спрягать лошадь.
– Оставь меня, сынок!
Приказ матери прозвучал, словно удар плетью.
Лорик отступил назад и обнял Сидони за плечи. Они наблюдали за тем, как родители, стоя в двух метрах друг от друга, затеяли перебранку.
– Спрашиваю тебя еще раз, Шамплен, – кричала Альберта, направляя на мужа указательный палец. – Почему Эмма так боялась тебя? Я могу ответить за тебя: как только ты понял, что она любит танцевать, наряжаться и кокетничать, – ты стал угрожать ей, что один неверный шаг – и ты отрекаешься от нее. Своим ремнем ты постоянно отбивал у нее охоту к веселью. Но от кого же она унаследовала свой темперамент, от кого?
– Замолчи же, ты просто смешна, женщина, – хриплым голосом прорычал Шамплен. – Не стоит ворошить прошлое. Ведь мы с тобой, в сущности, хорошо ладили!
– Совсем не ладили, Шамплен Клутье, никогда! – возразила Альберта; она выглядела беззащитной в своей белой и легкой ночной сорочке, трепыхающейся на ветру. – Я не любила тебя, я любила другого, но у меня, бедной девочки, не было права на выбор. Ты этим пользовался, ты брал то, что хотел, но что тебе не принадлежало. Господь мне свидетель: часто в кошмарах мне снится та летняя ночь, ночь, когда ты взял меня силой, потому что был совершенно пьяный, а я не могла защититься. Ты притащил меня, ударил, бросил на пол. Я тщетно пыталась вырваться: мне это было не под силу. Хорошенько слушай, Сидони, как мужчина всего за несколько минут крадет честь порядочной девушки. А потом несчастная, снедаемая стыдом, навеки запятнанная, только и может, что плакать. Она говорит «прощай» милому парню, которого нежно любила, выходит замуж за мерзавца, который ее изнасиловал, а когда производит на свет дитя, ей не удается его полюбить, этот плод насилия, плод позора.
– Жасент… Не о ней ли ты говоришь, мама? – Лорик пришел в негодование.
– Да, я говорю о Жасент, которая росла в моем чреве, в то время как я задыхалась от ненависти.
Альберта заскрежетала зубами от холода и злости. Ошеломленный Шамплен молча потупил взор.
– Не стоило тебе выкладывать все это, – наконец проворчал он. – Какого черта нашим близнецам нужно знать об этой истории?
– Эмма была влюблена и носила в себе плод этой любви, – ответила супруга. – Но это не столь тяжкое преступление, как твое, Шамплен. Если бы она призналась тебе в своей ошибке, во имя справедливости ты должен был бы простить ее. Но ты бы не сделал этого: ты ведь считаешь себя важной персоной, достойной безмерного уважения! А ты всего лишь подлец, мерзавец! Ты убил ее своей жестокостью, а я – своей слабостью! Она знала, что я неспособна ее защитить.
Повисло долгое молчание. Лорик заметил, что буря успокоилась, что до них больше не доносится гул волн на озере. Сидони, прижимаясь к брату, тоже это отметила.
– Я думал, что искупил свою вину, – медленно проговорил Шамплен, по очереди окидывая всех взглядом. – Я ошибался. Черт, значит, недостаточно было того, что я женился на вашей матери, предоставил ей дом, белье и шерсть для пряжи.
– Нет, недостаточно, – отрезала Альберта. – А сейчас – уходи! Уходи, я тебе говорю!
– Куда ты, черт возьми, хочешь, чтобы я ушел? К твоему отцу? Я же не слепой! Старик Лавиолетт относится ко мне, как к паршивой собаке, потому что еще тогда узнал правду о нашем браке. Но, Альберта, меня мучили угрызения совести, и ты хорошо это знаешь! Ты говоришь о любви! Я любил тебя, и я все еще тебя люблю. Могу ли я, пока ты в таком состоянии, постелить себе в сарае соломенный тюфяк?
– Хорошо, можешь спать здесь, – уступила Альберта.
С этими словами она, полная достоинства, направилась к дому. Ее босые ноги, мокрые и испачканные грязью, вязли в пропитанной водой земле.
Сидони закрыла глаза, чтобы прогнать от себя образ матери: изменившейся, разгневанной, исполненной горечи. «А я так надеялась вечером утешить маму вкусным ужином, теплым и чистым домом! – думала она. – Боже мой, как она жила эти двадцать три года вместе с папой, как спала с ним в одной кровати, если настолько его ненавидела? То, что я только что видела и слышала, – неправда! Мама всегда была такой веселой! Казалось, она вполне довольна своей судьбой!»
Лорика удивила столь быстрая капитуляция отца, побежденного своей миниатюрной супругой, едва достававшей ему до подбородка. Он вспомнил легенду о Давиде и великане Голиафе, которую им рассказывали на занятиях катехизисом. «Колосс, в голову которому кинули небольшой камешек, повержен, он больше не способен навредить! Никто никогда не осмеливался дать папе отпор, ни в округе, ни дома. Только Жасент».
Северо-восточный ветер дошел и до Ривербенда, но не успела паника, вызванная жуткими порывами ветра, начаться, как буря, к большому облегчению населения, затихла. Пьер был спокоен. Он аккуратно складывал в чемодан свои вещи, в то время как Дави огорченно наблюдал за другом.
– Значит, ты переезжаешь? Так жаль, что я больше не буду видеть тебя с утра и до вечера… и не смогу неожиданно нагрянуть к тебе, чтобы пропустить с тобой по стаканчику! – сетовал Дави.
