Разбудил его звон колоколов. Колокольня была прямо над кельями, звуки оглушали. Зажав ладонями уши, Сигурд сел на лавке, покосился в окошко, больше похожее на бойницу. Сочащийся из него свет делал келью не такой унылой. Натянув сапоги, Сигурд подошел к оконцу, привстал на цыпочки.
Ингия подметала монастырский двор. На ней была юбка из серой шерсти и белая простая рубашка. Голову закрывал островерхий чепец, губы шевелились — Ингия что-то напевала. Метла шваркала по сухой глине, поднимала пыль. Испуганные курицы шарахались от пыльных клубов, квохтали, распуская крылья, метались вдоль стены. У запертых ворот на низком чурбаке дремал служка-привратник. Он прислонился затылком к стене, в углу приоткрытого рта набухал и опадал пузырь слюны. Руки служки лежали на коленях, у безвольно вытянутых ног топтался петух — красно-черный, с синим отливом и загнутым набок гребешком.
Ингия перестала мести, зевнула, окинула петуха равнодушным взглядом, махнула метлой в его сторону. "Хозяин двора" захлопал крыльями и, высоко задирая когтистые лапы, отбежал к своим курочкам.
Сигурд потянулся, посмотрел на изображение, пред которым вчера вечером столь усердно бил поклоны брат Симон, провел пальцем по нарисованной щеке, ощутив приятную шероховатость. Глаза Бога взирали на бонда с грустью и пониманием.
— Доброго утра, господин Ансгарий, — долетел до Сигурда женский голос со двора. Бонд вернулся к оконцу.
Беспалая Ингия стояла, опершись на метлу, улыбалась кому-то. Ночью Сигурд не видел ее лица, но при свете дня она показалась ему хорошенькой. Ингия не была молода, она приходилась где-то ровесницей Юхти, старшей жене бонда. Тонкие темно-русые пряди выбивались из-под ее чепца, завитком прикрывали розовое ухо.
Будто почуяв на себе чужой взгляд, она обернулась, открыв взгляду вторую половину лица. Ахнув, Сигурд отступил от окна. Щеку и глаз Ингии уродовал кривой багровый шрам, уходящий под чепец.
— И тебе здравствовать, Ингия. — Ансгарий подошел к ней, остановился. Вид у монаха был свежий и бодрый, глаза блестели, на щеках проступил румянец. — Как спалось тебе и нашей гостье?
— Вашими молитвами — хорошо, — откликнулась Ингия. — Ей не понравилось платье, которое я ей дала, но у меня не было другого.
Она виновато склонила голову. Утешая, монах прикоснулся к ее плечу:
— Не одежда красит человека, Ингия. Когда-нибудь она поймет это.
— Я знаю, господин. Я буду молиться за нее.
— Я не господин тебе, Ингия. Мы все равны пред Господом. А другая гостья?
— Она ночевала на конюшне. Сказала, что там ей будет лучше.
— С лошадьми лучше, чем с людьми? — Монах недовольно нахмурился, двинулся к воротам, где сонно потягивался служка. Ингия вновь принялась подметать. Ровные шаркающие звуки внесли в сырую келью тепло и спокойствие. Сигурд направился к двери, толкнув ее плечом, осторожно приоткрыл, выглянул наружу.
В полутьме коридора раскачивались две тени в длинных одеяниях — монахи спешили на заутреню. Подождав, пока они скроются из виду, Сигурд выскользнул из кельи.
Колокола перестали звонить, когда он пересек общую залу. Четверо одинаково серых и худых слуг убирали со стола остатки трапезы. Один из них заметил Сигурда, черпнул из котла что-то вроде жидкой похлебки, наполнил одну из плошек. Сигурд отрицательно взмахнул рукой. Слуга пожал плечами и, ничуть не расстроившись, слил варево обратно в котел.
