90.
Отъезд балтийцев ненадолго разрядил обстановку – начиналась Гражданская война. В мае на станцию прибыла взрывчатка на имя владельца аптеки Федорова. То есть прибыла не взрывчатка, а подозрительный груз, про который бдительные железнодорожники сообщили местным чекистам. Ящики вскрыли, сопровождающих груз расстреляли, дом Федорова взяли штурмом, и самого Федорова тоже расстреляли. В июне в город под видом мешочников прибыла группа белых офицеров. Они хотели отбить у большевиков семью Николая Второго, которую, по их данным, должны были перевезти в Котельнич в связи с тем, что на Екатеринбург наступали части Колчака. Освобожденную царскую семью предполагалось на катерах доставить в Архангельск. Не успели офицеры…
В июле большевики решили поставить большую кровавую точку в политической борьбе с левыми эсерами, разоружили штаб левых эсеров и расстреляли лидеров. В сентябре в Котельниче, окруженном крестьянскими восстаниями в волостях со всех сторон, начался красный террор. Были расстреляны председатель уездного совета народных судей, урядник, исправник, пристав, земский начальник, два учителя и владелец чугунолитейного завода. За контрреволюционную агитацию был расстрелян не кто-нибудь, а первый председатель Совета рабочих депутатов. Революция не то чтобы пожирала своих детей – она жрала всех подряд. И все это на фоне непрекращающейся продразверстки, к которой добавилась национализация.
К маю восемнадцатого года национализировали спичечную фабрику, чугунолитейный завод, механические мастерские, гостиницы, столовые, чайные и даже железнодорожный буфет. Крупяной завод и все имущество купцов Кардаковых были национализированы еще в семнадцатом. Сначала завод передали на хранение последнему и теперь уже бывшему владельцу. Потом Петр Кардаков работал на этом заводе мастером-инструктором, потом заведовал артелью инвалидов «Геркулес». Именно так – артелью инвалидов «Геркулес». Потом стал «лишенцем», потом уехал с семьей на Урал, потом завод от небрежения рабочих сгорел.
В двадцатом году построили городскую электростанцию, а через год начался нэп, ожили кустари, полумертвая частная торговля и кооператоры. В двадцать третьем вновь открылась Алексеевская ярмарка, и ее оборот за два года вырос с полумиллиона до почти миллиона уже советских рублей. К двадцать пятому закончили строить железную дорогу на Нижний, а утром двадцать шестого мая двадцать шестого года деревянный Котельнич загорелся и горел до тех пор, пока две трети города не выгорело. Конечно, сначала думали, что быстро потушат, конечно пожарных не оказалось на месте, конечно дул сильный ветер, который перенес искры на склад пакли и льна, конечно в тот день, как на грех, часть льняной кудели подсушивали на крыше… Центр города горел так, что по улицам валялись сгоревшие заживо поросята, куры и гуси. У сгоревшего рыбного склада ели жареную рыбу, от бакалейного склада по мостовой текли ручьи расплавленного сахара, и те, кто пошустрее, наматывали на палки быстро застывающие сахарные комья. Впрочем, большей части котельничан было не до сладкого – в ужасе бежали они к Вятке, чтобы спастись на плотах, бывших у берега, но даже и плоты приходилось время от времени поливать водой, поскольку они то и дело загорались от страшного жара. Люди стояли по горло в воде. К вечеру выгорело восемьдесят процентов общественных зданий и полторы сотни частных домов, две церкви и городской собор. Погибло семь человек, и семь тысяч стались без крова. В одной из центральных газет писали: «С холма, где стоит уцелевшая от огня больница, Котельнич напоминает раскопки древнегреческого города, погибшего от стихии тысячи лет назад».
Поначалу хотели оставить Котельнич поселком, но уездные власти сумели доказать губернским, что город нужно восстановить. И стали восстанавливать. Помощь приходила из разных городов. Из Тулы пришел вагон муки, из Твери – пять тысяч рублей, из соседнего Яранска – четыре тысячи пудов хлеба. Говорили, что даже английские докеры из пролетарской солидарности собрали триста тысяч фунтов и послали их в Котельнич. То ли дошли они, то ли нет…
Несмотря на то что восстанавливали город изо всех сил, всех сил не хватало. Было много беспорядка, чертежи на постройку домов не давались, и в отчете местного ОГПУ писали: «Технический состав объясняет производителям работ план работ словесно…» Воображаю эти словесные многоэтажные планы… Ну и воровство стройматериалов со складов тоже никто не отменял. Жили так скученно, что на каждого жителя приходилось лишь два квадратных метра жилой площади. Только через шесть лет население города по численности сравнялось с допожарным.
