По екатерининскому плану в городе, который имел квадратную форму со стороной примерно в девятьсот метров, должно было быть тридцать кварталов. Самое удивительное, что эта планировка до сих пор сохранилась. В Михайлове времен Екатерины почти все дома были деревянными. Только один обывательский дом был каменным. Из казенных строений – каменный дом уездного казначейства. Проще говоря – податная изба. Вот она-то и дожила до наших дней. Самое старое административное здание в городе. Построили его в начале восемнадцатого века. Оно и барочное, и древнерусское одновременно. Оно одновременно и памятник федерального значения, и заколоченное, и запущенное, и заросшее со всех сторон крапивой и кустами бузины. Экскурсовод сказала мне, что внутри она еще хуже, чем снаружи. Сразу за избой была когда-то долговая яма. Я хотел в нее… «Даже и не думайте», – предостерегла меня экскурсовод.
Собственно говоря, о восемнадцатом веке в истории Михайлова больше и рассказывать нечего. Не рассказывать же о том, как росли репа и капуста в огородах михайловцев. К царскому столу их не поставляли. Шелковые платки местного производства тоже оставались в Михайлове. Есть, правда, еще Михайловский уезд, и в этом уезде… Тут надо зайти издалека. Был у Екатерины Великой фаворит – Александр Петрович Ермолов. Не генерал среди фаворитов вроде Потемкина или Орлова, а, можно сказать, рядовой. Даже не однофамилец знаменитого покорителя Кавказа. Особенных талантов не выказал. Жаден до милостей не был, родственников своих во все дворцовые щели не совал. В случае продержался недолго – чуть более года, однако же удален от двора генерал-майором и владельцем четырех тысяч душ. Зимой жил в Москве, на Тверской, а летом в селе Красном Михайловского уезда, в собственной усадьбе. Усадьбу эту Ермолову проектировал не кто-нибудь, а сам Баженов59. Была она выстроена в готическом стиле. Искусствоведы называют ее рязанским Царицыно. Говорят, что даже кирпич для усадьбы в Красном взяли с царского стола – из неиспользованных кирпичных запасов, предназначавшихся для так и не построенного Большого Кремлевского дворца. Надо сказать, что искусствоведы восторгаются большей частью тем, что было когда-то. Теперь от всей этой неимоверной красоты остался лишь скотный двор, но и он удивительно хорош. Правда, осмотреть его можно только снаружи и только издали. Внутри прекрасно отреставрированного скотного двора теперь помещается мужской скит, принадлежащий московскому Сретенскому монастырю. Все огорожено, везде охрана. К скиту время от времени подъезжают большие и черные японские внедорожники, из них выходят большие люди в черном и исчезают за оградой. Туристов там не жалуют. Даже Михайловский исторический музей не смог упросить скитское начальство разрешить своим сотрудникам осмотреть и обмерить здания внутри усадьбы.
Впрочем, я не только и не столько об усадьбе, сколько о ее владельце. Ермолов, хотя и родственников своих на хлебные места не устраивал, все же покровительствовал одному человеку. И даже упросил императрицу назначить этого человека тамбовским губернатором. Звали этого человека Гаврила Романович Державин. Может статься, что именно для этого и готовила Ермолова судьба – быть просителем за поэта. Последний владелец усадьбы, генерал Жилинский, утверждал, что Екатерина была в усадьбе проездом. Останавливалась в маленькой комнате с альковом, в мезонине, куда вела потайная лестница. Может быть, именно в этой комнате за бархатным, с кистями, пологом алькова Ермолов уговаривал императрицу назначить Державина тамбовским губернатором… или не в этой. Может, она и вовсе не проезжала через Красное. Может, все это происходило в другой комнате с другим альковом, которая находилась не в Красном, а в Петербурге. Скорее всего, и усадьбу построили уже тогда, когда Державина из Тамбова отозвали, как теперь говорят, в связи с утратой доверия. Ну и пусть. В конце концов, никто нам не мешает думать, что судьба державинского губернаторства решалась в селе Красное Михайловского уезда.
