Однако мы забежали слишком далеко вперед, пропустив восемнадцатый век, в котором Сергач 5 сентября 1779 года из села превратился в город по указу Екатерины Великой. Не то чтобы Сергач в это время бурно развивался и в нем процветали ремесла и науки – вовсе нет. Просто был он казенным селом, а не принадлежал какому-нибудь помещику. Вот и сделали его уездным городом, а на гербе поместили медведя, стоящего на задних лапах. Означало это, что «того рода зверей в окрестностях города довольно».
Новорожденному городу была дана такая характеристика, которую, ей-богу, лучше было бы не давать. «Новоучрежденный в Нижегородском наместничестве город Сергач, преобразованный из села бывшего ведомства поташной конторы: купцов – 69, мещан – 37, крестьян поташного ведомства – 827 душ. Деревянного казенного строения: корпус присутственных мест, кладовая для денежной казны, колодничья тюрьма, соляные магазины всего числом три амбара, для поставки казенного вина подвал. Торгов, промыслов и рукоделий никаких не имеется, а посему так же и по строению своему, настоящим городом назвать не можно. К дальнейшей торговле особых способностей не имеется».
Ни рукоделий, ни способностей к торговле… Между тем рукоделия в Сергаче были. Местные лапти отменного качества славились на все Поволжье. Если бы русский царь был из крестьян, то и к царскому двору такие лапти не стыдно было бы поставлять. Плести их умели все от мала до велика. Девочки еще и ходить не умели, а уже слабыми своими ручонками сплетали себе и братьям лапоточки «на первый шажок». Зимой лапти плели даже ученые медведи, которых мучила бессонница. На женскую ногу лапти плели прямые, а на мужскую – кривые. Из бересты плели ступанцы, а из веревок – «шептуны». Были лапти из прядок конопли и назывались «оборы». Лаптей плели столько, что их возами везли на Нижегородскую ярмарку. Кроме лаптей вязали в свободное от полевых работ время носки и варежки. Те, кто не вязал носки и варежки, валяли валенки. Вообще брались за любые ремесла, поскольку с полевыми работами были сложности. Полевые работы, как известно, хорошо проводить в поле, а вот с полями-то у местных крестьян все было плохо. Вернее, с полями хорошо, а без них плохо. Большая часть земель в уезде принадлежала помещикам. Поташный промысел к началу девятнадцатого века захирел, и надо было заниматься земледелием, а земли для этих занятий у крестьянина в достаточном количестве как раз и не было. От такой жизни не только медведей начнешь дрессировать, но и сам будешь смотреть на всех медведем.
В двенадцатом году сергачанам удалось пройтись по Европе без медведей, но с оружием в руках. Дошли они до Германии и принимали участие во взятии Дрездена. Шли под своим знаменем, на котором был вышит медведь, держащий в правой передней лапе боевой топор. Это знамя потом долго хранилось в городском Владимирском соборе, пока в тридцатых годах прошлого века собор не был закрыт. Тогда знамя из собора и пропало.
После того как ополченцы вернулись домой, снова начались бесконечные лапти, вязаные носки, валенки и дрессировка медведей. Сергач жил жизнью обычного русского уездного города – пыльного, затканного по углам паутиной, сонного и до того скучного, что в нем, случалось, даже мухи дохли от недостатка развлечений. Одно время городская шестигласная дума по предложению городского головы даже решала вопрос, а не впасть ли в спячку всем городом до лучших времен, и многие горячо поддержали это предложение – особенно медведи, жившие почти в каждом доме. Впрочем, от этой идеи отказались. Во-первых, потому, что представлялось невозможным уложить спать всех малых ребят разом – кто-нибудь из них не ровен час не заснет, станет бегать с другими такими же сорванцами по городу, да, не приведи господь, у них в руках окажутся спички… Во-вторых, боялись того, что скажет по этому поводу губернатор в Нижнем Новгороде, не пойдут ли кривотолки, не усмотрят ли в этом вольтерьянства, не захотят ли соседние уезды присоединиться к такому начинанию, не пришлют ли комиссию из самого Санкт-Петербурга разбираться, не выяснится ли, что подряды на ремонт городских улиц давно взяты, а булыжных мостовых как не было, так и… И в-третьих, никак не могли между собой договориться о том, что считать лучшими временами и на какой срок надо засыпать. По всему выходило, что столько проспать не только человек, но даже и медведь не в состоянии.
Между тем город хоть и в полудреме, но рос. Образовались три новые улицы – Зайчиха, Острожная и Перекувырдиха. Они и сейчас есть, только называются по-другому. Перекувырдиха – теперь Театральная, потому как в первые годы советской власти на ней стояло здание народного театра. Здания давно уж нет – оно сгорело в конце двадцатых, но улица с тех самых пор Театральная. Не Урицкого, не Свердлова – и слава богу. Зайчиха – теперь Горького. Не знаю почему. Может, потому что Горький… потому что Свердлов, потому что Урицкий, потому что Калинин и Ленин. Что же до Острожной, то она носит название Пушкинской – и не просто так.
