Фердинанд Лавиолетт покинул двор фермы, сопровождаемый мечтательным взглядом своей дочери, которая провела его до крыльца. Альберта воспользовалась случаем, чтобы показать отцу, какого уровня достигала вода во время паводков; он мог лично удостовериться в коричневатых отметках на фасаде здания.
Как они и договаривались, старик пообедал с дочерью и Шампленом. Его зять съел порцию свиного пирога, приготовленного Сидони накануне, затем отправился к Жактансу Тибо – тот попросил соседа помочь ему подковать лошадь.
«Папа как-то странно смотрел на меня. Он что-то во мне увидел? – спрашивала себя Альберта. – Наверное, я изменилась!»
Она в растерянности стала рассматривать свое изображение в маленьком зеркальце, подвешенном на гвоздь у кухонной раковины. «Господи, будто молодая девушка!» Несмотря на туго стянутые в пучок волосы и черное платье с высоким воротником, Альберта до сих пор чувствовала себя соблазнительной, настолько хорошо она ощущала свое тело. К тому же она обнаружила, что ее лицо посвежело, черты стали более мягкими.
Смущенная, будто бы ее застали с поличным во время самолюбования, Альберта принялась молиться перед темным и лакированным распятием, выделявшимся на покрашенной в желтый цвет внутренней стене:
– Боже мой, все же я не совершила греха! Шамплен – мой муж, Ты благословил наш союз. Возможно, Ты подаришь мне еще одного милого малыша. Я не так уж и стара в свои сорок два. Если мы найдем Эмминого ребенка, они будут расти вместе, – шептала она.
Ей вспомнились крохотные подробности тихого и мирного обеда, во время которого каждый старался избегать разговоров о грустном. «Мой супруг не сводил с меня глаз. Он был счастлив. Должно быть, папа это заметил и был сбит с толку. Как мы можем быть счастливыми среди всех тех испытаний, которые выпали на нашу долю?»
Несмотря ни на что, открытие мира плотских утех не давало ей покоя. К этому прибавлялась какая-то особенная, незнакомая ей доселе истома, которая охватывала ее, когда Шамплен к ней подходил. Во время обеда ей внезапно захотелось обнять и поцеловать мужа.
«Сегодня вечером и ночью мы будем дома одни. Раньше, еще до рождения Жасент, такое случалось, но я не позволяла ему прикасаться ко мне. Днем он тяжело работал; я шила одежду для малыша, да так, что все пальцы потом горели. Сколькими слезами я обливала пеленки своего первенца!» – вспоминала она.
Охваченная смятением, Альберта решила завершить пряжу шерсти, которую она начала на прошлой неделе. Монотонные движения, которых требовало это занятие, задавали ритм течению ее мыслей.
«Значит, вот каково это! – вскоре пронеслось у нее в голове. – Я не понимала, как любовь может толкать людей на аморальное поведение, а часто – и на бессмысленные крайности. Мы с Шампленом уже не молоды, но этим утром я думала, что умру от блаженства. А теперь мне не терпится, чтобы муж вернулся, обнял меня. Должно быть, моя малышка Эмма ощущала такую же потребность в другом человеке: пылкости ей было не занимать!»
Все прояснялось в ее голове. Ветер плотских наслаждений развеял ее заблуждения и избавил от чувства отвращения. Умело орудуя нитями шерсти и ткацким челноком, она прикидывала, почему она так предосудительно вела себя раньше. Она мысленно представила себе, как Артемиз ласково проводит рукой по затылку Жактанса, как Озиас Руа, круглое лицо которого искажает ревность, ждет возвращения своей супруги.
Предавшись более ранним воспоминаниям, Альберта мысленно вернулась к своим родителям, воссоздала в памяти исполненные нежности жесты отца по отношению к красавице Олимпии, ее матери.
– Это была не моя вина, – тихо произнесла она, – что я не смогла полюбить Шамплена. Я затаила на него такую сильную обиду, я его презирала. Тем временем годы все шли; я находила утешение в детях. Может быть, в глубине души я его и любила. Теперь же я думаю, что люблю мужа по-настоящему.
Альберта замолкла, придя в смущение от звука своего голоса, стыдясь и в то же время испытывая счастье от той искорки желания, которая зарождалась в самых глубинах ее женской сути.
По сравнению с женской обителью Сен-Прима монастырь Перибонки внешне выглядел довольно заурядно: покрашенный в белое, с солидной крышей. Монахини проводили здесь занятия с девушками из деревни и близлежащих ферм.
Сестра-послушница, полная семидесятилетняя женщина, приняла Жасент и Сидони с любезной улыбкой. Она провела сестер в кабинет настоятельницы.
– Преподобная матушка наставляет наших лучших учащихся. Я предупрежу ее.
– В этот раз стоит рассказать о том, что Эмма ждала ребенка, – посоветовала Сидони. – Тебе следовало бы поговорить об этом с мадам Лагасе.
– Какой в этом смысл, раз она никогда ее не видела? Но если мы ничего здесь не узнаем, я буду расспрашивать жителей. Если понадобится – буду говорить с каждым.