Пересекая двор, Сигурд постарался не замечать Ингию — ему не хотелось видеть ее уродство. Будто почувствовав это, Ингия поспешила куда-то к деревянным пристройкам — то ли за дровами, то ли кормить скотину. Какое-то время бонд стоял, глядя на ее согнутую спину. Ему подумалось, что монастырь похож на обычную усадьбу — здесь тоже есть слуги, скотина, хозяйство, земли, даже управляющий. Только в усадьбе всех связывало кровное родство, а тут — вера. Кровная связь казалась Сигурду надежнее. Но все-таки тут, на земле, пусть и среди монахов, он ощущал себя гораздо лучше, чем в море с эрулами. Может, родичи были правы, уверяя, что он не годится для походов и войн?
Справа от него громыхнули ворота небольшой постройки, распахнулись, послышалось конское ржание. Из постройки на двор, взбрыкивая передними копытами и мотая головой, вылетел ярко-каурый, почти красный жеребец. Шкура коня лоснилась, гладкая грива шелковым водопадом струилась по шее, ноздри раздувались. Наметанным глазом Сигурд оценил стать и благородство коня — маленькую голову, крупные копыта, тонкие ноги при широких боках и крутом крупе. Жеребец прогарцевал круг по двору, остановился перед оторопевшим бондом, встряхнул гривой. У него было короткое светлое пятнышко под ухом — след старого шрама.
— Фрррр, — выдохнул жеребец, прижал уши и потянулся к бонду. Сигурд отступил.
— Не бойся. Он зол не на тебя.
Бонд повернулся на голос. Айша стояла в дверях конюшни. Ей дали свежую одежду, такую же серую и простую, как у всех в монастыре. Рубашка была слишком большой, и руки колдуньи прятались в широких, подвернутых в несколько слоев рукавах. Волосы она увязала каким-то необычным способом, так что, поднимаясь к затылку, они спадали за плечи вьющимися черными прядями. Из-за этого ее глаза казались еще более завораживающими, а губы — мягкими.
Во рту у Сигурда пересохло. Он попытался было сказать что-то вроде приветствия, но слова путались под тяжестью гулко бухающего сердца.
— Красавец, — глядя на коня, певуче произнесла колдунья.
Сигурд украдкой вытер вспотевшие ладони о штаны, кивнул. Айша не смотрела на него, улыбалась, наблюдая за конем. Бонд вдруг подумал, что иногда она почти так же восхищенно глядит на Бьерна — не видя, не слыша ничего вокруг, радуясь лишь могучей красоте своего избранника.
Колдунья выпростала руку из рукава, протянула кулачок к жеребцу, разжала пальцы. На ее ладони лежал кусочек соли. Губы колдуньи зашевелились, изо рта потекла напевная, непонятная Сигурду речь. Конь запрядал ушами, повернулся на звук, послушно направился к колдунье. Склонив голову, мягкими губами коснулся угощения. Айша потрепала его по шее, взъерошила мягкую гриву. Жеребец хрустел лакомством, кивал.
— Пойдем, — сказала колдунья и, повернувшись, скрылась в темноте конюшни.
Сигурд разбирался в лошадях. Жеребчик был холеный, с норовом, и ему явно нравилась свобода. Трое мужчин и ведро лучшего пойла навряд ли смогли бы загнать его в душный сумрак конюшни. А одно слово колдуньи — смогло. Опустив голову и понуро переставляя ноги, коняга поплелся внутрь. Его копыта ровно застучали о глиняный пол, перемежаясь со странными всхлипывающими звуками. Затем топот затих, и остались лишь всхлипы. Но доносились они не из конюшни — всхлипывала Ингия. Не добравшись до дальней пристройки, она застыла подле нее, привалилась плечом к стене и тряслась, прижимая к лицу дрожащие руки. Чепец сполз ей на ухо, ворот перекосился, обнажая след ожога на плече.
Изредка Ингия отрывала руку от лица, поспешно крестилась, всхлипывала и шептала одну и ту же фразу.
