— Это самая странная деревня из всех, где я бывал, — признался Фламандец, жалея, что не может вести себя так же беззаботно, как все остальные.
Когда они вышли, люди танцевали на террасе. Фламандец не умел танцевать и чувствовал себя неловко. Дзелия показала ему несколько движений. Он видел, как девушки позволяли мужчинам самого разного возраста и облика увлекать себя в темноту защитных кольцевых дамб. Сейчас, повторял он себе неохотно, сейчас я это сделаю, закончу танец и потом тоже уведу ее туда.
Он все откладывал и откладывал и в конце концов дождался, что, кроме них, на террасе не осталось никого.
— Это моя дочь, — солгал он оркестрантам, клюющим носом над инструментами.
Они в последний раз удалились в те места, напоминавшие ему образ других, которые тайно жили в нем и в которые он собирался вернуться. Насмешливое беспокойство, неумолимый вестник новых ошибок и прегрешений, сжимало ему желудок. Даже возвращение — что подтверждали образы, в которых это чувство воплощалось, — оказывалось одной из его пантагрюэлевских клоунад; и вся его дальнейшая жизнь в еще большей степени будет всего лишь приложением к некоему безымянному отрезку времени.
Но он сказал себе, что, подобно героям песен этой земли, он, продолжая идти вперед, найдет Прорицателя, способного заставить его исчезнуть или погрузиться в лоно Маэстры Компары — великого зверя, уснувшего навечно.
Камни буквально раскалились от солнца, и Дзелии казалось, что она идет по змеиным гнездам. Один раз на камне остался отпечаток ободранной до крови ступни. И еще раз ее кровь обагрила камни, когда Фламандец изнасиловал ее, ни разу не взглянув ей в глаза.
Потом она увидела его посередине отмели, какое-то время он наблюдал за восходом солнца, и вдруг снова поднялся на плотину. Железная дорога проходила за дюнами, поэтому товарный поезд — черные вагоны без дверей, горящие огни — появился неожиданно; он летел над песчаной равниной, излучая слабое сияние.
Ухватившись одной рукой за поручень, Фламандец вскочил в уносящийся прочь вагон. Он уже начал забывать…
Это время осталось у нее в памяти как время противоречий и завершилось зимой, в течение которой не произошло ничего.
Действительно, то была самая спокойная из всех зим.
Пойменные земли покрылись снегом. Из мелководий и родников появились ледяные создания, которых лодочники тут же наградили именами. Среди них были и угри, и светящиеся водяные травы, закованные в ледяную оболочку, которую приходилось разбивать пешней. Люди наблюдали, как чайки садятся на болотистые заводи и их крылья покрываются ледяной корочкой, а сами они судорожно разевают клювы, чтобы восстановить дыхание, сбитое в полете от тяжких усилий, потраченных на сопротивление холоду, постепенно прижимавшему их к земле.
В Бастии зажигали костры, самые большие на всем протяжении от Морто ди Примаро до Боргофорте. И стаи воробьев спускались так низко, что пламя почти касалось крыльев, и согретые его теплом отправлялись дальше в полет.
IV
Поместье Изи осталось последним из крупных земельных владений от Боргофорте до Дельты. Его называли Магога, что означает «серебристая чайка». Путь от Коломбаре через Минчо до Бастии шел через хутора с доверху набитыми сеновалами и скотные дворы с полными свиней свинарниками до сыроварен в Венето, где выделывались самые прославленные сыры.
В устах крестьян слово «амбар» звучало как «алтарь», а «алтарь» — как «ива». И от ломбардских тополей вы приходили к призрачным ивам и золотым тутовым деревьям.
В Магоге жили самые разные люди: пастухи, скотопромышленники, разбогатевшие землевладельцы, буржуазия, Прорицатели, бродячие сумасшедшие, которые превращали сеновалы в танцевальные залы, танцевальные залы в места молитв, а места молитв — в места поминок по случаю смерти свиньи.
Палаццо Изи было окружено с трех сторон рекой. Вода часто заливала поля, поэтому пейзаж представлял собой панораму плотно прижатых друг к другу землечерпалок, паромов и стоящих на приколе барж. Несмотря на свое огромное богатство — Клемента Изи была единственной владелицей поместья, — в палаццо вместо электричества пользовались керосиновыми лампами, отчего здание казалось окутанным каким-то призрачным светом.
Рассказывали, что Изи уже очень много лет, что девушкой, в отчаянии от того, что у нее больные глаза, она, грациозно прикрываясь зонтиком от солнца, отправлялась гулять под пулями, ища смерти. Об этой женщине, которая выглядела самое большее лет на шестьдесят, вообще ходило очень много слухов.
Я назвала ее чудовищем бездеятельности. Ибо она, как паук — насекомое, к которому я испытываю наибольшее отвращение, — добивалась того, чего хотела, оставаясь в неподвижности.
В те времена на равнине Боргофорте из-за меня уже останавливались кареты и машины богатых господ. Изи приблизила меня к себе, сделав чем-то вроде компаньонки. Помню, что ее первым приказанием было: читай. И я читала. Как меня худо-бедно научили в «Ветвях». Это были истории о благородстве, несчастной любви и прочей ерунде; река шумела так, что мне часто приходилось почти кричать. Тогда она говорила: читай спокойно, ибо самое худшее происходит далеко отсюда, и оно никогда не сможет нарушить наш покой.
