— Император может обратить свое оружие, — повторил он Чернышеву, — на Константинополь, Вену или Варшаву. Швеция останется спокойной. Ее единственная цель будет состоять в том, чтобы находиться в союзе с Россией и довольствоваться тем, чем она владеет, не вмешиваясь в чужие споры. Никогда Его Величество не увидит, чтобы Швеция решилась пролить кровь хотя бы одного из своих подданных или истратить хоть один талер в таком деле, которое могло бы быть неприятно России, и никогда она не начнет войны ни с кем, если не нападут на нее, а это невозможно. Пока Швеция находится в союзе с Россией, целый мир не может ей ничего сделать.
О себе лично Бернадот сказал следующее:
— Скажите Его Величеству, что с прибытием в Швецию я сделался совершенно человеком севера, и уверьте его, что он может смотреть на Швецию как на свой верный форпост. Я хорошо понимаю все, чем я обязан моей родной Франции, и употреблю все старания, чтобы сохранить с ней дружеские отношения, но это никогда не заставит меня потерять из виду свои выгоды, то есть выгоды Швеции, сделавшиеся моими.
Можно ли было верить тому, что говорил Бернадот? Искренни ли были его заявления как о чувствах к русскому императору, которого он не знал лично, так и об отношении к России, только в 1809 году отобравшей у Швеции Финляндию?
Эти вопросы представлись бы излишними, если бы сообщения своему правительству французского посланника из Стокгольма не бросали на происходившие события изрядную тень подозрения.
Дело в том, что уже в начале 1811 года французский посланник в Стокгольме, барон Шарль-Жан-Мари Алкье, доложил своему правительству, что однажды, указывая на развернутую карту на своем столе, Бернадот сказал ему: «Нам нужно что-нибудь, чтобы вознаградить нас за потерю Финляндии». Французский посланник уточнил: «Не подразумеваете ли вы Норвегию?» «Конечно, — ответил Бернадот, — Норвегию, которая сама желает присоединиться к Швеции и которую мы можем получить и без Франции, при помощи Англии. Но что касается меня, то я желал бы получить ее от императора. Пусть он ее отдаст нам, и тогда я буду силен. Я обещаю ему сорок тысяч войска к маю месяцу и еще десять тысяч к началу июля. Данию можно вознаградить, отдав ей Мекленбург и Померанию. И тогда я обещаю, что крепко запру Швецию для торговли с Англией».
А еще барон Алькье уведомлял свое правительство, что министр иностранных дел Ларс фон Энгстрём постоянно выражал желание сблизиться с Францией. «Мы не русские, и мы не англичане, — говорил он ему, — мы желаем быть французами, если только император этого захочет. Мы хотели бы возвращения тех времен, когда мы по-прежнему будем союзниками Франции, Польши и Турции».
Нельзя не обратить внимания на последние слова, в которых действительно выражалась традиционная политика Швеции, и не признать их весьма естественными в устах ее министра иностранных дел. Он выражал общее мнение шведов, враждебно настроенных против России, и едва ли много можно было найти среди них людей, которые разделяли бы взгляд, выраженный Бернадотом Чернышеву, на отношение Швеции к России, особенно в то время, когда потеря Финляндии представляла собой незаживающую рану.
Весьма вероятно, что лично Ларс фон Энгстрём и не сочувствовал ему поначалу и только потом, увлекаемый с одной стороны Бернадотом, а с другой — раздражаемый оскорбительными действиями Наполеона, разделил его точку зрения, как и все общественное мнение Швеции. Но что касается разговора наследного принца с бароном Алкье о Норвегии, то здесь обнаруживается весьма важное обстоятельство, что и видно из депеши последнего.
Если этот разговор происходил до встреч Бернадота с Чернышевым, то он вовсе не обличает двоедушие бывшего наполеоновского маршала и коварство его политики, в чем его упрекают поклонники императора французов.
Только эти встречи могли убедить Бернадота в желании России находиться в мирных отношениях с Швецией. А до тех пор она пребывала в его глазах союзницей Франции.
Вера Чернышева в искренность заявления Бернадота совершенно оправдалась последовавшими за этим событиями.
Просто Бернадот был человек новый, и он желал упрочить шведский престол как для себя лично, так и для своего потомства. А сочувствие к Франции не основывалось ни на каких важных политических выгодах для Швеции, и оно непроизвольно возбуждалось в то время раздражением против России за недавний захват Финляндии, в течение нескольких веков бывшей под властью Швеции и с 1595 года имевшей наименование Великого герцогства Финляндского. Но это не могло служить Бернадоту основанием для прочных политических соображений. Он понимал политику Наполеона и прекрасно знал личные его качества. Для него было очевидно, что создание сильных государств не входило в планы императора французов. Если Наполеон желал, чтобы образовалось Скандинавское государство, состоявшее из Швеции, Дании и Норвегии, то этим прикрывалось иное намерение, а именно — присоединить собственно Швецию к союзной Наполеону Дании, уже владевшей Норвегией.
