Он воспользовался бесстыдным мошенничеством, приведшим к падению Шабо и его сообщников, как предлогом для того, чтобы списать на них все народные бедствия. Люди голодают, уверял он, потому что шайка низких негодяев присваивала и растрачивала народное добро. Он возблагодарил небо за то, что все вскрылось не слишком поздно и причиненный ущерб еще можно возместить. Стоит только преданным делу законодателям распутать клубок махинаций продажных коллег, как всем несчастьям тут же придет конец.
Убежденные его доводами, люди поверили всем обещаниям. Доверие к Конвенту было восстановлено, а с ним и спокойствие и готовность мириться с неизбежными трудностями перехода от тирании к свободе.
Победа, которую принес Сен-Жюст своей партии, отчасти объяснялась благоприятным поворотом в ходе военных действий. Он сумел подтвердить свои способности и потрудился в Страсбурге на славу. Правда, Тулон благодаря уловкам вероломного Питта по-прежнему оставался средоточием сил роялистской и иностранной реакции,[280] но в остальных частях Франции республиканские войска одерживали одну победу за другой и неуклонно гнали врага к границам.
А вскоре внимание толпы переключилось на борьбу титанов. Дантон и Эбер сцепились в смертельной схватке. Следует отдать должное неукротимости духа и мужеству Дантона, выбравшего именно это время для того, чтобы помериться силами с человеком, столь влиятельным, как Папаша Дюшен. К словам этого газетчика, одиозной во всех отношениях личности, прислушивались и Коммуна, и полиция, и революционная армия, и даже Революционный трибунал. Он был анархистом, то есть противником всякой власти, он решительнее, чем кто бы то ни было, защищал кровопролитие и способствовал свержению короля, а также самого Господа Бога в лице государственной религии.
Конструктивно мысливший Дантон решил, что революции принесено уже достаточно жертв и настала пора восстановления порядка и уважения к власти. Он вернулся из Арси, чтобы проповедовать умеренность, но наткнулся на жесткое противодействие Эбера. Между ними началась война.
Робеспьера такое положение вещей вполне устраивало. Он сохранял нейтралитет и наблюдал. Как бы ни опьяняло его собственное могущество, он сознавал, что путь к единоличной диктатуре будет непростым. Впрочем, он был согласен и на триумвират, в котором правил бы совместно со своими прислужниками Сен-Жюстом и Кутоном. А потому соперничество Эбера и Дантона, его собственных соперников, было ему на руку. Пускай один из них разделается с другим, а уж с уцелевшим Робеспьер справится сам, когда придет время.
Де Бац тоже наблюдал и выжидал. Сначала, увидев, что красноречие Сен-Жюста утихомирило разгоревшиеся страсти, барон испытал разочарование. Но постепенно Андре-Луи зарядил его своей стойкой уверенностью в конечном успехе. То, что удалось сделать однажды, всегда можно повторить.
– В следующий раз, – заверил его Андре-Луи, – они уже не оправятся. Общественное доверие не вынесет второго такого удара и рухнет окончательно. Поверьте мне на слово.
– Этому я могу поверить, но я не вижу новой благоприятной возможности.
– Возможность подворачивается тому, кто ее ищет. Именно этим я и занимаюсь. Робеспьер – единственный, кто неподкупен. Схватка между Дантоном и Эбером в любой момент может многое вытащить на свет Божий. Я действую заодно с Демуленом в поддержку Дантона, так что нахожусь в самом центре текущих событий.
Проникшись уверенностью друга, де Бац запасся терпением и засучив рукава взялся за работу. Его лжепатриоты снова смешались с толпой и при каждом удобном случае настраивали граждан против Эбера. Памфлетисты трудились не покладая перьев. Андре-Луи, сотрудничавший со «Старым кордельером»,[281] исписывал кипы бумаги, всячески помогая Демулену, в котором нашел родственную душу. Это сотрудничество приносило Моро тем большее удовлетворение, что Демулен не предназначался заговорщиками в жертву.
Между тем беспокойный ум Андре-Луи постоянно стремился отыскать уязвимое место в основании Горы. Демулен, союзник Дантона, тоже готовил почву для будущих битв, памятуя о том, что Дантону, когда тот избавится от Эбера, предстоит схватиться с Робеспьером и его сторонниками. Посему Демулен сделал несколько выпадов против Сен-Жюста, носивших шуточный характер и имевших целью всего-навсего вызвать смех в его адрес. Но одна из этих острот уязвила самолюбие молодого депутата, и он, не сдержавшись, высказал в ответ замечание, которое напоминало плохо завуалированную угрозу.
«Он считает свою голову, – писал Демулен, – краеугольным камнем Республики и носит ее на плечах с таким благоговением, словно это Святые Дары».
Несколько дней спустя, ранним ноябрьским утром, Демулен ворвался к Андре-Луи в крайнем возбуждении. Взгляд его светлых глаз казался диким, каштановые волосы растрепались, одежда была в беспорядке. О необычном волнении свидетельствовало и то, что он заикался сильнее обычного.
