– Пусть Господь вас простит, мадемуазель Клутье. Я ожидала другого объяснения: что речь шла о вашем брате или дяде.
– Более трех лет назад мы с Пьером были обручены. Я должна была выйти за него замуж, но отказалась ради того, чтобы продолжить учебу. Отказалась от настоящей официальной помолвки. Мадемуазель Ганье соврала. Между ней и Пьером Дебьеном не было ничего серьезного. У меня нет желания ни оправдываться, ни обманывать вас. Если вы, матушка, желаете меня уволить за неподобающее поведение, то я не вижу никаких препятствий для того, чтобы вы это сделали. У меня у самой было намерение устроиться медсестрой в Сен-Приме. Я предпочитаю работать, находясь ближе к своим близким: они тяжело потрясены смертью сестры.
Монахиня пробормотала слова молитвы и отвернулась. Она посчитала излишним рассказывать Жасент о том, что накануне к ней пожаловала Эльфин Ганье. Скромно одетая молодая женщина, без макияжа и со скорбным выражением лица, поведала монахине, умоляя ту сохранить все в строжайшей тайне, что ее жених оказался явно недостойным уважения человеком. «От брата я узнала, что у Пьера Дебьена была связь с Эммой Клутье, которая продлилась шесть месяцев, – в слезах заверила Эльфин. – А теперь настала очередь ее старшей сестры. Я сломлена, я в отчаянии, матушка».
Из груди монахини вырвался тяжелый вздох. Она слегка дотронулась до креста, украшающего ее черное платье, затем все же решилась посмотреть на Жасент:
– Уволить вас будет лучшим решением, мадемуазель Клутье. Но завтра вы еще выйдете на работу. Вода начинает спадать, дождь прекратился, но нам не нужно терять бдительности. Я предупрежу бухгалтера, чтобы он в конце дня рассчитался с вами. Господь мне свидетель: у меня нет выбора.
– Благодарю вас, матушка, и мне жаль, что я доставила всем столько неприятностей.
– Я буду сожалеть о вас, мадемуазель. Скажите, вы знаете о том, что сегодня во второй половине дня во главе с кюре Лизоттом мы отмечаем праздник деревьев? На празднике будет присутствовать министр земельных и лесных ресурсов, а также другие почетные гости. Я приду, если смогу освободиться. Я очень рада тому, что праздник освящения деревьев не отменили. Это символ надежды, возрождения, несмотря на все те испытания, через которые мы прошли. Вы можете подняться к себе, Жасент.
Никогда раньше настоятельница не называла Жасент по имени. Девушка увидела в этом особенное внимание, дружеский знак. Она вышла, подарив матушке на прощание невероятно ласковую улыбку.
«Праздник деревьев! – вспомнилось ей. – Девчонкой Эмма из кожи вон лезла, чтобы мы отвезли ее на празднование. Мама покупала нам билеты на поезд, а Сидони прихорашивала нашу малышку: та была счастлива при мысли о том, что увидит церемонию, толпу людей, услышит фанфары Вовера! Тогда мы были так счастливы!»
Жасент прошла по широкому коридору и поднялась по блестящим, стертым от бесконечной беготни ступенькам. На фоне этого былого счастья временами проступал устрашающий силуэт, имя которому было Шамплен Клутье. «Мы так старались не противоречить отцу, не вызвать его гнева! – подумала она, стоя перед дверью в палату для детей, страдающих туберкулезом. – Однако буря всегда была неминуема. Он наводил на нас ужас». С бьющимся сердцем она представила, насколько сильно Эмма боялась реакции отца при мысли, что ей предстоит рассказать ему о своей беременности, о плоде преступной связи. И она уже не понимала, как Эммин суицид мог вызывать у нее сомнения.
«Пусть она была не такой, как я о ней думала вдали от нее, более дерзкой в своих высказываниях, более насмешливой, пусть у нее было два, три любовника, пусть даже больше, но она была по-настоящему в отчаянии, когда уходила от меня в пятницу вечером. Возможно, она хотела поговорить с мамой и Сидони, пока папа спит, но в темноте утонула».
Не заходя в палату к своим маленьким больным, Жасент прижалась лбом к стене. Ее утонченный профиль выражал смятение, когда доктор Гослен застал молодую женщину в таком положении.
– Я вас искал, мадемуазель Клутье, – холодно сказал он голосом, лишенным обыкновенно свойственной ему приторности. – У меня для вас письмо из Сен-Прима. Мне отдал его почтальон. Мне стало известно, что настоятельница хочет вас уволить.
– Она это уже сделала, я ухожу из больницы завтра.
– Как жаль!
С таким лаконичным комментарием он удалился, переполненный унижением отвергнутого воздыхателя. Жасент смерила его безразличным взглядом и раскрыла конверт. Почерк был ей незнаком. На оборотной стороне конверта она разобрала имя: мадам Брижит Пеллетье, вдова. «И правда, я совсем забыла о Пакоме. Возможно, он таки говорил с Эммой, – подумала она. – Его мать пообещала написать мне, если узнает что-нибудь существенное».
Жасент в волнении распечатала конверт и принялась читать – во рту у нее пересохло, сердце бешено застучало.
Дорогая Жасент!
Я отказываюсь разговорить своего сынишку. Я снова спросила его о сумке Эммы, но у него началась истерика, потом он надулся. Он стал вести себя со мной, со своей бедной матушкой, совсем неуважительно.
