предаются буйству, а женский пол – распутству. Видимо, боязнь того, что женское распутство в отсутствие надлежащего контроля со стороны Кашкарова может распространиться за пределы Елатомского уезда, и привела к тому, что губернские власти вызвали подсудимого в Тамбов, где он пожил некоторое время под надзором полиции, имение его недолго побыло в опеке и… все. Тем дело и кончилось.
Надо сказать, что жил в середине девятнадцатого века и еще один помещик в Елатомском уезде, список преступлений которого мало чем отличался от кашкаровского. Пожалуй, даже и превосходил. У этого было заведено, что каждый день к нему приводили несколько крестьянок, которых он насиловал. Зимой приводили меньшее количество, а летом большее. Крестьяне на него жаловались уездным властям. Уездные власти жалобщиков выслушали, велели их высечь и посадить в елатомский острог. Тогда трое отчаявшихся крестьян убили и оскопили барина. Слезных писем губернатору они не писали, дворянское депутатское собрание за них вступаться не стало, а потому их судили, дали каждому по сто ударов плетьми и сослали на бессрочную каторгу в Сибирь115.
Было бы, однако, нехорошо заканчивать описание елатомских типов первой половины девятнадцатого века на такой мрачной ноте. Расскажем еще об одном помещике, отставном губернском секретаре Василии Семеновиче Горбатове, проживавшем в деревне Малые Клинцы, в собственном имении супруги. Человек он был тихий, незлобивый, в ведение хозяйства не вмешивался, во всем слушался жены и был, что называется, подкаблучник. Целыми днями сидел он за книгами и делал из них разные выписки. Василий Семенович не был ученым, и настоящего образования, при котором дают диплом и значок об окончании университета, у него не было. Он был по профессии читатель и читал все, что попадется под руку, – от агрономического календаря до сонника жены. Однажды попался ему на глаза роман французского писателя Жюля Верна под названием «С Земли на Луну», и спокойная жизнь в Малых Клинцах кончилась. Вымолив Вытребовав у жены денег на пушку и снаряд, Горбатов принялся за строительство. С самого утра Василий Семенович уходил на дальний выгон, где под его руководством крестьяне рыли фундамент под огромный пушечный лафет, который планировалось построить из кирпичей. Одновременно с лафетом по рисунку барина кузнец Никифор с мальчишкой-подручным изготовлял внушительных размеров снаряд, в котором оборудовали небольшую кабинку для путешественника в пространстве. Под ней устроили кладовку, в которую Горбатов, точно белка, приносил тайком от жены то свиной окорок, то связку сушеных грибов, то сдобных сухарей, а то и бутылку ямайского рому, который его строгая супруга перед сном любила накапать в чай. С тех пор как Никифор устроил в снаряде крошечную печку, Василий Семенович даже оставался в нем ночевать.
Надо сказать, что его жену это нимало не беспокоило. Лишь бы муж был занят и не отвлекал ее от мыслей о покосе или о заготовках на зиму, бесконечно читая сделанные собственноручно выписки из книг. У нее даже щека начинала дергаться, когда Горбатов вдруг возникал откуда-то из-за спины и начинал тихим, доводящим ее до бешенства голосом: «Послушай, душа моя, что пишет Сенека в своем письме…» Короче говоря, хватилась она Горбатова только тогда, когда прибежал к ней Никифор с криком «Барин улетели на Луну…». Правду говоря, он не прибежал, а его, подлеца, пьяного и еле ворочающего языком, приволок староста. Осмотрели лафет и пушку, из которой можно было улететь куда угодно, но только не на Луну, и в казенной части орудия обнаружили густую черную копоть, несколько вывороченных кирпичей и обгорелую спичку. Этой спичкой, очевидно, поджигали пороховой заряд, забитый в пушку. Пропал и снаряд. Еще раз допрошенный с пристрастием, почти протрезвевший кузнец плакал, крестился и заскорузлым пальцем показывал в небо. Из Елатьмы вызвали следователя. Тот приехал, да не один, а с помощником…
Впрочем, мы увлеклись рассказом о Горбатове. Вернемся в Елатьму… Нет, все же скажем, что через две недели упорных розысков снаряд вместе с Горбатовым был найден за полторы сотни верст от пушки, в городе Шацке. Оба они – и снаряд, и отставной губернский секретарь – были спрятаны в бане собственного дома мещанки Трегубовой, красивой женщины, за одно прикосновение к плечам которой, по словам помощника следователя, можно было отдать десять лет жизни. Что же касается кузнеца Никифора, то он, давно знавший о планах… Ну, теперь уж точно хватит. Вернемся в Елатьму.
