хновение. Вложи мне сейчас в руки кисть — нарисую шедевр, за который передерутся Эрмитаж с Лувром. Дай мне камеру — сниму «Интервью с вампиром». Дай мне клавиатуру — напишу «Дракулу». Я влюблена, влюблена, ВЛЮБЛЕНА!!!
Манюня вдруг каркает во всю мощь своих легких:
— Лизонька, ты чего там бубнишь? Ничего не разобрать. Случилось что?
От неожиданности я чуть не разбила свой миленький «верту».
— Случилось! — обиженно восклицаю я.
— Помер кто? — трагически охает Манюня. — Погоди, валерьянки налью.
— Манюня, — скрежещу я зубами, — никто не помер!
Если бы не превращение, наша веселая семейка померла бы уже давно. Вот только уже почти век, а то и больше, живем на свете здоровее всех живых.
— Номер, какой номер? — искренне удивляется в трубку Манюня. — А, ты поменяла номер? Погоди, сейчас запишу… Сейчас-сейчас, только ручку возьму… Записываю!
— Манюня, — устало кричу я в трубку. — Я сейчас к тебе приеду!
— Лизонька, а чего звонишь-то? — весело откликается подруга. — Приезжала бы сразу. Я ж тебе всегда рада!
— Жди, Манюня, еду.
Перед тем как отправиться на другой конец Москвы, я останавливаюсь у банкомата и снимаю деньги с карточки. Хотела сделать Манюне подарок ко дню рождения, но я ж с ней раньше свихнусь. Будет на ее улице праздник уже сегодня. Вот только заеду в магазин — и сразу к подруге.
2
— Манюня, — повторяю я за чашкой чая, — я влюбилась.
Седые брови Манюни встают домиком, выцветшие глаза за толстыми стеклами очков округляются, как у совы, губы в удивлении приподнимаются, обнажая вставную челюсть. Фарфоровая чашечка дрожит в артритных пальцах, выплескивая ароматный чай с бергамотом на белую скатерть. Мы заинтересованно склоняемся над коричневой кляксой, пытаясь разглядеть в ней будущее. Мое будущее предстает мне точеным профилем Алекса.
— Ох не к добру, — горестно шепчет Манюня, шевеля серыми губами. — Похоже на затемнение в легких. Надо будет сделать флюорографию!
Манюня помешана на своем здоровье, и ее можно понять — возраст! Восемьдесят девять лет. «Чай, уже не девочка», — любит говаривать она, будто бы укоряя меня в этом. А я-то тут при чем? Манюня младше меня на тридцать лет, а выглядит старше на все сто. Дружим мы с самого детства: Манюня (вообще-то — Матрена) — дочка моей няни, Варвары Федоровны. Она знает о нашей семье все, она растила Инну и Макса. А ее сорокалетняя внучка Зина станет няней для ребенка Макса.
Мы не беспокоимся о том, что Манюня или Зина сболтнут кому-то о нас. Семья Ковригиных уже несколько веков живет бок о бок с нами, куда бы мы ни переезжали, а их преданность хорошо оплачивается. Нашими стараниями Манюня, ее дочь Капитолина и внучка Зина живут в отдельных квартирах, на время воспитания детей обеспечиваются высоким жалованьем.
И даже в те годы, когда семья не нуждается в их услугах, Ковригины всегда могут рассчитывать на нашу помощь.
Манюне, когда прошлым летом от лесного пожара сгорела ее дача, мы построили новую. Капитолине, когда все ее накопления пропали в «МММ», помогли открыть свое кафе. Зина нам вообще благодарна «по гроб жизни» — как она сама выразилась. За то, что, когда ее дочке понадобилась дорогостоящая операция, и врача лучшего нашли, и заплатили ему. Зинаиде с ее зарплатой учительницы младших классов вовек бы не расплатиться.
«Кто станет кусать руку, которая кормит?» — повторяет бабушка Софья, отсчитывая деньги для решения очередной проблемы семьи Ковригиных. Так что с Манюней я могу быть сама собой и не притворяться. К тому же мы дружим уже семьдесят лет, и никаких секретов между нами не осталось. Я знаю, что у Манюни геморрой, а Манюне ведомы все мои сердечные тайны.
— Так что, хорош твой Александр? — повздыхав о флюорографии, спохватывается Манюня.
Дужка слухового аппарата, который я вручила ей при встрече, придает Манюне комичный вид. Зато теперь нам ничто не мешает понимать друг друга, как в те годы, когда Манюня была моложе, а ее слух — острее.
— Как Макс, только еще лучше.
При упоминании о своем любимце Манюня расплывается в умильной улыбке.
— А ведь Максим ко мне недавно заезжал. Не забывает старуху. Всякую всячину привез — и персики, и сливу, и йогурты, и колбаски, и икорки красной, и мороженого. Кушай, говорит, баба Маня, я знаю, в твоей молодости этого не было. Хороший мальчик Максимка-то вырос…
— Манюня! — Я поняла: если не вмешаться, подруга еще долго будет перечислять достоинства своего воспитанника. Я, конечно, тоже Макса люблю. Но теперь у меня появился Алекс!
— Ох, извини, Лизонька. Так что ты там говорила?
Да что говорить? Я лучше покажу. Достаю мобильный, нахожу фото Алекса и протягиваю трубку Манюне. Та осторожно берет негнущимися артритными пальцами золотистый корпус «верту», сдвигает очки на нос и изучает изображение Алекса как музейный экспонат.