Если вы в скором времени вернетесь в Сен-Прим, я заранее прошу вас оставить Пакома в покое: так будет лучше для всех.
– Господи, зачем же в таком случае мне писать? Только для того, чтобы сообщить об этом? – тихо сетовала Жасент.
Больница казалась пустынной. Матушка-настоятельница и три сестры ушли на знаменитый праздник освящения деревьев, в котором принимали участие вся знать Роберваля и представители городской власти. Небо прояснилось, вода немного спала и, как писала местная пресса, пока не поднялся северо-восточный ветер, город чувствовал себя в безопасности.
Жасент облокотилась на подоконник одного из широко открытых окон на кухне – воздух потеплел. Девушка бездумно слушала эхо фанфар. Она оставалась равнодушной к гулу духовых инструментов, глухим звукам барабанов и веселым аккордам труб.
Мысленно она представила кюре Лизотта, мужчину почтенного возраста, со свойственной ему легкой улыбкой на губах, счастливого оттого, что после всех этих страшных дней, представлявшихся всем концом света, можно отпраздновать традиционный праздник деревьев. Детишки Роберваля, должно быть, спешили насладиться музыкальным концертом, а дамы из высшего общества гордо щеголяли своими нарядами.
– Мадемуазель Клутье, – прервала ее мысли сестра-послушница, – полдник готов. Для мадам Тессье и мадам Бушар – обезжиренное молоко без сахара и поджаренный хлеб. Если они станут жаловаться на то, что им не дали масла, – скажите, что таковы новые указания доктора Гослена.
– Очень хорошо, заодно я сделаю мадам Бушар укол, – ответила Жасент.
– Сегодня вы почти со мной не разговаривали. Может быть, вы злитесь на меня за то, что я почувствовала себя обязанной передать настоятельнице слова того полицейского? Бог мне свидетель, дорогая мадемуазель: я думала, что поступаю правильно. Надеюсь, у вас из-за меня не будет неприятностей.
– Завтра я ухожу из больницы, но вы в этом не виноваты, сестра Кларисса. Как бы там ни было, я была намерена сама это сделать. Днем раньше, днем позже… это уже не имело значения. Вы поступили так, как вам подсказывала совесть. Жестокая гибель сестры невероятно печалит меня. У меня больше нет мужества, чтобы жить вдали от семьи.
Послушница протерла стекла очков, затем вытерла глаза: она плакала от сожаления. Охваченная внезапным порывом, она схватила руки Жасент и сжала их в своих руках, морщинистых и покрасневших от хлопот по хозяйству:
– Нам будет вас не хватать, мадемуазель Клутье.
– Это очень любезно. Мне тоже будет не хватать вас, сестра Кларисса. Вы варите лучший на свете кофе.
Жасент взяла поднос и вышла. В глубине души она радовалась тому, что не поговорила со старой монахиней дольше: та оставалась верной своей репутации большой болтуньи, в чем и исповедовалась перед каждой воскресной мессой.
Обойдя больных, ликующих оттого, что их не эвакуировали, она, пройдя по коридору, направилась в бельевую. На полпути она заметила крупную женщину в шляпе и дождевом плаще: улыбаясь, та энергичным шагом приближалась к ней. Жасент мгновенно узнала ее по обезображивающей лицо бородавке на подбородке. Это была гувернантка доктора Мюррея.
– Здравствуйте, мадам, – любезно обратилась к ней Жасент. – Вы кого-то ищете?
– Ради бога, не утруждайтесь! Я уже приходила в воскресенье, я знаю дорогу. Моего мужа госпитализировали с бронхитом. В пятницу у меня выходной, вот я и пришла его проведать. Значит, вы здесь медсестра, а приезжаете на консультацию к доктору Мюррею из Сен-Жерома!
В вопросе горничной чувствовалась нотка неподдельного любопытства. Жасент спрашивала себя, могла ли эта женщина слышать что-либо из ее разговора с доктором, в то же время думая о том, что она в последние месяцы, должно быть, часто виделась с Эммой.
– Я приезжала не на консультацию, мадам. Это был личный вопрос. Вы давно у него работаете?
– С первого же часа, то есть около шести лет, – заверила Девони Лафонтен, хитро поглядывая на Жасент.
– В таком случае вы наверняка пересекались с моей сестрой, преподавательницей в школе Сен-Жерома, Эммой Клутье. Красивая молодая девушка, темные вьющиеся волосы, очень кокетливая.
– Господи, та юная девочка, которая утонула недалеко от Сен-Прима, была вашей сестрой? Боже милостивый, мне очень жаль. Мои соболезнования. Хоть и на неделю запоздавшие.
Сердце Жасент забилось так, что, казалось, сейчас выскочит из груди. Она не решалась задать горничной Мюрреев конкретные вопросы, однако интуиция подсказывала ей, что это следует сделать. Радостная физиономия женщины помрачнела. Жасент заинтриговала еще одна деталь: теперь горничная стояла неподвижно, словно ждала продолжения дискуссии.
– Да, я подумала, что ее доктор, возможно, смог бы сообщить мне некоторые сведения об Эмме – так звали мою сестру. Я нашла в ее квартире предписания врача, и вот… – выпалила Жасент прерывающимся от волнения голосом. – Моя просьба в какой-то мере могла показаться ему необычной, но нас с родителями беспокоило то, что Эмма была предоставлена самой себе.