Звук шагов в коридоре заставил ее сердце забиться сильнее. Может быть, настоятельницей монастыря стала сестра Сент-Бландин…
Однако Жасент снова постигло разочарование. Женщина, которая поздоровалась с ними, не скрывая своего любопытства, была пожилой и тощей, а закрытое монашеской вуалью лицо казалось очень бледным.
– Здравствуйте, мадемуазели, – сказала она, присаживаясь. – Хвала Господу! Ваши лица мне знакомы. Жасент и Сидони Клутье, выпускницы школы в Сен-Приме того года, который я там провела. Вы меня не узнаете? Сестра Сент-Вероник… Мне известно о жестокой утрате, постигшей вас при столь трагических обстоятельствах. Уже много дней все толкуют о наводнениях и том уроне, который они нанесли нашему региону, но на долю вашей семьи выпало гораздо более серьезное испытание! Передайте своим родителям мои самые искренние соболезнования.
По мере того как Жасент всматривалась в светло-голубые глаза пожилой женщины, она постепенно ее вспоминала, однако монахиня сильно похудела, а румянец на ее здоровых щеках пропал. Жасент предположила, что сестра больна смертельной болезнью, и ее охватило глубокое сочувствие.
– Спасибо за то, что приняли нас, матушка. Нам с Сидони жаль, что пришлось вас побеспокоить, но это очень важно.
– Я вас слушаю, мадемуазели. Какой бы ни была цель вашего визита, я ему очень рада. Повидаться с двумя моими ученицами, мудрыми и прилежными, для меня большое удовольствие.
– Мы хотели бы узнать, преподает ли здесь еще сестра Сент-Бландин, – тихо объяснила Сидони.
Слова девушки произвели неожиданный эффект – настоятельница, заметно охваченная волнением, перекрестилась.
– Господь мне свидетель, дети мои, я не ожидала снова услышать имя этой монахини, путь которой в нашей конгрегации оказался очень коротким. Сестра Сент-Бландин исчезла около трех лет назад, в тот месяц, когда я приступила к своим обязанностям в Перибонке. Она даже не успела произнести главного монашеского обета. Послушница нашла ее рясу в столовой, рядом не было даже записки. Наша небольшая община была поражена подобным поступком. И не потому, что она отказалась от своего монашеского призвания – она имела на это право. Но то, как она нам это преподнесла, было элементарно невежливо. Она убежала посреди ночи, украв хлеб и наши скудные сбережения! Это было позорно. Мы предупредили епархию. У сестры Сент-Бландин, в миру Леонид Симар, не было никого из родных. Таким образом, ее дальнейшая судьба нам не известна.
Сидони и Жасент обменялись встревоженными взглядами. Исчезновение сестры Сент-Бландин, казалось, совпадает по времени с пребыванием Эммы в Перибонке.
– Моя дорогая матушка, – сказала Жасент, – я хотела бы объяснить вам причины нашего визита…
Во время точного и подробного рассказа Жасент сестра Сент-Вероник показала себя внимательной слушательницей. Ее полупрозрачные исхудавшие руки лежали сплетенными на деревянном столе, однако они часто подрагивали. Когда Жасент закончила, пожилая женщина очень тихо и задумчиво произнесла:
– Какая ужасная трагедия! Я бы хотела вам помочь, бедные мои девушки. И все же я думаю, что вы идете по ложному пути. Жасент, в своих поисках вы руководствуетесь довольно ничтожной деталью: одной фотографией, на которой явно прослеживается симпатия между Эммой и сестрой Сент-Бландин. Я понимаю, что вы хотели получить от нее сведения о вашей младшей сестре, так как обе они в одно время находились здесь, в Перибонке, но не стоит делать из этого поспешных выводов.
– Я с вами согласна, матушка, – расстроилась Жасент.
Сидони упала духом. Она не находила в их с сестрой поездке ни единого положительного результата, и теперь ей представлялось невозможным узнать о том, что случилось с малышкой Анатали.
– А как же приюты? – в отчаянии предположила она. – Нашу племянницу могли поместить туда.
– Я подумала о такой возможности, – согласилась настоятельница. – Увы, приют в Шикутими закрылся два года назад, приняв со времени своего основания в конце предыдущего столетия более тысячи детей.
– Но куда поместили детей, переданных в этот приют до его закрытия? – поинтересовалась Жасент.
– Вам лучше навестить сестер-августинок ордена Милосердия Иисуса, в Шикутими. У них наверняка есть ведомости с именами всех воспитанников. Здесь, в Вовере, около Перибонки, есть приют братьев Сен-Франсуа-Режис, но туда принимают только мальчиков. Я желаю вам, мадемуазели, найти это невинное дитя.
Монахиня поднялась, тем самым давая девушкам понять, что им пора уходить. Один вопрос все еще не давал Жасент покоя:
– Матушка, у сестры Сент-Бландин точно не было родни? Даже если ее родители мертвы, у нее могли быть двоюродные братья, сестры, тетя или дядя.
– В этом вы правы: возможно, поиски епархии не заходили так далеко. Однако эпидемия испанского гриппа десять лет назад унесла жизни многих в нашем крае. С этим связано и все возраставшее количество сирот. Мои дорогие девочки, да хранит вас Господь! Я буду молиться за вас до последнего своего вздоха. А затем продолжу свои молитвы на небесах.