а. Мне пришлось делить с Кезберсом, а потом и с Лиепой один рабочий кабинет, и потому могу с полной ответственностью говорить, что на этих ребят можно было положиться и с ними охотно пошёл бы тогда в разведку.
Интересно было бы узнать, как сложилась их судьба в наше время. А. Лиепа по возрасту должен был уже давно выйти на пенсию. Ивар Кезберс мелькнул на латышском политическом небосводе в конце перестройки и начале развала Союза. Всё-таки сказалась его неуёмная комсомольская натура, потому что он, говорят, встал у руля созданной им самостоятельной партии и одно время был даже близок к правительственным кругам Латвии. Тиит Маде проявил себя за последнее время тем, что выступал с резко антирусских и националистических позиций. Одно время он был депутатом парламента, но сейчас он что-то ничем не проявляет себя. Либо «сошёл с лыжни», либо просто мне не попадаются в руки нужные газеты, в которых бы описывались его деяния.
Во всяком случае, Т. Маде остался тем, кем он и был в тот далёкий 1977 год, когда я с ним столкнулся впервые. Уже тогда он не скрывал своей антисоветской (что для меня не было сюрпризом), и антирусской сущности, потому что ненавидел не только советский строй, но и всё русское. Он вёл себя высокомерно и по отношению к руководству посольства и выполнял его поручения через силу. Просить его об оказании какой-нибудь товарищеской услуги никому не приходило в голову. Тиит Маде, made in Estonia, так и жил посреди огромного коллектива, общаясь исключительно со своей женой и сбежавшими в своё время на Запад соотечественниками. Удивительно только, как выездная комиссия ЦК пропустила такого человека за границу и почему так долго его терпели в посольстве, где все — и резидент, и посол, и секретари профкома, месткома и прочая и прочая, — все знали, что он был за фрукт. Вероятно, из чувства ложно понятого интернационализма.
Тиит Маде не был интернационалистом и за доброе к себе отношение отплатил махровым национализмом. Сменивший его Юхансон был полной противоположностью: он был женат на русской, обладал мягким покладистым характером и воспринимался нами как свой, как русский.
...Советское посольство в Стокгольме располагается последние тридцать лет на Ёрвелльсгатан, на улице Ёрвелля — в тихом и уютном уголке микрорайона Мариефред, запертом между скалистыми проливами Малого и Большого Эссингена с запада, просторным Мэларен — с юга, Вэстербрупланом — с востока и «газетными» небоскрёбами «Экспрессен» и «Свенска Дагбладет» — с севера. Въехать на Ёрвелльсгатан или выехать из неё незаметно было практически невозможно. Не знаю, имел ли мнение представитель разведки при выборе места для строительства здания, но с оперативной точки зрения выбрано оно было исключительно невыгодно.
Впрочем, вид на Мэларен открывается от посольства достаточно живописный, и сам Ёрвелль несомненно согласился бы с этим мнением. К. Ёрвелль, учёный и просвещённый человек времён короля Густава III, прославил своё имя публицистикой. Король, с которым шведы связывают целую историческую эпоху, густавианство — своеобразный шведский век, в котором получили развитие науки, искусство, театр, литература, просвещение, архитектура, интерьер, одежда, определённая французская утончённость, — благоволил к своему публицисту, очевидно, не предполагая, что тот оказался роковым образом связанным с человеком, ставшим на путь заговора с целью устранения просвещённого монарха.
Убийцей оказался некто Якоб Юхан Анкарстрём. Родился он в семье предпринимателя, почитавшего идеи французских просветителей и особенно Руссо и воспитывавшего своих детей в строгости и простоте. Вероятно, отец сумел хорошо привить сыну свои взгляды, и знаменитый французский энциклопедист мог бы гордиться ими обоими.
А К. Ёрвелль, который по смерти старшего Анкарстрёма взял на себя роль опекуна его осиротевшего сына, утверждал, что виной всему оказалось неправильное домашнее воспитание заговорщика и что именно дом сделал младшего последователя Руссо вздорным упрямцем, наполненным духом противоречия и озлобленным оппозиционерством. К. Ёрвеллю, конечно, виднее, но, скорее всего, папаша Анкарстрём явно переусердствовал, вдалбливая идеи Руссо в бедную головку сына, а учёному мужу, каким был Ёрвелль, было, как всегда, не до таких мелочей, как исправление своего воспитанника.
Я.Ю. Анкарстрём, со временем ставший офицером, считал, что Густав III, сам пришедший к власти путём офицерского заговора, является тираном, несправедливо отодвинувшим от государственного кормила дворянство и давшим дорогу людям незнатным, «подлым». Следовательно, его необходимо устранить, то бишь убить. Таков был этот шведский руссоист.
А. в принципе культурный человек, но окурки под столом давит ногами.