— Спаси нас, Господи, — прислушавшись, разобрал Сигурд. — Огради от дщери адовой, ведьмы, сатанинской прислужницы… Спаси, Господи!
Днем за Сигурдом прислали толстого Арни. Почесываясь и приглаживая взлохмаченные после ночной пирушки волосы, он принес в монастырскую тишину запах медовухи, пота и вольности. Потрепав вышедшего к нему Сигурда по плечу, толстяк сообщил:
— Рагнар велел привести тебя. — Полез под рубаху, пятерней поскоблил бок. — Лучше бы я спал на земле, чем на их блохастых постелях! А эти, "серые", тоже спят на ворохе набитого перьями тряпья?
"Серыми" он называл монахов. Сигурд покачал головой:
— Нет. Они спят на голых досках.
— Фи! — презрительно сообщил Арни.
— Зачем я нужен Рагнару? — Теперь, когда Арни оказался слишком близко, к запаху медовухи примешался и крепкий луковый дух. Сигурд поморщился.
— Не переживай, — хихикнул эрул. — Просто графу нужна грамота, в которой будет сказано, что мы не станем тревожить его людей, если они не потревожат нас. Ну и еще, что мы заплатим за обиду. А взамен граф даст нам еду и другие вещи. Ты должен написать это рунами.
— Я должен написать закон или договор?
Арни фыркнул, скривился:
— Почем мне знать? Ночью Герд, Льот и Ори Бык слегка потрясли здешних торгашей, те побежали с жалобами к графу. Вот Бернхар и пристал к конунгу с этой грамотой.
— Почему Рагнар сам не напишет? — поинтересовался Сигурд.
— Он — воин, — объяснил толстяк.
Сигурд не сомневался, что почетное звание воина заменяло эрулам умение вести счет и чертить руны.
— А Бернхар?
— Его люди не умеют писать северные руны. А Бернхар хочет, чтоб все было написано. Как будто какая-то грамота может помешать нашему конунгу вершить свое право!
Арни насмехался, а Сигурд не понимал происходящего. Судя по всему, Рагнар намеревался дать графу письменное обещание не нападать на крепость. Но ведь еще на пристани они подписали мирную грамоту. Зачем тогда второй договор, да еще на северном языке? И почему для составления столь важного обещания позвали именно Сигурда? Скальд Бьерна, как и сам ярл, наверняка мог начертать нужную бумагу. Может, Рагнар просто не доверял своим нежданным соратникам? Или правитель Гаммабурга полагал, что рука руку моет? Но почему тогда он не пригласил Ансгария? Настоятель Гаммабургского монастыря знал северные руны, он не раз бывал в Датской земле и в Свее.
Мысли Сигурда завертелись, как на больших торгах в Каупанге, когда для выгодной сделки приходилось что-то высчитывать, в чем-то разбираться, а где-то и додумывать. Сигурд любил пору торгов, его сделки всегда были удачными, многие даже считали, что к нему благоволит Фрейя или Локи. Воз можно, к его успехам имели отношение и богиня плодородия, и бог хитрости, однако в основном Сигурду помогала собственная башковитость.
— Ух ты! — довольный голос Арни вывел Сигурда из раздумий.
Проследив за указательным пальцем толстяка, бонд увидел Гюду. В чистой одежде, умытая и посвежевшая после сна, княжна лучилась теплой женской красотой. Ее округлое лицо, розовые щеки, пухлые губы и большие голубые глаза удивительно хорошо сочетались с ладной полненькой фигурой, покатыми плечами и крутыми бедрами. Склонившись над деревянной бадьей, Гюда принялась плескать на лицо пригоршни воды. Сверкающие капли сбегали по ее шее, мочили ворот голубой нарядной рубашки. Стоящая подле нее Ингия держала рушник, терпелив дожидалась, пока княжна умоется. После утренней истории с конем Ингия никак не могла прийти в себя — вздрагивала, испуганно оглядывалась и то и дело крестилась.