При этом Бернадот, естественно, понимал, что Швеция нуждается в помощи такой великой державы, как Россия, и что Дания находится в полной зависимости от властолюбивого Наполеона. А вот допустить потери Швецией государственной самостоятельности он никак не мог.
Наполеон, полагая, что Швеция у него уже в кармане и что как только он начнет войну с Россией, шведская 45-тысячная армия высадится на восточном берегу Финского залива и займет Петербург, со спокойной совестью «отпустил» Бернадота в Швецию. Перед отъездом кандидат в короли попросил императора в счет компенсации за потерянную Финляндию отдать Швеции Норвегию. Наполеон, не подозревая никакого подвоха, великодушно пообещал поддержать эту просьбу. Вышеизложенное, несомненно, свидетельствует о том, что князь Понтекорво [Бернадот владел этим титулом с 1806 по 1810 гг. — Авт.] отнесся к своей миссии с присущей ему основательностью и что в голове его уже созрела вполне определенная программа действий, одним из пунктов которой, в частности, была компенсация территориальных потерь Швеции за счет Дании, то есть присоединения Норвегии.
С другой стороны, «покровительство» Наполеона всегда было связано с унижениями со стороны Франции, и это давало Бернадоту возможность окончательно увлечь за собой общественное мнение страны. Если бы на престоле Швеции он оставался простым подручным Наполеона и послушно исполнял бы все его желания, то довел бы страну до разорения и гибели, вызвав возмущение, которого сам первый сделался бы жертвой.
Едва ли можно сомневаться в искренности политических убеждений, выраженных Бернадотом Чернышеву. Но в то время он еще считал возможным, при угрожавшем разрыве между Россией и Францией, сохранить нейтралитет Швеции. Поэтому он постоянно повторял Чернышеву, что для Швеции необходимы мир и спокойствие. И если он не заводил с ним речи о Норвегии, то лишь потому, что хорошо знал, что Петербургскому кабинету известно это условие, которое могло заставить шведов забыть о потере Финляндии, укрепить союз с Россией и упрочить его будущую династию на шведском престоле.
Также стоит отметить, что барон Алкье был человеком заносчивым и легкомысленным, и Наполеон сам постоянно был вынужден сдерживать его неумеренность (в конце концов, в октябре 1811 года Наполеон даже заменил этого своего неугомонного агента).
Отметим, что во время пребывания в Стокгольме Чернышев (так как Россия находилась еще в союзе с Францией) просто обязан был посетить французского посланника. В первый день своего приезда он поехал к нему вместе с генералом Сухтеленом, но не застал барона Алкье дома. Отплачивая за посещение посещением, барон также не застал Чернышева дома. И только через несколько дней, на обеде, который генерал Сухтелен давал дипломатическим чинам, они познакомились друг с другом.
Наговорив Чернышеву множество любезностей, барон Алкье отвел его в сторону и объяснил, что его приезд в Стокгольм будет весьма приятен французскому правительству, потому что служит новым доказательством со стороны императора Александра дружеского расположения к Франции и желания, которое он всегда выражал, действовать заодно с ней. Ввиду этого представители обеих держав должны быть проникнуты взаимным доверием, потому он считает нужным сообщить, что Швеция ведет себя чрезвычайно дурно как в отношении к внутреннему управлению, так и к внешним сношениям. Якобы Бернадот ведет себя неприлично, позволяя себе такие выходки против Наполеона, которые могут его оскорбить. В этом отношении он доходит даже до смешного, угрожая предаться в руки России, как будто ее политика не одна и та же с французской.
— Конечно, — сказал барон Алкье, — император Наполеон не придает большого значения личности так называемого «наследного принца», но необходимо, чтобы как Россия, так и Франция действовали с ним решительно.
После этого Александр Иванович написал императору Александру:
Барон Алкье выражается насчет наследного принца в высшей степени неприлично, говоря, что в сущности он, однако же, добрый малый, который не лишен даже некоторых способностей, но что это — южная голова, исполненная слишком вулканических мыслей, что он имеет привычку слишком много болтать и слушаться таких советов, которые приводят его на ложный путь. Император Наполеон, который не вмешивался в его избрание шведами, конечно, не имеет никаких причин его поддерживать и тем более изменять для него свои великие соображения.
А барону Алкье Чернышев ответил, что все, что он слышит от него о Бернадоте, объясняется, по его мнению, страхом, чтобы новая война, которая совпала с его приездом в Швецию, не повредила ему в общественном мнении, но, в сущности, ему кажется, что как наследный принц, так и шведское правительство, решившись немедленно объявить войну Англии, доказали готовность исполнять желания Наполеона.