– Да, – согласился Бьерн, покосился на Избора. – Что скажешь, князь?
– Мы шли сюда не для того, чтоб поворачивать назад, – решил Избор и первым ступил в усадьбу.
За воротами еще на сто шагов тянулись поля; поросшие высокой травой. За полями виднелась городьба, за ней – высокие дымящиеся пепелища.
У первого пепелища на коленях рыдала худая, морщинистая женщина в сбившемся на ухо платке. В руках женщина держала деревянное поленце, баюкала его, словно ребенка. Бьерн остановился возле нее, притронулся к плечу:
– Мы ищем конунга.
– Умер наш конунг, – женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. – Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! – Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: – Hal Бери конунга! Бери!
Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.
– Блажная, – вздохнул Латья.
– Не совсем, – Бьерн проводил убегающую кликушу[262] долгим взглядом. – Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной – его дочь и жена Хальфдана – Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…
– Здесь слишком тихо, – неожиданно перебила урманина Айша.
Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула:
– Он был здесь!
– Кто? – сразу несколько голосов слились с возгласом Избора.
– Конунг. Он убил болезнь.
Впервые Избор видел Айшу такой расстроенной – подбородок девки трясся, бледная кожа стала совсем белой, и на этом белом черными кругами темнели впадины глаз. Она казалась похожей на ожившего мертвяка. Шагнула к нему, растерянно огляделась, протянула вперед испачканную в пепле руку. На ее ладони лежала совсем маленькая железная фигурка – крестик, заключенный в круг.
– Он сжег болезнь, – всхлипнула притка.
– Это же хорошо, – попытался успокоить ее Избор. – Значит, болезни тут больше нет!
– Никого тут больше нет, – выдохнула Айша и, будто ища защиты, кинулась к Бьерну. Настороженно замерла в шаге от урманина, показала ему свою находку, пожаловалась на Избора: – Он не понимает…
Княжич и вправду не понимал, что с ней творилось. Испугалась пепелищ? Но в Гарде тоже жгли костры, в которых предавали очищающему огню умерших от болезней людей и их вещи. В этом не было ничего необычного…
– Я понимаю. – Бьерн взял с Айшиной ладони фигурку, отодвинул девку в сторону, подошел к Избору. Тут же рядом очутились Вадим и Латья.
– Хальфдан был тут, – тихо сказал Бьерн. Покосился на сидящую у пепелища, точь-в-точь как та блажная с деревяшкой на руках, Айшу. Разжал кулак, показывая фигурку: – Это – знак жизни Рода.
Его снимают и передают детям, если человек умер. Это делают обязательно, чтоб мертвец не вернулся обратно в свой род. Но никто не снимет это с живого. И никто не станет сжигать мертвеца в одном костре с этим…
– Что ты хочешь сказать? – вылупился на него Латья.
– Я думаю, идя сюда, Хальфдан не знал о смерти сына. Он узнал и разозлился. Он не стал искать, в чье тело влезла болезнь и убила его ребенка…
Избор не желал больше ничего слышать. Во рту княжича появился неприятный привкус, по спине, от лопаток к пояснице, пробежал холодок. – Уходим отсюда! – громко приказал он. Бьерна и Вадима его приказ устроил – оба тут же дали отмашку своим людям – вереница воев потянулась прочь из усадьбы, через открытые, теперь на долгие годы, ворота.
– Да объясни же! – затормошил княжича за рукав растерянный Латья. – Что такое? Что все всполошились-то?
– «Что-что!» – передразнил Избор. Ему хотелось быстрее уйти из этой слишком тихой усадьбы с ласковым названием Лаувейя. – Не слышал, что ли? Хальфдан не стал искать, в чье тело залезла хворь. Он сжег всех.
– Как всех? – ахнул Латья.
– Так, всех. Живых, мертвых, старых, малых. Всех, – стараясь не оглядываться на пепелище, сказал Избор. – Вместе со всеми их «бережными знаками…
Хальфдана они нашли в соседней усадьбе, в дне пути от мертвой Лаувейи. Эта усадьба устроилась в глуши, меж двумя покатыми, сплошь заросшими лесом холмами. Владел ею стурман[263] по имени Гор, а усадьба называлась Герсими – что означало «сокровище».
Конунга альдожане застали за пиршественным столом. В честь какого события пировал на бедствующей земле Черный конунг – знали лишь боги да он сам. Однако длинный стол в низкой избе был уставлен яствами, а Хальфдан поглядывал на пришедших с высоты пышных подушек, сложенных на лавке подле северной стены. У Черного конунга были невероятно длинные руки с большими ладонями, заросшая волосами короткая шея, несмотря на довольно юный возраст, окладистая борода и черные, плохо расчесанные космы, в которые каким-то чудом оказались вплетены две хлипкие косицы. Маленькие медвежьи глазки конунга ощупывали лица прибывших гостей, щурились, когда в них попадал отблеск света от факелов.
