовать эту статью. Более того: мне влепили выговор из-за того, что по возвращении в редакцию я ничего не написала об этой трагедии, о смерти вашей сестры. Мне пришлось оправдываться, поскольку я искренне разделяю ваше мнение, но главный редактор не захотел ничего слушать. Тогда я села в такси и приехала сюда, чтобы извиниться перед вами. Мне действительно не хочется, чтобы вы думали, что я способна нарушить данное мною слово.
Жасент покинули всякие сомнения: пылкие слова журналистки, которую просто трясло от переполняющих ее чувств, окончательно убедили ее в доброжелательности Мари-Кристин.
– В таком случае спасибо вам за то, что приехали, особенно в такое время, при таком состоянии дорог. К тому же возвращаться вам придется пешком, так как такси уже уехало.
– Ладно, я сама разберусь с обратной дорогой, к тому же мне хотелось бы сделать снимки больницы со стороны озера. Кажется, вода уже внутри здания…
– Да, подвал затопило. Я могу провести вас, если хотите. Я приступаю к работе только через полчаса.
– Это очень любезно.
Женщины улыбнулись друг другу, почувствовав взаимную симпатию. Недолго думая, Жасент рассказала журналистке, до какой степени ее шокировала первая полоса газеты.
– Может быть, это звучит нелепо, но у меня такое ощущение, будто я выставила трагическую судьбу моей сестры на всеобщее обозрение. Мой отец хотел опубликовать и ее фотографию. К счастью, он этого не сделал.
– Ваша сестра умела плавать?
– Как настоящая сирена! Она ничего не боялась. Я предполагаю, что она утонула от внезапного недомогания или падения, хоть на ее теле и не оказалось никаких ран, – вынужденно солгала Жасент.
– Мне так жаль! – вздохнула Мари-Кристин. – Умереть в девятнадцать лет, на заре жизни, – это ужасающая несправедливость. Ваша мать, должно быть, в отчаянии. У меня есть дочка двенадцати лет, которую я обожаю. Я могу понять, какую боль эта трагедия причинила вашим родителям. Поэтому поведение вашего отца не кажется мне удивительным. Но давайте не будем о грустном!
Они дошли до большого строения, об угол которого с грохотом разбивались серебристые волны. Журналистка сделала несколько снимков, в то время как Жасент наблюдала за ней задумчивым взглядом.
– Почему вы выбрали эту профессию? Мне кажется, немногие женщины становятся журналистками. Представляете, я почти не путешествовала. Только из Сен-Прима в Роберваль! Но провела два года в Монреале.
– На ваш вопрос я могла бы вам ответить таким же вопросом: почему вы стали медсестрой? Но я знаю, что ваша профессия необходима. Она намного нужнее, чем моя. Господи Иисусе, ветер поднимается!
Женщины укрылись за дверями главного входа в больницу – паводок пощадил это место.
– И все же вы не ответили! – настаивала Жасент, испытывая радость от обычной беседы после всех ожесточенных дискуссий, вызванных смертью Эммы.
– Я хотела работать. Мой муж это понял. Я люблю движение, новизну, встречи. Думаю, своим призванием я обязана дедушке Гюставу: возможно, несколько экстравагантному, но на самом деле замечательному человеку. Он иллюзионист, поэтому часто показывал нам, своим внукам, фокусы, когда мы достаточно подросли, чтобы нас стали интересовать его чудачества. Как-то раз он даже сумел разыграть нас так, что мы почувствовали себя невидимыми. Словом, именно он привил мне любовь к фантазиям и оригинальности. Но я, наверное, утомляю вас своими рассказами…
– Совсем нет, вы нисколько меня не утомляете! Я сама очень привязана к своему дедушке Фердинанду, отцу моей матери. Бедный мой дедушка, в последние дни, несмотря на всю свою боль, он проявил ко мне столько заботы! У него теперь новые соседи – французы, и он ходит к ним, чтобы послушать, что пишут в Le Colon! Самому ему читать тяжело – ему следовало бы носить очки.
Растроганная, Мари-Кристин слегка дотронулась до предплечья Жасент:
– Дедушек и бабушек стоит ценить, не так ли? Мадемуазель Клутье, мне надо продолжать работу на месте событий. Надеюсь когда-нибудь увидеть вас снова.
– Я тоже, – с улыбкой ответила Жасент.
Они обменялись рукопожатием. Эта встреча успокоила Жасент: она решила забыть о статье. «Люди постепенно забудут, – подумала она. – Как бы там ни было, но, когда происходит какая-то трагедия или несчастный случай, газеты всегда спешат написать об этом в своих колонках».
Однако этот день, который и так начался довольно нетрадиционно, таил в себе еще один очень неприятный сюрприз. Едва Жасент принялась за свои обязанности, как столкнулась со всеобщей паникой, царившей в палатах. В частности, двое из ее пациенток, Жермен Бушар и Мария Тессье, подготовили для ее нервов тяжелое испытание. Обе были вдовами, не имели близких родственников и обе приближались к восьмидесяти годам. Они постоянно причитали, беспрерывно проверяли содержимое своих скудных пожитков, молились… В ведомостях больницы они были помечены как «неимущие».
– Сохраняйте спокойствие, матушка-настоятельница сделает все наилучшим образом для каждого больного, – втолковывала им Жасент. – Когда уровень воды спадет, все образуется – вы вернетесь в эту палату.
– Моя дорогая, будет ли у нас в коллеже пища? – хныкала одна.
– Как мы туда доберемся? – стонала другая. – В лодке? А если она перевернется?..
Будучи терпеливой медсестрой, Жасент, вооружившись улыбкой, успокаивала всех, обещая, что все будет хорошо, что она лично все проконтролирует. Ей также пришлось утешать и двоих подростков: брата и сестру, страдающих от туберкулеза. Высокая влажность и отсутствие отопления отягчали их и без того нестабильное состояние.
– Доктор Гослен посчитал нужным выдать вам электрический обогреватель. Так в помещении будет теплее.
В этих хлопотах пробежал день, наступил вечер. Жасент уже собиралась надеть пальто, чтобы отправиться домой, когда в холл, в котором все еще бурлило оживление, словно в муравейнике, в котором сестры и последние посетители сновали туда-сюда, стремительно ворвалась Эльфин Ганье. Матушка-настоятельница стояла на пороге своего кабинета, беседуя с одним из докторов.
– Мадемуазель Клутье! – воскликнула Эльфин, как всегда, невероятно элегантная: на ней был темно-синий костюм безукоризненного кроя, а на светлой голове красовалась очаровательная шляпка. – Кажется, вы торопитесь?