И тогда, сгорбив спину и повесив голову, Бауги побрел вниз по склону горы, а там решительно повернул к дому, в собственный чертог и к собственному очагу. Что бы там ни случилось в будущем с братом или с его драгоценным мёдом, к нему, Бауги, это не будет иметь ни малейшего отношения.
А тем временем Бёльверк полз в обличье змеи по тоннелю в камне, пока тот не кончился, и он не очутился в огромной пещере.
Холодный свет кристаллов освещал ее. Один вновь обратился из змеи в человека и даже не просто в человека, а в огромного, ростом с великана, и к тому же хорошо сложенного, – и двинулся вперед, на звуки песни.
Гуннлёд, дочь Суттунга, стояла в пещере перед запертой дверью, за которой скрывались чаны по имени Бодн и Сон и с ними котел Одрёрир. Острый меч был у нее в руках, а еще она пела – сама для себя.
– Что за приятная встреча, отважная дева! – сказал ей Один.
Гуннлёд так и уставилась на него.
– Понятия не имею, кто ты такой, – сказала она через некоторое время. – Назови себя, незнакомец, и растолкуй заодно, почему я должна оставить тебя в живых. Я – Гуннлёд, хранительница этого места.
– А меня зовут Бёльверк, – отвечал Один, – и я заслуживаю смерти за то, что осмелился прийти сюда. Но удержи руку свою и дай мне взглянуть на тебя.
– Мой отец, Суттунг, поставил меня здесь стеречь мёд поэзии, – предупредила его дева.
– Что мне за дело до мёда, – пожал плечами Бёльверк. – Я пришел сюда лишь потому, что прослышал о красоте, отваге и достоинстве Гуннлёд, дочери Суттунга. Если она хотя бы даст посмотреть на себя, дело уже будет стоить того, сказал я себе. Если она, конечно, так хороша, как о ней говорят. Вот так я и подумал.
Гуннлёд продолжала таращиться на стоявшего перед ней пригожего великана.
– И как, стоило оно того, Бёльверк, который-вот-вот-умрет?
– Более чем стоило, – заверил он ее. – Ибо ты прекраснее любой сказки, какую я слышал в жизни, и любой песни, какую в силах сложить бард. Прекраснее горного пика, прекраснее ледника и прекрасней, чем целое поле свежевыпавшего снега на заре.
Гуннлёд опустила очи и зарделась.
– Можно, я присяду рядом? – спросил Бёльверк.
Та ничего не ответила, но кивнула.
У нее была еда, там, в горе, и было питье, и вместе они ели и пили.
А, поев, стали тихонько целоваться во тьме.
После всего, что было потом, Бёльверк сказал, пригорюнившись:
– Хотел бы я испить один только глоток мёда из чана по имени Сон. Тогда я сложил бы песнь о твоих глазах, и всякий мужчина на земле стал бы петь ее, когда пожелает рассказать о чем-то прекрасном.
– Один глоток? – переспросила она.
– Такой маленький, что никто вовек не узнает, – сказал он. – Но я совсем не спешу. Ты мне куда важнее. Позволь, я покажу, насколько ты важна для меня.
И он притянул ее к себе.
А после любви, когда все уже закончилось, они лежали, свернувшись во тьме и шепча ласковые слова, и нагое тело касалось тела. Бёльверк горестно вздохнул.
– Что такое? – спросила Гуннлёд.
– Хотел бы я сложить песню о твоих устах – о том, какие они мягкие и насколько лучше уст любой другой девушки. Вот была бы отличная песня!
– Это и правда очень досадно, – согласилась Гуннлёд, – потому что губы у меня и впрямь хороши. Я даже часто думаю, они – лучшее, что у меня есть.
– Может, и так, но у тебя столько всего превосходного, что выбрать лучшее будет непросто. Но если бы мне перепал самый маленький глоточек из чана, что зовется Бодн, поэзия вошла бы мне в душу, и я сумел бы сложить песнь о твоих устах, которую будут петь, пока волк не пожрет солнце.
– Но только самый-пресамый маленький, – сказала она. – Потому что папа ужасно разозлится, если решит, что я тут раздаю его мёд всяким симпатичным незнакомцам, которым удалось проникнуть в гору.
И они двинулись в глубину пещер, держась за руки и время от времени слепляясь губами. Гуннлёд показала Бёльверку двери и окна, которые она могла открыть изнутри горы: через них Суттунг подавал ей еду и напитки, но Бёльверку это все было неинтересно. Ничего ему не надобно, что не Гуннлёд, объяснил он, – ничего, что не ее глаза, ее губы, ее пальцы или волосы. Гуннлёд в ответ хохотала и говорила, что он все это не серьезно, и слишком хороши его слова, и он уж точно не захочет снова любить ее. Он живо заткнул ей рот своим, и они снова предались любви.
Когда оба были уже совсем удовлетворены, Бёльверк вдруг принялся тихо плакать во тьме.
– Что случилось, любовь моя? – всполошилась Гуннлёд.
– Убей меня, – всхлипнул Бёльверк. – Убей меня сейчас же! Потому что я никогда не смогу сочинить стих о совершенстве твоих волос и кожи, о звуке твоего голоса, о прикосновении твоих пальцев. О, красота Гуннлёд – ее невозможно описать никакими словами!
– Ну, – сказала она, – описать такое действительно вряд ли легко. Но не думаю, что невозможно…
– Быть может…
– Да?