Вернемся, однако, в Михайлов, в котором уже наступил девятнадцатый век. Так и тянет написать, что в девятнадцатом в Михайлове было то же самое, что и в восемнадцатом – репа с капустой продолжали расти, хлебом, иголками и булавками продолжали торговать, а на михайловских шелковых платках появился новый узор – полосочки узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой, и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Ну и что, что пестро. Михайловцам и проезжающим нравилось. Михайлов, доложу я вам, не Москва и даже не Рязань, в которых издалека видны достопримечательности, а выдающиеся ученые и промышленники под руку с полководцами ходят от одного шедевра архитектуры до другого и при этом совершают открытия, покоряют моря и что ни день ведут полки в атаку. А потому вооружимся увеличительным стеклом и под ним увидим, что Михайлов в первой половине девятнадцатого века… как был захолустьем, так и остался. Если чем он и прославился, то лишь жестокостью уездных помещиков вроде князей Гагариных, князя Волконского, графа Толстого, умудрившегося за свою записку, в которой он увещевал Александра Второго не отменять крепостного права, получить личный выговор от императора. Был еще некто Измайлов, владевший в уезде семью селами с двумя тысячами душ. Он мог надеть провинившемуся крестьянину на шею железный ошейник весом до восьми килограммов. Надеть, к примеру, на год. Этот садист попал в историю русской литературы навсегда. Променял он как-то своему соседу, помещику Шебякину, на четырех породистых щенков повара, конюха, камердинера и кучера. Правду говоря, в те времена такие обмены были обычным делом, но на беду Измайлова вблизи его усадьбы гостил у своего друга, помещика Бегичева, Александр Сергеевич Грибоедов, который как раз писал всем известную комедию… Короче говоря, нет такого у нас человека, который не проклинал бы в детстве жестокого самодура Измайлова, когда учил наизусть, поминутно заглядывая в книгу, монолог Чацкого, в котором тот Нестор негодяев знатных, толпою окруженный слуг; усердствуя, они в часы вина и драки и честь, и жизнь его не раз спасали: вдруг на них он выменял борзые три собаки…
Быть хуже Измайлова трудно, практически невозможно, но князь Гагарин исхитрился. Одного крестьянина за провинность он повесил, а сына его за недосмотр за щенками посадил на цепь, долго держал на морозе, а потом избил до смерти. Тут впору вспоминать уже не Грибоедова, но Достоевского, с его генералом из «Братьев Карамазовых», который затравил собаками крепостного мальчика за то, что тот зашиб камнем ногу его любимой собаке. Между прочим, Достоевский пишет: «Был тогда в начале столетия один генерал…» Случай с крепостными Гагарина был аккурат в одиннадцатом году позапрошлого века. Будь я филолог, который занимается Достоевским, я бы эти два факта связал покрепче веревочкой. Впрочем, наверняка филологи уже написали на этот предмет статью и даже не одну.
Неудивительно, что перед самой отменой крепостного права крестьяне в уезде стали громить усадьбы и убивать помещиков60. Да еще пошел слух, что те, кто запишется в ополчение, чтобы воевать в Крыму с Англией, получит волю. Неграмотные крестьяне, не умея понять, что во всем виновата Англия, уже собирались идти с дубинами и топорами в Рязань с требованием показать им царский манифест о воле. Разбираться в Михайлов приехал рязанский вице-губернатор, которым в те поры был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Уездное начальство с перепугу создало комиссию по разбору дел о крестьянских волнениях, и три дня эта комиссия заседала вместе с вице-губернатором, который пытался убедить местные власти, что не только крестьяне виноваты, но и помещики… Не убедил. Кончилось тем, что дела постановили передать стряпчему на расследование. С тем вице-губернатор и отбыл в Рязань писать очередную главу глуповской истории, на которую у него набралось достаточно материала.
Крестьянам пришлось долго ждать, чтобы отомстить. Последний из князей Гагариных, владевший имениями в Михайловском уезде, успел умереть своей смертью в 1916 году. Бывшие гагаринские крестьяне зимой выкинули из родового склепа его тело и бросили обратно только с наступлением тепла.
С торговлей хлебом, иголками и булавками все обстояло не так благополучно, как хотелось бы. Торговля, конечно, шла, шла… да и поехала мимо Михайлова по железной дороге. И пока в 1898 году дорога не прошла рядом с городом, торговля и промышленность в нем не развивались. Стоило только Михайлову приобщиться к цивилизации – так сразу в нем появились купцы и промышленники. Что удивительно, почти все они были братьями. Не вообще – вообще они друг другу палец в рот не положили бы, а между собой. Братья Борины владели парфюмерно-галантерейным магазином, братья Бабкины держали рыбоконсервный магазин с холодильником, братья Городенцевы имели посудохозяйственный магазин, братья Метелицыны торговали обувью, братья Малинковские – мануфактурой, братья Гунцевы – москательными товарами, братья Цыбулины продавали фрукты, пирожные и вино, братья Масленниковы торговали всем, чем придется – обувью, обоями, лаками, красками, посудой и одеждой, братья Пановы имели бакалейный магазин и продуктовые склады, братья Дунины содержали трактир и постоялый двор. И только купчиха Кавказская владела трактиром и гостиницей для приезжих одна, без сестры или хотя бы брата.
Еще с 1737 года работала в уезде полотняная фабрика помещика Секирина. К середине девятнадцатого века на ней трудилось полторы сотни человек. Она не пережила отмены крепостного права и отсутствия дешевой рабочей силы. Среди михайловских предприятий эта полотняная фабрика слыла индустриальным гигантом. За ней шли небольшие винокуренные и крахмальные заводы, а за заводами уж совсем не различимые невооруженным глазом маслобойки, шерстобитки, валяльни и просорушки. В 1906 году по всему уезду было около двух сотен предприятий. На них работало шестьсот с небольшим рабочих. Если поделить количество рабочих на количество предприятий… Выпускали они продукции на двести тысяч рублей. В самом городе Михайлове было тридцать семь предприятий, на которых работало семьдесят семь человек. Тут даже и делить неловко количество рабочих на количество предприятий. Нарабатывали они в год на пятнадцать тысяч рублей. На каждого рабочего приходилось примерно по двести рублей продукции в год