– Все дело в смирении, Сидони, и в принятии судьбы. Шамплен любил меня: в этом я никогда не сомневалась. Он часто молил меня о прощении. И я терпела его. Так было в первые годы нашего брака. С течением времени он все больше стал проявлять жестокость, и я начала его бояться. Его злоба была направлена не на меня – на вас. Боже мой, с того дня, когда он ударил Жасент и она рассекла себе лоб, у меня появилась мечта уехать с вами, с моими детьми, как можно дальше от гнева этого человека.
– Но сегодня он не осмелился ожесточиться против тебя, несмотря на все то, что ты ему сказала!
– Ему было стыдно, очень стыдно! Я вывела его на чистую воду у вас на глазах. Я уничтожила взлелеянный им образ добропорядочного человека, которого ни в чем нельзя упрекнуть.
По щекам Альберты текли слезы. Сидони вынула из кармана своего передника носовой платок и вытерла их.
– Ты вела себя очень храбро, мама! Умоляю тебя: возможно, нам и нужно лукавить, чтобы стойко держаться вместе, продолжая жить дальше. Будет ненормально, если папа годами станет ютиться в сарае. Лорик, конечно, отнес ему раскладушку и спиртовку, но что скажут люди? Что скажет кюре?
– Я подумаю об этом, доченька. Ты права: нужно соблюсти внешние приличия… Если бы ты ночевала в своей мастерской, я могла бы занять твою комнату. Но позже, не сегодня и не завтра.
– Послушай! По дороге едет машина! – вскрикнула Сидони, вскакивая со стула. – Господи, эти люди увязнут! Вода спала, но повсюду столько грязи!
Она выглянула в окно. Как она и предполагала, автомобиль остановился примерно в тридцати метрах от фермы, и задние колеса, погрязнув в пористой почве, буксовали. Из черной машины вышла какая-то женщина, следом за ней показался водитель.
– Это Жасент и Пьер Дебьен. Мама, что мы ей скажем? Как объяснить, почему папа не вправе заходить к нам в дом?
– Иди к ней! Не бойся, Сидони.
Тем временем Лорик уже бросился на помощь Пьеру. Изучив ситуацию с фордом друга, он воскликнул:
– Садись за руль, я тебя подтолкну. Отойди, Жасент, а то запачкаешь юбку.
– Лучше я позову папу, он, наверное, где-то здесь, – предположила Жасент.
– Нет, не стоит его беспокоить, – отрезал брат с излишней поспешностью. – Подожди нас возле сарая. Тебе стоило нас предупредить о приезде!
– Я не смогла: телефонные линии еще не починили. К тому же я вам говорила, что приеду в воскресенье…
Жасент вошла во двор фермы, успокоенная тем, что увидела, как приветливо светятся окна, а из трубы поднимается струйка дыма. Вышла Сидони, в сером платье и синем переднике; ее волосы были заплетены в косичку. Она сбежала по скользким ступенькам, бросилась к сестре и порывисто ее обняла.
– Как мне тебя не хватало, Жасент. Я так рада, что ты здесь! – прошептала она ей на ухо. – Я должна тебя предупредить: мама нашла Эммино письмо. Я уж подумала, что она окончательно утратит рассудок, но нет. Она была так разъярена, она ужасно разозлилась на папу. И запретила ему переступать порог дома. Он проведет вечер и ночь в сарае.
– Ты не шутишь?
– Нет. Мне пришлось рассказать маме все, что знала.
– Мне стало легче, оттого что она наконец в курсе. Так будет лучше. Боже, как она, наверное, страдает! Мне не терпится ее поцеловать. Сидо, я уволилась из больницы. В Сен-Прим, домой, я вернулась насовсем. Идем, я все расскажу тебе вечером, не сейчас. Как думаешь: я могу пригласить Пьера на ужин, несмотря на то что произошло с папой?
Сидони удивилась, однако, очарованная прекрасным лицом и нежным взглядом голубых глаз старшей сестры, уступила.
– Конечно! Есть гороховый суп. И все-таки предупреди его, скажи, что родители серьезно поссорились.
Альберта встретила Пьера очень тепло. В ее глазах он все еще был подростком, который остался без матери. Она всегда хранила для него кусочек пирога на случай, если он зайдет в гости. Ободренный присутствием лучшего друга, Лорик забыл, что он должен присматривать за отцом, покорность и подавленность которого его тревожили. Однако Сидони, разделяющая опасения брата, три раза отправлялась в сарай, под предлогом того чтобы отнести отцу миску супа, хлеб и пуховое одеяло.
– Не бойся, дочка, – сказал ей Шамплен, вытягиваясь на своей импровизированной постели. – Я не собираюсь вешаться. В семье не будет двух самоубийств. Альберта молчала на протяжении двадцати трех лет; у нее есть право на месть. Завтра я приведу наших овец – скоро время их стричь. Я на своей земле, и неважно, где я сплю.
Сидони поцеловала отца в лоб. Она не могла выказать по отношению к нему холодность или презрение. От самого рождения до этого жуткого мая 1928 года этот человек оберегал ее от всех неприятностей.
Было уже полдесятого, когда Пьер откланялся. Жасент проводила его до машины. Оба подняли головы к темно-голубому небу, усеянному звездами.
– Как красиво! – воскликнула Жасент в восхищении. – Почти нет туч. Смотри: там, на востоке, только что взошла луна. Завтра она будет полной. Неудивительно, что поднялся северо-западный ветер и прогнал плохую погоду! Словно перевернулась страница.
