В XX столетии предание о проклятом золоте трансформировалось в «современный миф» — именно так, поскольку эпопея Дж. Р. Р. Толкина «Властелин Колец» по силе общественного воздействия вполне претендует на звание свода современной мифологии. В своем произведении Толкин использует мифологему Кольца Всевластья, в которое «превратилось» скандинавское мифологическое кольцо, приумножающее богатство. Впрочем, принцип «богатство — это власть» известен с древнейших времен; скандинавы мифологических времен понимали его буквально и потому для них богатство и власть были понятиями тождественными. Толкин лишь «модернизировал» средневековое скандинавское представление в соответствии с нынешними реалиями.
Толкин опускает мотив проклятого золота. У него нет ни слова о сокровищах нибелунгов, которые кто-либо похищает. Все гораздо прозаичнее — и вместе с тем страшнее. Главный антагонист Добра, Саурон, верный прислужник злого бога Моргота, вначале был одним из майяров — в «божественной» иерархии Толкина майяры выступают отдаленным подобием христианских архангелов. Если проводить аналогию и дальше, то, пожалуй, именно в образе Саурона, а не Моргота гораздо больше от библейского Люцифера. Обманом завоевав доверие эльфов, Саурон вместе с ними стал ковать кольца власти (именно кольца — всего их насчитывалось двадцать). Втайне от эльфов он выковал Первое Кольцо, могущественнее всех остальных. Как гласит стих, предваряющий трилогию:
Эльфам — Три Кольца — во владенья светлые.
Гномам — Семь Колец — в копи горные.
Девять — Людям-Мертвецам, ибо люди — смертные.
И Одно — Владыке Тьмы, в земли черные —
В Мордор, где таятся силы тьмы несметные.
В том одном Кольце — сила всех колец,
Приведет в конце всех в один конец —
В Мордор, где таятся силы тьмы несметные[67].
Саурон приложил руку к ковке Семи и Девяти колец, потому эти кольца и их владельцы беспрекословно подчинялись могуществу Первого кольца. Что же касается трех эльфийских колец, их выковали без участия Саурона, поэтому сила Трех осталась незамутненной.
Вряд ли имеет смысл пересказывать легенду о Кольце Всевластья, о том, как оно было потеряно и найдено вновь и как его уничтожили, — эта легенда хорошо известна всем, знакомым с творчеством профессора Толкина (а незнакомых с этими произведениями ныне можно встретить редко). Напомним лишь, что магической силе Кольца Всевластья противостоять не может никто — ни человек, ни хоббит, ни эльф, ни даже маг.
Читавшим «Властелина Колец» наверняка памятен диалог Фродо и Гэндальфа в первой книге «Хранителей»:
— Да как же я! Ты, Гэндальф, ты и сильный, и мудрый. Возьми у меня Кольцо, оно — тебе.
— Нет! — вскрикнул Гэндальф, отпрянув. — Будь у меня такое страшное могущество, я стал бы всевластным рабом Кольца… Ужасен Черный Властелин — а ведь я могу стать еще ужаснее. Кольцо знает путь к моему сердцу, знает, что меня мучает жалость ко всем слабым и беззащитным, а с его помощью — о, как бы надежно я их защитил, чтобы превратить потом в своих рабов. Не навязывай мне его! Я не сумею стать просто хранителем, слишком оно мне нужно.
Кольцо Всевластья развращает любое живое существо и подчиняет его своей воле; зов Кольца настолько силен, что ему невозможно противиться; сила Кольца столь велика, что для владельца, кем бы тот ни был, очень сложно расстаться с ним хотя бы на мгновение; благодаря ему все представляется в искаженном, уродливом виде:
Фродо неохотно вытащил Кольцо. Но едва Бильбо протянул к нему руку, Фродо испуганно и злобно отшатнулся. С неприязненным изумлением он внезапно заметил, что его друг Бильбо куда-то исчез: перед ним сидел сморщенный карлик, глаза у карлика алчно блестели, а костлявые руки жадно дрожали. Ему захотелось ударить самозванца.
Мелодичная музыка вдруг взвизгнула и заглохла — у Фродо в ушах тяжело стучала кровь. Бильбо глянул на его лицо и судорожно прикрыл глаза рукой.
Кроме того, Кольцо служит как бы мостом между двумя мирами — реальным и призрачным. Раненный моргульским клинком Фродо постепенно переходит из одного мира в другой.
— Объясни мне, почему они такие опасные, эти Черные Всадники, — попросил Фродо. — И что они хотели сделать со мной?
— Они хотели пронзить твое сердце моргульским клинком, — ответил Гэндальф. — Обломок клинка остается в ране и потом неотвратимо двигается к сердцу. Если бы Всадники своего добились, ты сделался бы таким же призрачным, как они, но слабее — и попал бы под их владычество. Ты стал бы призраком Королевства Тьмы, и Черный Властелин тебя вечно мучил бы за попытку присвоить его Кольцо… хотя вряд ли найдется мука страшнее, чем видеть Кольцо у него на пальце и вспоминать, что когда-то им владел ты.