Одно время Манюня работала в Третьяковке, и я любила приходить к ней темными зимними вечерами и оставаться в галерее после закрытия, когда ее залы пустели. Было какое-то особенное волшебство в том, чтобы бродить по безлюдным залам, населенным портретами тех, кого я когда-то знала при жизни, разглядывать в полной темноте работы художников, которые я видела еще в набросках.
— Молоденький совсем, — выносит свой вердикт Манюня.
— Молоденький, — согласно вздыхаю я. Сама знаю.
— Не нагулялся еще, поди, — озабоченно бормочет она. — Гляди, Лизонька, поматросит ведь и бросит. Оно тебе надо?
Я в изумлении таращусь на подругу. Она что, серьезно?!
Манюня заходится сухим, трескучим, как костер, смехом:
— Шучу я, шучу.
Она шумно отпивает чай, закусывает бельгийским шоколадом — подарком Макса, и качает седой головой.
— Ну, Лизавета, удивила ты меня так удивила.
Я вопросительно смотрю на нее.
— Я-то думала, тебя только мужчина в возрасте заинтересовать может. Не мой ровесник, конечно, но уж годам к пятидесяти, который на свете пожил и мир поглядел. Генерал какой или профессор философии. Капитан дальнего плавания, на худой конец. А этот что? Мальчонка ишо.
— То-то и оно, — смущенно опустив глаза, шепчу я. — Я себя с ним девчонкой чувствую.
Не потому ли меня так к нему тянет? Как говорил Тригорин в «Чайке» Чехова: «Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир грез, — на земле только она одна может дать счастье».
— Вот оно что… — Манюня задумчиво пожевала губами. И вдруг, болезненно охнув, схватилась за бок.
Ей не понять — у нее радикулит. Тут уж не до любви к молоденьким мальчикам. Впрочем, оно и к лучшему.
Я вдруг представила, как Манюня с влюбленным взглядом и идиотской улыбкой на лице семенит за Алексом, тяжело опираясь на клюшку. Ахинея какая… А впрочем, я нахмурилась, почему ахинея? Почти правда. Я и есть древняя старуха, влюбившаяся в безусого мальчишку. Последнюю мысль я от волнения произнесла вслух. И Манюня, уже успевшая повязать поясницу шерстяной шалью, замахала на меня руками:
— Даже не думай! Нашла с кем сравнивать! Ты, Лизонька, ни на день не изменилась с тех пор, как я впервые тебя увидела. Как была юной барышней, так и осталась.
— Если бы то же самое можно было бы сказать и о душе, — грустно усмехнулась я и вспомнила Зою с ее наивным взглядом и неприкрытым кокетством. Как долго я смогу обманывать Алекса и изображать семнадцатилетнюю студентку? Как скоро он заподозрит неладное в моих словах и поступках?
— Душа у тебя добрая, чистая, — тепло проговорила Манюня, приобнимая меня морщинистой рукой и прижимая к себе. — Вот только, Лизонька, не обижайся, но я тебе вот что скажу. Не выйдет у тебя с ним ничего, с парнишкой этим.
Умом-то я понимала, что Манюня права, но мне отчаянно хотелось с ней поспорить.
— Рада я, что ты сердцем отогрелась, да только ищи себе равного, среди своих, — убаюкивающе наставляла Манюня.
Да как же она не понимает, с тоской подумала я, что с вампиром я и за целую вечность сердцем не отогреюсь — только заледенею еще больше? Тогда как всего две встречи с Алексом перевернули весь мой мир.
— Знаю, Манюнь, знаю, — чужим голосом откликнулась я.
— Вот и ладушки, — обрадовалась она. — Кого я учить надумала? Ты, чай, и поумней и пообразованней меня будешь.
Внезапно Манюня уставилась на что-то позади меня, я в удивлении обернулась, но никого не обнаружила.
— Что такое, Маня?
— Ничего-ничего. — Подруга отвела глаза и торопливо предложила: — Хочешь еще чаю, Лизонька?
Я с тревогой посмотрела на нее:
— Манюнь, вообще-то я чай не пью. Уже лет сто как.
— Ох, прости! — спохватилась она и, бросив короткий взгляд мне за плечо, который мне совсем не понравился, зачастила: — Лизонька, я тут вспомнила, мне к соседке зайти надо…
— Ладно, я все равно уже собиралась уходить. — Я постаралась не выдать своего удивления и поднялась с места.
Странное дело: раньше Манюня меня никогда не выпроваживала. Наоборот, все удерживала, чтобы я посидела с ней подольше. Нам всегда было о чем поговорить друг с другом, и я знала, что моей пожилой подруге не хватает общения.
Проходя по комнате, я замедлила шаг, пытаясь отыскать причину загадочного поведения Манюни. Показалось — на меня дыхнуло холодком, и вдруг стало не по себе, как на старом кладбище.
— Пойдем-пойдем, Лизонька, — Манюня доковыляла до меня и потянула в коридор. — Я провожу.
У порога я пристально взглянула на нее:
— Ты уверена, что все в порядке?
— В порядке, в порядке, — поторопилась заверить она. — Просто Наталья меня ждет, а я совсем забыла.
Нехорошо!
Успокоившись, я попрощалась с ней и попросила:
— Только не говори ничего моей матери… Ну, об Александре.
Манюня понимающе улыбнулась и подмигнула, заверив меня:
— Я — могила!
3
Я вновь стояла в ванной комнате Алекса, босыми ногами попирая пушистый голубой коврик с дельфином. Мое отражение в зеркале было зеленовато-бледным, спутанные волосы прилипли ко лбу, глаза лихорадочно блестели, а плечи била нервная дрожь.