Вместо ответа Пьер обнял ее и поцеловал в губы, прежде чем тихо произнести:
– Я сдержу свое обещание: я отвезу тебя в Сен-Жером, как только ты пожелаешь. Можешь писать моему отцу, в Сен-Фелисьен.
– Спасибо. У меня нет выбора: я должна понять, что произошло. Иначе я никогда не осмелюсь быть счастливой, по-настоящему счастливой.
По пути из Роберваля на ферму Жасент рассказала Пьеру о горничной доктора Мюррея, конфиденциальные признания которой подтверждали ее подозрения насчет доктора. Пьер в свою очередь рассказал Жасент о непрошеном визите Люсьена Ганье, надеясь доказать ей, что блондинка Эльфин окончательно ушла из его жизни.
После отъезда Пьера в доме Клутье начался довольно необычный вечер, сопровождаемый потрескиванием поленьев в печке и разговорами полушепотом. Спать никто не ложился. Лица у всех были бледными из-за огромного напряжения, вызванного каждым сказанным словом или малейшим откровением.
Альберта стойко выслушала рассказ Жасент. Одни слова приводили мать в трепет, другие вызывали негодование. Временами она подносила руку к сердцу, словно для того, чтобы защитить и успокоить его. Сидони и Лорик испытывали те же чувства, особенно когда рассказ Жасент дошел до истории с красивым доктором из Сен-Жерома. Никто из них и не подумал подсчитать, сколько раз за этот вечер в комнате прозвучало Эммино имя, однако постепенно покойная словно заняла свое место за семейным столом. Ее очаровательное личико постоянно стояло перед глазами всех членов семьи Клутье, а ее звонкий смех и тоненький голосок эхом отдавались у них в ушах. Они больше не воспринимали ее как погребенное тело, как узницу своего гроба: она превратилась для них в возвышенный образ, душа которого резвилась на воде озера и в тени двора.
– Это я виновата, в первую очередь вина на мне, – заявила Сидони, после того как часы на колокольне Сен-Прима пробили полночь. – Мама, я хотела уберечь тебя от тревог и печалей, поэтому скрывала от тебя все Эммины выходки. Она с пятнадцати лет не выносила, когда в чем-то ограничивали ее свободу. Я устраивала все так, чтобы она могла потихоньку ходить на танцы или встречаться в деревне с понравившимся парнем.
– Я не была слепой, – призналась Альберта. – Я догадывалась о том, что моя славная бабочка не боялась обжечь себе крылышки. На мне тоже лежит вина, Сидони. Я закрыла глаза на ее непослушание, жажду развлечений и удовольствий… возможно, потому что мое детство и юность были слишком печальными…
В это мгновение Жасент почувствовала на себе неотрывный взгляд матери, полный сожаления и угрызений совести. Она редко удостаивалась такого взгляда, поэтому от него ее проняла внутренняя дрожь.
– Дай мне руку, детка, дорогая, – вздохнула Альберта. – Ты оказалась достаточно смелой, достаточно решительной в своем стремлении узнать правду о смерти Эммы. Сегодня я вскрыла наконец тот нарыв, который причинял мне столько боли и который не давал мне доказать тебе свою материнскую любовь. Теперь все кончено, наконец у меня открылись глаза, моя красавица Жасент, и теперь я смогу искренне дарить тебе свою любовь и ласку. Хорошо, что ты приехала в Сен-Прим и продолжишь работать здесь. Я очень этому рада.
– Но, мама, почему ты так говоришь?
– Сидони и Лорик понимают меня. Ты должна принять то, что я сейчас тебе расскажу, принять и не страдать от этого. Мы и так достаточно настрадались. Деточка, я взвалила на тебя ношу, которую ты не должна была нести.
Дрожа и заливаясь слезами, Альберта поведала старшей дочери постыдный секрет ее рождения, но рассказ ее был довольно сдержан, без бурных эмоций и горестных рыданий.
– Ах! Так вот в чем дело! – просто сказала девушка, когда мать закончила.
Настало длительное молчание; их пальцы переплелись в выражении взаимопонимания их общих тревог.
– Больше всего мне жаль тебя, – добавила Жасент. – Мама, тебе стоило рассказать мне об этом гораздо раньше. Я часто задавалась вопросом, что со мной не так, почему меня наказывают и отчитывают чаще, чем брата и сестер. Папа повел себя очень плохо, с этим я согласна, но ты должна была сопротивляться, пожаловаться его или своим родителям! Почему ты подчинилась нелепым условностям?
– Возможно, я считала себя виноватой в том, что у меня было новое платье, что я смеялась громче и танцевала больше других девушек, – призналась мать. – К тому же, хоть и против своей воли, я предала мужчину, которого мечтала видеть своим женихом. Я чувствовала себя запятнанной, недостойной его. И предпочла выйти замуж за Шамплена.
– Бедная моя мама, это ужасно! – воскликнула Сидони.
– Тебе не стоило приносить себя в жертву! – согласился Лорик. – А я так уважал отца! Сегодня он упал со своего пьедестала.
В католической семье, где скромность не позволяла откровенничать, редко можно было услышать подобного рода признания. Но у Жасент на душе стало легче – ей претило повиновение законам нравственности, которые часто оказывались лицемерными. Она единственная из семьи жила далеко от Сен-Прима, и годы обучения на медсестру вовлекли ее в суматоху большого города – Монреаля, где ей волей судьбы пришлось столкнуться с человеческой бедностью и людьми всех существующих социальных классов. Тому периоду она была обязана широтой своих взглядов и способностью современно мыслить.