И символично, что уничтожить Кольцо — пускай и против собственной воли — помогает тот, кто сильнее всех (разумеется, после Саурона) стремился им завладеть — Голлум. Вспомним эту сцену: Фродо стоит на краю Роковой расселины, над ревущим пламенем, в которое он должен бросить Кольцо, — и понимает, что не сможет этого сделать. И тут на него набрасывается Голлум… Короткая схватка, Голлум откусывает Фродо палец с Кольцом, теряет равновесие — и падает в расселину вместе со своей «прелестью». Когда бы не Голлум, Фродо не сумел бы истребить Кольцо.
Известно, что Толкин не любил Вагнера и весьма неодобрительно относился к вагнеровским толкованиям германо-скандинавской мифологии. По сообщению биографа писателя Х. Карпентера, «Толкина всегда беспокоило сравнение "Властелина Колец" с творчеством Вагнера, и однажды он сказал: "Общего у этих колец только то, что оба они круглые"».
Между тем у обоих колец можно найти больше общего, чем признавал Толкин: оба кольца символизируют власть, возбуждают стремление к власти у тех, к кому попадают, и т. д. Кроме того, у обоих колец «общие предки» из германо-скандинавской мифологии. Однако могущество кольца у Вагнера берется извне; в отличие от Кольца Всевластья, оно не обладает собственной силой или силой своего создателя. Вдобавок имеется еще одно существенное различие. Вагнеровское кольцо всего лишь возбуждает в своем владельце стремление к наживе и — опосредованно — к власти. У Толкина же Кольцо Всевластья действует значительно более тонко, играя на желаниях и тайных мечтах своих «хранителей».
С исчезновением в водах Рейна проклятого золота карлика Андвари завершилась мифологическая история Скандинавии: боги сгинули в пламени мирового пожара, пали герои, чей род восходил к богам и чьи деяния были в известной степени сродни божественным. На смену этим героям пришли исторические (или квазиисторические — как угодно) персонажи: Атли, то бишь гуннский вождь Аттила, Тидрек, он же германский военачальник Дитрих Бернский, Йормунрекк, он же готский предводитель Эрманарих, и другие. А следом, вытесняя эпическую традицию, по всей Скандинавии распространилась новая литература — литература саг. Саги королевские, саги родовые, пряди об исландцах, или бытовые саги; единственным напоминанием о славных делах прошлого остались так называемые «саги о древних временах». Но и они постепенно утрачивали самобытность — отчасти под влиянием христианства, все крепче утверждавшегося на скандинавских землях, отчасти под влиянием латинской книжной культуры, которая принесла в Скандинавию прежде неизвестные сюжеты «общеевропейского свойства»; отсюда — такие сочинения, как «Всемирная сага», «Сага о римлянах», «Сага об иудеях», «Сага о троянцах», «Сага об Александре», «Сага о Карле Великом и его витязях».
«Младшая Эдда» и «Круг Земной» Снорри Стурлусо- на подвели итог скандинавской мифопоэтической традиции. Миф завершился — был искоренен огнем и мечом, как в Норвегии, где новую веру усердно насаждали на рубеже X–XI веков конунги Олав сын Трюггви и Олав Святой, или «по уговору», как в Исландии, где в 1000 году альтинг (всеобщее собрание) принял решение о повсеместном принятии христианства.
То, что прежде считалось незыблемой истиной и сугубой реальностью, постепенно отступило в область народных суеверий и фольклорных текстов. Рвением христианских священников некогда могучие боги «превратились» в демонов (так, Одина «низвели» до предводителя демонической Дикой Охоты), герои эпоса «перекочевали» в баллады, грозные противники богов йотуны стали туповатыми троллями из сказок, а искусные цверги «видоизменились» в скуповатых гномов.
Впрочем, не все так печально. Чем дальше в прошлое отступают мифические времена, тем весомее становится первоначальный миф, заботливо сохраненный средневековыми книжниками и «воскрешенный» романтиками, возрождавшими народную культуру. Утратив внешнюю динамику и «преобразившись» в фольклор, миф вполне сохранил динамику внутреннюю, которую, будем надеяться, нам и удалось очертить на этих страницах.
ЧАСТЬ ВТОРАЯПОД СЕНЬЮ МИФА
От редакции
Девятнадцатое столетие заслуженно считается «золотым веком» фольклористики. Романтическое движение с его преклонением перед «народной душой», воплощенной в мифологии и фольклоре (сам термин «фольклор» был «изобретен» в 1848 г.), — с одной стороны; и сравнительное языкознание, выявившее единую индоевропейскую основу европейских языков и санскрита («пра-язык») и предложившее новый метод научного исследования — с другой стороны, в немалой степени способствовали возникновению устойчивого интереса к народному творчеству. Этому столетию мы обязаны фундаментальными трудами, которые и по сей день остаются непревзойденными по своей полноте, масштабности филологических изысканий и сопоставлений и широте охвата материала.
К вершинам фольклористики XIX столетия принадлежат прежде всего работа немецкого ученого Якоба Гримма «Германская мифология» («Deutsche Mythologie», 1835), труды английских ученых Т. Кейтли «Волшебная мифология» («Fairy Mythology», 1828) и Эдуарда Тайлора «Первобытная культура» («Primitive Culture», 1871), грандиозное по размаху исследование русского филолога Александра Николаевича Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1866–1869).