В 1830 году Александр Сергеевич проезжал через Сергач по пути в Болдино. Ну, скажет читатель, таких городов, через которые проезжал поэт, много. Небось, проехал не останавливаясь или остановился на часок, съел в местном трактире «щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком», напился чаю, выглянул в окно, засиженное мухами, увидел там свежую, как розан, уездную барышню, обходящую огромную лужу, в которой плескались утки и лежала бревном свинья, вздохнул, цыкнул зубом и поехал себе дальше. Из этого факта, конечно, можно вывести примечание к десятому тому полного собрания сочинений и писем Пушкина или даже написать отдельную статью, если подробно разобрать, из чего состояли щи в трактире и какой породы была свинья, валявшаяся в луже, но мы оставим это филологам, которых хлебом не корми, а дай написать статью в ученом журнале.
Пушкин приезжал в Сергач два раза. Местный житель или экскурсовод в музее сказали бы «неоднократно». Было у него дело в Сергачском уездном суде, от которого самым прямым образом зависело его семейное счастье и благополучие. Отец поэта выделил ему две сотни душ в сельце Кистеневе, которые Александр Сергеевич намеревался как можно быстрее заложить, чтобы на вырученные деньги заказать Наталье Николаевне свадебное платье, фату, фотографа, карету с кольцами на крыше, оплатить банкет в «Яре», цыганский хор… Короче говоря, надо было Кистенево срочно закладывать, а прежде чем заложить, необходимо было вступить во владение, а чтобы вступить, надо оформить бумаги, бумаги и еще раз бумаги. Было отчего прийти в отчаяние. Тут наступает болдинская осень, тут Кистенево, тут крестьяне, у которых надо принимать присягу, тут черт ногу сломит в этих бумагах, гори они огнем. Когда, спрашивается, без пяти минут новобрачному этими скучными делами заниматься? Пушкин поручил это поверенному – писарю болдинской вотчинной конторы Петру Кирееву – и выдал необходимую доверенность, но, как человек неопытный в таких делах, совершенно упустил из виду, что доверенность надо заверить, а вот для этого необходимо было приехать в Сергач. От Болдино до Сергача в те времена, да и сейчас, было около полусотни верст. Два раза приезжал Пушкин в Сергач – в конце сентября и в начале октября. Мог бы и больше, принимая во внимание ту скорость, с которой рассматривают дела уездные суды в те времена… да и сейчас. К счастью, соседка Пушкина, Пелагея Ивановна Ермолова, была тещей председателя уездного суда Александра Федоровича Дедюкина, и потому все оформили быстро.
Доподлинно известно, что в один из приездов показывали Александру Сергеевичу ученого медведя. Теперь берем этого медведя, складываем с сельцом Кистенево, с Сергачом – и получаем деревню Кистеневку, медведя, которому выстрелил в ухо француз Дефорж, помещика Троекурова, играющего с медвежатами, и наконец повесть «Дубровский».
Во время своих приездов в Сергач Пушкин останавливался в доме помещика Приклонского, своего дальнего родственника и предводителя уездного дворянства. У того было в Сергаче три дома. Тот, в котором останавливался Пушкин, до наших дней не достоял. То есть он мог бы, если бы ремонт, если бы замена сгнивших бревен и новая крыша, если бы штукатурка… Дом развалился бы и сам, но в семидесятые годы его снесли, чтобы построить общежитие. Те же самые власти (только это была уже другая рука властей – не левая, которая сносила дом, а правая) некоторое время спустя захотели повесить мемориальную доску на доме, в котором останавливался великий поэт. Дома не было, но рука, которая хотела повесить доску, чесалась немилосердно. И повесили. Правда, на другой дом, построенный через двадцать лет после смерти Пушкина, но тоже принадлежавший семье Приклонских. Так она там и висит, и на ней все как следует быть – и барельеф с кудрявой головой, и гусиное перо, и раскрытая книга, и открытая чернильница. Кстати, улица, на которой этот дом стоит, не Пушкинская, а Гайдара.
Не то мне удивительно, что доску повесили не на том доме, а то, что за много лет ни один сергачанин, ни одна сергачанка, ни даже маленькие сергунчики, которым всегда до всего есть дело, не приписали частицу «не» к глаголу «останавливался». И висит-то доска довольно низко. Возьми фломастер и… Не берут. И это, как мне кажется, даже хуже, чем доску сорвали бы вовсе.
О Сергаче времен Пушкина рассказывать долго нечего. Дворцов, многоглавых соборов, домов с колоннами там не было. Были одноэтажная кирпичная больница на десять коек, одиннадцать улиц, полторы дюжины попов, четыре казенных здания, пять магазинов, три церкви, два с половиной десятка дворян, винный погреб, семь кирпичных заводов, двести военных, кожевенный завод, ни одного учебного заведения, семьдесят пять купцов, три с половиной сотни мещан и около двух тысяч дворовых и крестьян.
Ближе к концу девятнадцатого века к кирпичным и кожевенному заводам прибавился пивоваренный, который построил в Сергаче немец Г. К. Дик. Воду для приготовления пива брали в роднике, а родник находился аккурат на том самом месте, где в незапамятные времена стояла часовня во имя Сергия Радонежского, с которой, по легенде, и начался Сергач. Был еще и мыловаренный…