Нэп, как и все хорошее, быстро кончился. Алексеевскую ярмарку закрыли навсегда. Горожан, сдававших комнаты тем, кто приезжал на ярмарку, за нетрудовые, по советским понятиям, заработки просто лишили избирательных прав. Сделали, как тогда говорили, «лишенцами». Попасть в лишенцы во второй половине двадцатых было легко. Даже слишком легко. К примеру, за частную торговлю, за нетрудовые доходы, за использование наемного труда, за принадлежность к религиозному культу, за службу в полиции, за то, что ты жена, или муж, или сын, или дочь, или отец, или мать лишенца. К тридцатому году частной торговли в Котельниче почти не осталось. Сразу поднялись цены. Да и за свои деньги нужно было простоять ночь в очереди у магазина, чтобы попытаться купить пару галош, которую уже ставшие советскими продавцы успели продать знакомым. Горожане стали писать жалобы91, а власть стала складывать их под сукно. Началась обычная советская жизнь с ее лозунгами, митингами, партийными собраниями и чистками, репрессиями, доносами, облигациями государственного займа, которые можно было добровольно и с охотой купить92, но никак нельзя продать, ссылками и голодом.
В тридцать четвертом, когда «порядок при Сталине» по шкале твердости достиг почти невозможных величин, в горторге обнаружилась сорокатысячная растрата. Котельнич и вообще не был в передовиках – план по покупке облигаций регулярно не выполнялся, несмотря на грозные окрики городского и областного начальства, несмотря на бесчисленные резолюции партийных и беспартийных собраний, которые клеймили позором механический завод, промкомбинат, союзы транспортников, строителей, промкомбинат и психиатрическую лечебницу, поскольку именно эти организации не выполнили… опозорили… поставили на черную доску…
Периодически власти устраивали чистки госаппарата и предприятий. Проходили собрания, на которых работники предприятий, замордованные бьющей ключом общественной жизнью… изо всех сил отмалчивались. Были, конечно, и те, кто «сигнализировал». К примеру, газета «Деревенская жизнь» во время одной из чисток писала: «Аптека является убежищем для всех чуждых и классово враждебных элементов. Не пора ли удалить семью живоглотов?» Впрочем, это был еще только двадцать девятый год – могли вычистить с работы, из партии, наложить взыскание или оштрафовать, пусть и на крупную сумму. В тридцать седьмом люди начали исчезать. В тихом захолустном Котельниче было арестовано невиданное количество японских и эстонских шпионов, троцкистов и членов кулацко-диверсионных групп. В тридцать седьмом репрессировали пятьдесят человек, а в тридцать восьмом – тридцать девять. Расстреляли тридцать одного, и двадцать семь отправили в лагеря на разные сроки.
И все же. В тридцатые запустили кирпичный и лесопильный заводы, фабрики стройдеталей и трикотажную, МТС, открыли амбулаторию, среднюю школу, стадион, баню, педагогический техникум, детскую больницу, медицинское училище и музыкальную школу. Планы были грандиозные – построить новую электростанцию, работающую на торфе, два машиностроительных завода, железную дорогу до Йошкар-Олы, новый вокзал, комбинат по переработке льна, но… в тридцать четвертом образовался Кировский край, и стали развивать Киров. Удалось только закрыть и разобрать на кирпичи Предтеченскую церковь и Троицкий собор.
И все же. Жить стало лучше, стало веселее. Помните два квадратных метра жилой площади, которые приходились на котельничанина после пожара двадцать шестого года? Через десять лет эти два квадратных метра превратились почти в три. И вот еще что. Год за годом в Котельничском городском Совете рабочих и красноармейских депутатов уменьшалось количество рабочих и кухарок, способных управлять государством. Если в двадцать седьмом году домохозяек было одиннадцать, а рабочих от станка десять, то в тридцать девятом домохозяек не было вовсе, а рабочих осталось всего трое. Все остальные депутатские места были отданы избирателями служащим. Не всеми, конечно, избирателями. При обязательности хождения на выборы половина котельничан, имеющих право голоса, умудрялась не принимать участия в народном волеизъявлении. И это при том, что в буфетах при избирательных участках всегда были пиво, пирожки с повидлом и бутерброды с копченой колбасой.
На этом краткий обзор довоенной жизни Котельнича можно было бы и закончить, если бы не одно событие. В тридцать третьем году в Котельнич приехал из Казани гидрогеолог Сергей Георгиевич Каштанов. Искал он в районе Котельнича по заданию Камстроя подземные резервуары воды, поскольку водопровод, сработанный еще в двенадцатом году, перестал справляться с задачами, которые ставили перед ним городской Совет рабочих и красноармейских депутатов, а также районный комитет партии. Источники воды он нашел – это были ключи, которые били под высоким берегом Вятки. Вода, правда, была со слишком большим содержанием солей кальция и для водопровода не годилась. Пока Каштанов искал воду, загорал и купался, он совершенно случайно в месте, которое называлось Соколиной горой, нашел кости древних ящеров пермского периода. О своих находках он написал письмо в Москву, в Палеонтологический институт Академии наук, и небольшое сообщение в журнал «Природа», в котором предположил, что нашел останки пермских рептилий – парейазавров