– Быть может, самый малюсенький глоток из котла Одрёрира придал бы мне достаточно дара, чтобы запечатлеть твою красоту для грядущих поколений, – предположил Бёльверк, временно перестав рыдать.
– Может, и так. Но это и правда должен быть самый малюсенький-премалюсенький глоточек…
– Покажи мне котел, и я покажу тебе, насколько маленькие глотки я умею делать.
Гуннлёд отперла дверь, и через мгновение они с Бёльверком стояли перед котлом и двумя чанами. Вся пещера была пропитана благоуханием мёда поэзии.
– Совсем крошечный глоток, – сказала она ему. – На три стихотворения обо мне, которые останутся в веках.
– Ну, конечно, любимая, – Бёльверк широко улыбнулся во мраке.
Если бы только Гуннлёд могла его видеть… Уж наверное она бы догадалась, что дело нечисто.
Первым же глотком Бёльверк осушил котел Одрёрир до дна.
Вторым – чан Бодн.
А третьим опустошил чан Сон.
Гуннлёд была далеко не дура. Она догадалась, что ее обманули, и бросилась на него. Стремительна и сильна была дева, но Один не стал пытать счастья в битве. Он пустился наутек, выскочил за дверь и запер ее за собою, замкнув Гуннлёд внутри.
В мгновение ока превратился он в огромного орла. Заклекотал Один и захлопал крыльями, и отворились двери горы, и прянул он прямо в небо.
Вопли Гуннлёд огласили рассветные горы.
Суттунг у себя в чертоге пробудился и выскочил наружу. Он поглядел в небо, увидел орла и понял, что произошло, – и тоже обернулся орлом.
Так высоко взлетели орлы, что казались с земли крошечными точками на светлом небосклоне. И так быстро летели они, что крылья их вздымали ревущий ураган.
– Пора, – сказал Тор в Асгарде и выкатил три огромных деревянных чана на двор.
Боги Асгарда смотрели, как несутся к ним два исполинских орла. Опасной была погоня: Суттунг летел быстрее и настигал Одина. Клюв его уже почти касался хвостовых перьев Всеотца, когда подлетали они к Асгарду.
У самого чертога Один изверг из себя драгоценный груз: фонтан мёда ударил у него из клюва, наполнив один за другим все три чана, – так птица-отец кормит своих птенцов, отрыгивая им пищу.
С тех самых пор люди знают, что всякий, кто способен творить волшебство словами, слагать стихи и саги, ткать сказки, причастился мёду поэзии. Заслышав прекрасного поэта, мы говорим, что он отведал дар Одина.
Ну, вот. Такова история о мёде поэзии и о том, как он попал в мир. Много в ней бесчестия и обмана, много убийств и лукавства. Но вообще-то это еще не все. Осталось сказать еще кое-что. Особо чувствительным советуем заткнуть уши или прекратить читать.
Это последнее, что мне надлежит вам поведать, и оно немного стыдно. Когда Всеотец в обличье орла уже приближался к чанам – с Суттунгом, можно сказать, на хвосте, – он изверг некоторое количество мёда из задней своей оконечности. Хорошую такую мокрую плюху зловонного мёда. Прямо Суттунгу в рожу. Это ослепило великана и сбило его со следа.
Никто – ни тогда, ни сейчас – не пожелал отведать мёду из задницы Одина. Но всякий раз, услыхав дурного поэта, декламирующего свои дрянные вирши, полные поганых сравнений и скверных рифм, вы теперь будете знать, какого мёду он отведал.
Путешествие Тора в страну великанов
I
Тьяльви и сестра его Рёсква жили со своим отцом Эгилем и матерью на ферме, а ферма стояла на самом краю диких земель. Вокруг кишели чудовища, великаны и волки, и Тьяльви много раз попадал в беду. Так он и научился бегать быстрее всех на свете. Соседство с дикими землями не проходит даром: Тьяльви и Рёсква с детства привыкли, что в мире полным-полно всяких странностей и чудес.
Но все-таки они удивились, когда в один прекрасный день на пороге у них объявились двое гостей из Асгарда – Локи и Тор на колеснице, запряженной двумя здоровенными козлами, которых Тор называл Ворчуном и Дробилой. Боги рассчитывали на угощение и ночлег. И были они огромные и очень сильные.
– Нам нечем вас накормить, – смущенно сказала Рёсква. – Овощи у нас есть, но зима выдалась трудная, так что даже кур не осталось.
Тор что-то буркнул себе под нос, вытащил нож и зарезал обоих своих козлов. Потом снял с них шкуры, а туши положил в большущий котел для жаркого, подвешенный над огнем. Рёсква с матерью накрошили туда же овощей из зимних запасов.
Локи между тем отвел Тьяльви в сторонку. Мальчику стало не по себе: его пугали зеленые глаза Локи и покрытые шрамами губы, кривившиеся в улыбке.
– Ты, должно быть, не знаешь, – сказал ему Локи, – но для растущего мальчика нет на свете лучше еды, чем костный мозг этих козлов. Правда Тор вечно жадничает, оставляет его весь для себя. Но если бы тебе удалось попробовать хоть немного этого костного мозга, ты бы вырос сильным, как Тор.
Когда жаркое приготовилось, Тор взял себе одного козла целиком, а остальным пятерым едокам отдал второго.
Он расстелил на полу козлиные шкуры и принялся за мясо, бросая обглоданные кости на одну из шкур.
– И вы кидайте кости на свою шкуру,