– Этот Сен-Жюст относится к себе чересчур серьезно! Строит из себя нечто среднее между Брутом и святым Алоизием Гонзагой.[282] Но я бы сказал, в нем куда больше от Кассия.[283]
– И ты воображаешь, что сообщил мне новость? – спросил Андре-Луи, несколько удивленный этим всплеском чувств со стороны обычно довольно спокойного Демулена. Он встал из-за стола, прошел к камину и бросил в угасавшее пламя несколько еловых шишек. На улице стоял туман, утро было сырое и холодное.
– Ах, но тебе известно, что он заявил? Что, пока я пишу, будто бы он носит голову словно Святые Дары, он тем временем проследит, чтобы я носил свою подобно святому Дионисию.[284] Что ты на это скажешь?
Намек на обезглавленного святого был предельно прозрачен.
– Хорошенькая остро́та!
– Хорошенькая! От нее пахнет кровью. Он собирается меня гильотинировать, так, что ли? Лишить меня головы в наказание за безобидную шутку? Раз он смеет столь открыто высказывать подобные угрозы, то, похоже, собственную голову он уже потерял. Пока в переносном смысле, а там – кто знает.
– Да уж, довольно неблагоразумно с его стороны, – мрачно согласился Андре-Луи.
– Гораздо более неблагоразумно, чем он полагает и чем вы подозреваете, друг мой. Я не из тех, кто поджимает хвост, услышав угрозу. Если это объявление войны, то я к ней готов. – Демулен вытащил из-за пазухи бумагу. – Вот, весьма своевременный подарок судьбы. Прочти. Мы сорвем маску с этого лицемера. Посмотрим тогда, как у него получится и дальше строить из себя святого Алоизия.
Бумага оказалась письмом от некоего Торена из Блеранкура. Оно было пропитано горечью и злобой против Сен-Жюста, которого автор, явно с недобрым умыслом, величал бывшим шевалье де Сен-Жюстом. Торен обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его молодую жену, увез ее в Париж, где тайно содержит в качестве любовницы. И это в то время, когда всему свету известно, что Сен-Жюст недавно обручился с сестрой депутата Леба.[285]
«Он истинный отпрыск своего распутного аристократического рода, – писал негодующий муж. – Ci-devant шевалье де Сен-Жюсту, который ратует в Париже за преобразования, следовало бы начать с преобразования себя. Он вор и подлец, и я в состоянии это доказать. Мне говорили, что в Конвенте он выступает за чистоту как в общественной, так и в личной жизни. Пусть ему предъявят его собственные требования. Пусть подвергнут его очищению. Гильотина – великое национальное чистилище».
К сказанному автор письма присовокупил, что обращается к Демулену, поскольку, судя по некоторым его фразам в «Старом кордельере», проницательный редактор, похоже, заподозрил, какова истинная сущность этого развратного лицемера. Торен желал не только отомстить за нанесенное ему оскорбление, но и защитить несчастную женщину, которую Сен-Жюст вскоре, несомненно, вышвырнет умирать на улицу.
Андре-Луи с трудом перевел дух. Письмо пришло настолько вовремя, что он едва мог поверить такой несказанной удаче. Если изложенные в нем факты подтвердятся, Сен-Жюсту наступит конец. Вот оно, уязвимое место, которое искал Андре-Луи.
В обычных обстоятельствах того, кто увел чужую жену, вряд ли стали бы сильно осуждать, несмотря на воспеваемую депутатами чистоту нравов. Но с учетом того, что Сен-Жюст был помолвлен с сестрой Леба, такой поступок выглядел чудовищным. Помолвка не позволяла сделать скидку на искреннюю любовь к госпоже Торен. Несчастная женщина представала жертвой беззастенчивой похоти депутата.
Капитал, который можно было извлечь из этого письма, не поддавался подсчету. После аферы с акциями Индской компании скандал, коснись он любого члена партии Горы, мог получиться огромный. Но, будучи связан с Сен-Жюстом, народным кумиром, ближайшим сторонником Робеспьера, человеком, разоблачившим Шабо и через доверие к себе восстановившим доверие к своей партии, он должен был иметь совершенно непредсказуемые последствия, которые превзошли бы самые смелые надежды Андре-Луи.
Но торопиться было ни к чему. Пускай сначала Дантон отправит Эбера и его сторонников по пути жирондистов, а уж потом, когда расчистится арена неизбежной заключительной схватки между Дантоном и Робеспьером, придет время нанести удар, от которого Робеспьер со своими приверженцами, а с ними и сама революция, уже не оправятся.
Андре-Луи вернул письмо Демулену.
– Да, – проговорил он задумчиво, – если вы будете действовать осторожно, он ваш. Неплох оборот «бывший шевалье де Сен-Жюст». Возьмите его на вооружение, вскоре он может вам пригодиться. Он разворошит целый клубок предубеждений, гнездящихся в недрах патриотически настроенных умов. Да и «истинный отпрыск развратного аристократического рода» – тоже неплохо. Я это запомню. Кажется, этот Торен неглупый парень. Надо бы отправить за ним кого-нибудь – он должен быть под рукой, когда понадобится. Возможно, ему известно что-то еще. Помните, он называет Сен-Жюста вором и негодяем? Может быть, он намекает на кражу не только жены? Не теряйте времени, Камиль, но соблюдайте осторожность.