– Мать прислала ко мне гонца с известием, что меня ищут люди конунга Альдоги, – наконец зычно прорычал он. Голос конунга не радовал слух – нечто среднее между ворчанием разозлившейся кошки и сытым отрыгиванием медведя.
– Сей гонец усладил мое сердце. Это друг мой и брат по оружию! – Длинной ручищей конунг потянулся к кубку, махнул в сторону сидящего рядом с ним, только чуть ниже, тонкого сухого мужика в неброской одежде.
– Атли из Гаулара![264] – выкрикнул Хальфдан. Осушил кубок, попытался встать, но вместо этого шатнулся и упал обратно на скамью.
– Рад видеть тебя, Атли, – негромко сказал Бьерн.
Примкнувший к левому плечу гауларца хозяин усадьбы что-то быстро и угодливо зашептал Атли на ухо.
– Рад встрече с тобой, Бьерн, сын Горма, – немедленно ответил Атли. Сухо улыбнулся: – Ты и твои друзья желанные гости в этом доме.
Слова приветствия полагалось говорить не ему, а владельцу усадьбы. Здесь было что-то не то…
Избор мог бы вклиниться в разговор – за дни, проведенные в Агдире, он научился слегка понимать язык урман, – однако еще в том же Агдире, пару раз попав впросак, уразумел – в урманских землях все споры и договоры следует препоручать Бьерну. Он родился в этой стране, ему лучше ведомо, какие тут у кого права. И сейчас Бьерн быстро ответил, слегка склонив голову:
– Ты еще более возвысился, ярл Гаулара… – Помолчал немного и весомо добавил: – А отныне и Согна.
– Садись за наш стол, отведай нашей еды, чтоб стать нам другом, – Атли указал Бьерну на ближний к нему край стола.
Бьерн прошел, присел. Следом уселся Латья, потом Вадим. Сам Избор сел с угла, покосился на Атли. Тот вновь склонился к бонду, подставил ухо. Мясистые губы бонда шевелились, шептали.
– Что хочет от меня конунг Альдоги? – ошарашил Избора пьяным рыком Хальфдан. Княжич представил, как он, рыча от злобы и отчаяния, стаскивает в одну кучу мертвых и еще живых, всех тех, кто много лет делил кров и пищу с его женой, тестем и сыном. Как, невзирая на мольбы, сечет их топором – Избор не сомневался, что топор – любимое оружие конунга, – швыряет в полыхающий костер…
Княжича передернуло. Его движение заметил
Атли:
– Тебе, сын князя, холодно на дружеском пиру? В голосе таилась угроза. И как Атли догадался, что именно он, Избор, – сын князя? Вадим выглядел богаче, Латья – увереннее… Подсказал бонд?
Не зная, что ответить, Избор покосился на Бьерна. Урманин грыз куриную ногу, не замечал его замешательства.
– Любой пир холоден без хорошего пива, – подражая вычурной речи северных людей и коверкая непривычные слова, выпалил Избор.
Услышав его речь, Черный расхохотался, с размаху шлепнул Атли по костлявому плечу:
– Он обидел тебя, ярл, назвав твой прием холодным, но лишь после того, как ты нанес обиду ему. Гостя положено еще у дверей угощать пивом!
Атли скривился – углы губ поползли вниз, глаза превратились в узкие щели, нос острым сучком выпятился вперед. Худое лицо ярла стало похоже на сухую еловую шишку. Зато конунгу ответ княжича пришелся по нраву. Толстые пальцы Хальфдана вытянулись к княжичу, поманили:
– Подойди ко мне, словен.
Избору пришлось подняться со скамьи и сделать несколько шагов к возвышению. Теперь лицо Хальфдана оказалось совсем близко. Он был молод, ненамного старше княжича, но в нем скопилось столько боли, что она не вмещалась в юное тело, превращая юношу в мужчину.
– Слушай меня, словен, – Черный склонился к самому лицу Избора. – Недавно умер мой сын. На его погребальном костре я сжег тех, кто не спас его от смерти. Я послал в чертоги Хель немало добра и людей, чтоб моему сыну ни в чем не было недостатка[265]. Среди ушедших с ним было много моих родичей. А теперь моя мать Аса Великолепная хочет, чтоб я помог тебе найти твоих родичей и забрать их у Орма. Но почему я должен беспокоиться о твоих родичах, когда не беспокоился о своих? Я не враг Белоголовому, а ты – не мой человек. Почему я должен забирать у Орма его добычу? Ответь мне, словен.
Избор покосился на Латью, потом на Вадима. Лица обоих выглядели растерянными. Взгляд княжича перебежал на лицо Бьерна. Урманин медленно зашевелил губами. Избор выдохнул и начал говорить, пытаясь в точности повторять слова, о которых догадывался по движениям губ Бьерна:
– Потому что я признаю тебя, Хальфдан, сын Гудреда и Асы, своим конунгом и обязуюсь служить тебе, пока не покину твои земли или смерть не возьмет меня.
За столом все молчали.