Он облокотился о подоконник, его рыжая шевелюра была взъерошена.
– И все же бросать работу, не подумав как следует, – такое нечасто встретишь, – добавил он. – Могу сказать тебе, что парни с бумажной фабрики шушукались за твоей спиной.
– Что ж, если им так нравится болтать… К тому же, по-моему, на мое место довольно быстро поставили Потвена. Он давно мечтал поиграть в бригадира. Я осчастливил человека!
– А когда ты съедешь с квартиры?
– Сначала отвезу в Сен-Фелисьен все самое необходимое. Я хотел поселиться в доме у дедушки, в Сен-Методе, но оттуда идут тревожные слухи… говорят, вода подмыла некоторые здания. То, что там происходило, ужасно. Прибывшим на помощь матросам приходилось спасать целые семьи, перебравшиеся жить на чердаки. Я прочитал об этом в Le Progrés du Saguenay.
Пьер застегнул большой фетровый чемодан и проверил содержимое своего ящика. Он бросил дружеский взгляд на Дави, который в этот момент прикуривал американскую сигарету.
– Ты живешь с родителями. Если встретишь симпатичную девушку по своему вкусу, то сможешь снять здесь помещение.
– Хотелось бы, чтобы она была похожа на Сидони, твою будущую свояченицу. Я очень доволен, что моя лодка послужила вашему с Жасент примирению.
Дави имел право знать о постигшем парочку кораблекрушении. Пьеру удалось, не вдаваясь в подробности, поведать другу о сокровенных моментах их с Жасент общения, любовного примирения, которое привело их к намерению пожениться.
– В общем, между вами большая любовь, – мечтательно вздохнул Дави. – Хотел бы и я однажды познать такую…
– Осторожно: это может причинить боль, даже если это того стоит. Может, вместо того чтобы болтать, погрузим вещи в машину? Этим вечером я везу Жасент в Сен-Прим. Я так сочувствую ей! Ее родители, сестра и брат так скорбят! А вот я часто злюсь на себя – мне кажется, что я недостаточно печалюсь об Эмме. Когда я думаю об этом по ночам – мне хочется плакать. Я даже молюсь за нее, и все же…
– Все же что?
– У меня странное ощущение: словно это Эмма примирила нас с Жасент, указав мне верный путь. Последние два года я втайне избегал поездок в Роберваль, Сен-Прим и даже Сен-Фелисьен. Потом все закрутилось, как в калейдоскопе. Я увиделся с единственной женщиной, которую любил и люблю. Я встретился со своим старым другом Лориком и смог позаботиться о дедушке Боромее.
Характерный шум автомобильного двигателя резко оборвал разговор приятелей. Дави посмотрел в окно.
– К тебе гости! – усмехнулся он. – Сливки общества!
Заинтригованный, Пьер поспешно вышел на улицу. Он узнал машину Валласа Ганье, Rover Light Six с блестящим металлическим кузовом. Из машины вышел Валлас, за ним – седоволосый мужчина лет пятидесяти с надменно торчащими усами – Люсьен Ганье. Эльфин осталась сидеть на заднем сиденье.
– Пьер Дебьен, полагаю? – спросил мужчина. – Мне необходимо с вами поговорить.
– Слушаю вас! – ответил Пьер, приближаясь к собеседнику.
Так случилось, что к первой встрече с отцом молодой женщины Пьер оказался небритым; он был одет в холщовые охотничьи брюки и полинявшую клетчатую рубашку. Контраст с Люсьеном и Валласом был разительным: на обоих мужчинах были безупречные городские костюмы и накрахмаленные рубашки с галстуками, а на головах красовались черные фетровые шляпы.
– Эльфин решительно неразборчива! – брезгливо пробурчал Люсьен. – Я буду краток, Дебьен. От такого человека, как вы, не стоит ожидать хороших манер или хоть грамма воспитанности, но обесчестить мою единственную дочь, после того как пообещали жениться на ней, – в этом вы зашли слишком далеко.
– Я никогда не обещал Эльфин жениться на ней, – сухо отрезал Пьер.
– Еще назовите ее лгуньей! – громыхнул Люсьен Ганье. – Бедное дитя снедают стыд и печаль, а вы так бесцеремонно уперлись в меня взглядом! Тут нечем гордиться. Если вам угодно знать, мы с супругой были очень обеспокоены, когда Эльфин заявила, что выходит замуж за бригадира из Ривербенда. Несмотря ни на что, мы готовы были с вами встретиться, потому что для нас важно только счастье нашей дочери.
Мужчина казался искренним. Пьер без труда представил, какую комедию довелось разыграть его бывшей любовнице, чтобы спровоцировать отцовский гнев и возмущение. Он чувствовал себя загнанным в ловушку, голова у него пошла кругом. Отдавая себе отчет в своих пороках, но тем не менее будучи честным человеком, Пьер признавал свою вину. «Шамплен Клутье мог бы сказать мне те же слова, если б узнал, что я спал с Эммой, но, конечно, тон его был бы другим», – подумал он.
– Мне жаль, мсье, – громко сказал он. – Мне понятна печаль Эльфин – она говорила, что любит меня. Что же касается меня, то я любил ее недостаточно сильно, для того чтобы у меня возникла мысль сделать ее своей женой.
– Но достаточно сильно, что уложить ее в постель, да, мерзавец? – прогремел Ганье, со всей силы влепив Пьеру пощечину.