Всех, кто допрашивал меня после ее таинственной смерти — тело, прикрученное проволокой к бревну, обнаружили в районе каналов Бокка ди Ганда, — я просила обратить особое внимание на этот начальный период, который был ключом к нашим отношениям. И повторяла: чудовища — это несчастные существа, которые думают не так, как мы, и у каждой земли они свои, и если ты понимаешь землю, то понимаешь и ее чудовищ.
Я вижу, признавалась Изи, только солнце, когда оно появляется на небе, его огненный шар и черный тополь, который становится все выше и выше. Действительно, в Кашине тополь был, и восходящее солнце, казалось, тащило его за собой.
И в заключение говорила: а потом день превращается в ночь.
Она никогда не спала в своей постели, только в кресле перед окном. Когда я начала за ней следить, то заметила — как только в комнату проникает свет, она успокаивается, и в момент перехода ночи в день испытывает счастье. Если бы ты только знала, говорила она, какие великолепные существа в этот миг устремляются мне навстречу.
В этой привычке чувствовалось что-то не совсем нормальное.
Могу вспомнить и такой эпизод: под окнами палаццо Изи проезжал первый обоз с солдатами, отправляющимися на войну, я была на улице, и в толпе говорили: эти повозки вернутся залитыми кровью. Солдаты тоже несли на своих плечах груз будущего, и единственный, кто вывесил на балконе трехцветный флаг, при виде такой печали поторопился снять его.
И тогда наверху раздался смех. Смех, который, казалось, не принадлежал человеку.
Он заполнил всю улицу, и все спрашивали себя: кто же это смеется, где он? Хотя каждый прекрасно понимал, что доносится он из окна со стороны Кашине, где Клемента Изи, которую они боялись, видела только солнце, поднимающееся из поймы.
Тогда я впервые поднялась по лестнице с предчувствием, что в голове у нее что-то сломалось, что она не способна ни на что, кроме как копаться в глубинах своего мозга подобно собаке, роющейся в отбросах. В этом меня убедили странные вещи, которые к тому времени творились вокруг меня.
Еще раньше Изи приказала мне: хватит читать, это наводит на меня грусть. И я больше не читала. Вместо этого она потребовала, чтобы я описывала ей комнаты в палаццо, в зависимости от времени суток и воспоминаний, которые приходили ей в голову. Я терпеливо описывала ей разбросанные повсюду знаки того, что представители рода Изи были абсолютными повелителями этой земли. Парадные мундиры, висящие в шкафах, шпаги с золотыми рукоятками, старинные гравюры и фотографии их праздников и оставшихся безнаказанными преступлений: о кровавом подавлении в 90-м году бунта пастухов в Казина Ферретти помнят и поныне. Я описывала ей бальные залы с возвышениями для оркестра, стулья для ухажеров. Коллекции оружия и чучела наемников-варваров в гигантских сапогах, которые под воздействием влаги стали крепкими, как дерево. И пожелтевшие ночные горшки самых крупных богачей долины По.
Описания, которые я часто искажала, чтобы оскорбить ее сословную гордость. Она слушала меня, хмуря лоб и роясь в сумке, вынимать из которой ей было нечего. Глаза у нее вваливались все глубже.
— Иди, — приказывала она. — Иди, а потом все расскажешь.
И я опять шла по длинным коридорам, открывая двери, которые годами стояли запертыми.
Пока она не устала и от этой игры.
Тогда она потребовала рассказов о моих прогулках в лесах, о подозрительных дорожках, по которым бродили фигуры, странности которых она умела разгадывать, о кафе, заполненных игроками в бильярд и людьми, пришедшими выпить свой стаканчик белого вина.
— Мне нужны имена и фамилии.
Почему, она мне не объясняла.
Я помню, как она растрогалась, когда я описывала ей судоремонтную верфь Фортис, где, по слухам, один из ее братьев бросился с башенного крана вниз головой.
А потом попросила:
— Расскажи про мужчину на мотоцикле, который остановил тебя в Монтеджане.
— Он, — начала я, — в шляпе и шарфе, закрывающем половину лица, приезжает из Торричеллы, проносясь по деревням, словно молния, и вызывая всеобщее восхищение. Но когда появляюсь я, он останавливается и, не слезая с мотоцикла, с улыбкой говорит мне: «Я знаю Изи».
Однажды она сказала: расскажи про мужчину под шелковицей. А в другой раз: расскажи про Марию Бертеди, гулящую.
Когда вечером я возвращалась домой, все больше мужчин и женщин выходили из темноты, в которой они меня поджидали, и повторяли фразу, которая буквально превратилась для меня в наваждение: «Я знаю Клементу Изи». Вершиной всего стал случай, когда один из них зашел ночью ко мне в комнату и, прислонившись к стене, объяснил мне голосом, который я сразу узнала, какой властью обладают тени, вкрадчиво повторяя: мы люди благородные, и никто тебе зла не желает, иначе сейчас, без свидетелей, я с тобой разговаривал бы по-другому.