Анкарстрём привлёк себе на помощь графа Риббинга и дворянина Хорна—потомков политических деятелей времён Карла XII и его сестры Ульрики. Риббинг и Хорн должны были подготовить только некоторые технические детали убийства, потому что честолюбивый Анкарстрём брал убийство короля на себя, считая его делом личной чести. Риббинг и Хорн, судя по всему, состояли в более широком заговоре, зревшем среди обиженных дворян и возглавлявшемся хитрым генералом Карлом Пехлином. Им не составило труда разжечь в груди Анкарстрёма благородный гнев и «расстелить» ему дорогу до места покушения на «тирана».
Они помогли убийце проникнуть на костюмированный бал, на котором тот беспрепятственно подошёл к Густаву III сзади и «храбро» выстрелили из пистолета ему в спину. Оркестр играл бравурную кадриль, и никто не услышал, как раздались выстрелы. Потом, конечно, разобрались, в чём дело, перекрыли выходы и предложили всем присутствующим снять маски. Убийца пытался скрыться и освободиться от пистолетов, но это ему не удалось.
Король тринадцать суток находился в мучительной агонии от полученных ран, пока не скончался, а заговорщик был казнён.
По полученным данным, покойный король будет похоронен в двух местах: у себя на родине и в столице.
Как бы там в шведской истории с Ёрвеллем ни было, переезд посольства в новое здание из старого, располагавшегося на Виллагатан, тоже в тихом, уютном и респектабельном районе Эстермальм, было несомненно большим благом, потому что в старом здании становилось уже тесно.
Но, как всегда водится, самому работоспособному отделу посольства — консульскому — не хватило места на улице имени опекуна убийцы самого любимого шведского короля, и мне пришлось ещё несколько лет поработать в старом здании и поохра-нять там давно выветрившийся дух Александры Коллонтай, Зои Воскресенской (Рыбкиной) и некоторых других широко и менее широко известных лиц.
Впрочем, дух А. Коллонтай благополучно переселился в новое здание, где ему и его материальному воплощению в виде сохранившихся немногочисленных предметов, когда-то принадлежавших легендарной революционерке и послу, отвели комнату-музей, которую время от времени — не для каждого гостя — открывали по личному указанию посла Михаила Даниловича Яковлева. Небольшой письменный стол, за которым работала Коллонтай, письменный прибор, стул, пара статуэток, шкаф — вот и всё, что осталось от человека, владевшего когда-то умами сотен и сотен тысяч людей и приложившего немало стараний, чтобы заморочить эти умы «новыми революционными» понятиями о смысле жизни, о свободной любви. И хотя умерла А. Коллонтай в Москве, думается, душа её осталась витать в Швеции: за долгие годы работы там она оторвалась от своей родины, а сталинский режим давно лишил её всяких иллюзий относительно «завоеваний революции».
Весьма странно распоряжается иногда судьба. Ну, разве можно специально устроить так, чтобы бунтарский дух «пчёлки» и «неутомимой жрицы» любви упокоился именно в стране, ставшей царством свободной любви! Стране, объявившей её сначала персоной нон грата, а потом выдавшей посольский агреман. И какая яркая и драматичная биография!
Сами стены в доме на Виллагатан своими облезлыми обоями, потрескавшейся штукатуркой на высоких потолках, отбитой лепниной, своей запущенностью и захламленностью, казалось, взывали к памяти тех, кто зимними длинными вечерами сидел внутри их за расшифровкой длиннющих шифрованных «портянок» из внушавшего страх Центра, у кого сердце сжималось при известиях о том, что немцы стоят под Москвой, у кого не раз опускались руки от бесполезных попыток договориться о чём бы то ни было с «нейтральными» шведами, кто жестоко экономил на скудных представительских и при самой плохой игре делал приятную мину, кто страдал здесь, переживал, радовался удачам и трудился на благо страны.
Зоя Воскресенская, жена резидента Бориса Рыбкина, сама сотрудница резидентуры, которая закончит свою служебную карьеру в администрации ГУЛАГа, сосланная туда из разведки за своё «упрямство» и несогласие с начальством, через двадцать лет станет писательницей и вспомнит те тревожные годы войны в мирном бюргерском Стокгольме, единственном городе в Европе, утопавшем в море мирных огней.
...Александре Коллонтай наносит визит британский посол Виктор Маллета и вручает роскошный букет. Через несколько дней у советского посла возникает повод для ответного знака внимания — кажется, победоносные британские войска добились на каком-то фронте значительных успехов, и она решает послать послу его королевского величества цветы. В кассе посольства пусто, и Коллонтай даёт указание послать ему букет, который получила от него накануне.
Через день англичанин звонит по телефону на Виллагатан, благодарит за оказанное внимание и ехидно говорит:
— Странное дело, ваше превосходительство, неужели я вас так сильно огорчил, что вы вернули мне цветы?
— О нет, сэр Виктор, цветы великолепны, и я заказала вам копию вашего букета, — без промедления находится Коллонтай.
— Целую вам ручки, мадам. У вас отличный вкус! Поздравляю.
А чего стоит только одна история о том, как стокгольмская резидентура посылала связника в нацистский Берлин, чтобы восстановить утраченную связь с руководителями «Красной капеллы»!