За время нашего отсутствия через нее не проехал не только ни один российский император, но и вообще никто из семьи Романовых. Не прибавилось в городе картинных галерей, фрегат «Гордость Елатьмы» так и не был построен. Уже готов был чертеж, и уже строительные подрядчики успели украсть часть средств, отпущенных на строительство… и тут какой-то умник из кораблестроителей посмотрел карту и выяснил, что из Елатьмы хоть три года плыви – ни до какого океана не доплывешь. И все же колесный пароход «Елатьма» к концу девятнадцатого века по Оке плавал. И не он один – в городе уже были купцы, владевшие пароходами. У пароходчика Самгина116 было два судна – пассажирский теплоход «Дмитрий Донской», ходивший по Оке от Рязани до Нижнего, и буксир «Владимир Храбрый». У купчихи Марии Андреевны Поповой, урожденной княгини Кильдишевой, поначалу не было ни одного парохода. Она была просто женой купца Попова, торговавшего бакалеей. После смерти мужа Мария Андреевна взяла дела в свои слабые женские руки. Этими руками она давала ссуды окским и даже волжским пароходчикам, а в заклад брала их суда. Не раз и не два бывало так, что ей доставались закладные пароходы. Видимо, Попова была примерной вдовой и заботливой матерью – пароход «Братья Ляховы», доставшийся ей по невыплаченной в срок закладной, она переименовала в «Дети Попова».
Мария Андреевна была одной из самых богатых женщин Елатьмы. По делам она ездила на первом и единственном в городе автомобиле. Она же завела в Елатьме первую электростанцию. Ее двухэтажный, богато украшенный резьбой дом, похожий на пароход, был построен по проекту голландского архитектора. Он и до сих пор стоит на одной из улиц города117. Попова была и самой щедрой из елатомских предпринимателей – она платила за обучение бедных гимназистов, содержала детский приют, а по выходным и по церковным праздникам на улице возле ее дома всегда стояли столы с бесплатной едой для всех, кто в ней нуждался.
Сначала некоторые елатомцы просто упоминали, что миллионерша Попова могла бы быть прототипом горьковской Вассы Железновой. Со временем это предположение обросло подробностями, и теперь уже рассказывают с чувством, толком и расстановкой, что Горький, путешествуя по Оке как раз в те поры, когда Мария Андреевна… И правильно делают, что рассказывают. На их месте я бы тоже рассказывал118. В восемнадцатом году Мария Андреевна финансировала мятеж эсеров в Елатьме, а после его подавления по подземному ходу… Но не будем забегать вперед.
Вообще говоря, Елатьма на рубеже веков если и не процветала, то просто цвела. В 1897 году в ней проживало около восьми тысяч жителей, а через тринадцать лет – уже девять тысяч, и в их числе сто купцов. В городе было сорок улиц, три площади, земская больница, приходское и уездное училища, мужская и женская гимназии, банк, аптека, в которой можно было купить сельтерской воды, десять кирпичных заводов, почти два десятка толстых усатых городовых с начищенными до блеска бляхами, одиннадцать постоялых дворов, семь кабаков, полностью укомплектованных пьяницами, тридцать три кузницы, четыре канатные фабрики, канатами которых можно было опутать не только Тамбовскую, но и прилегающие к ней губернии, две библиотеки, шесть общественных бань и скотобойня. Елатомские купцы торговали хлебом, поступавшим к ним из Моршанска. В год через пристань на Оке проходило до семисот тысяч пудов хлеба. Из них полмиллиона пудов отправлялось вверх по Оке. Большая часть из этих полумиллиона пудов шла в Петербург. Кстати говоря, в прямом смысле Елатьма тоже цвела – в ней и вокруг нее насчитывалось почти девять сотен плодовых садов. О красоте Елатьмы и ее фруктовых садов имеется письменное свидетельство. «Местность очень красивая, и очень тихо тут. Шума никакого. Все фруктовые сады», – сообщает в письме брату Василий Суриков, приезжавший в девятьсот третьем году в эти места писать этюды к картине «Степан Разин». Наверное, те две недели, что Суриков жил в Елатьме, и были расцветом культурной жизни в этих местах. Если, конечно, не считать заблудившегося в сосновом лесу около Елатьмы Горького, когда он шел пешком в Муром.
Девятьсот пятый год Елатьма и уезд встретили беспорядками. В городе прошла демонстрация, которую не удалось разогнать даже конной полиции. В уезде крестьяне увозили из поместий и экономий урожай, уводили скот и уносили все, что могли унести. В селе Ардабьево они с таким энтузиазмом рубили общинный лес, незадолго до этого отнятый у них промышленником и помещиком Девишевым119, что едва не зарубили исправника, прибывшего из Елатьмы для того, чтобы призвать решительно настроенных лесорубов к порядку. Спустя сорок лет самодеятельный елатомский поэт Волков в революционной поэме «Набат», посвященной этим событиям, писал: «Жуткие слухи в усадьбы дворян заползали. Ближе и ближе несущий им гибель момент».
В тот раз «несущий им гибель момент» власти сумели остановить. Вместо чудом спасшегося исправника прислали казаков. Сто с лишним человек арестовали, судили и отправили в арестантские роты и тюрьмы. Командовал казаками мастер своего дела штаб-ротмистр Гортынский, который так усердствовал в наведении порядка, что его пришлось отозвать. Через год в память о событиях девятого января снова была устроена многолюдная демонстрация в Елатьме. На этот раз для того, чтобы успокоить елатомцев, в город приехал тамбовский вице-губернатор, выступивший в городской управе с речью, толку от которой… Тогда приступили к обыскам, которые позволили напасть на след елатомской ячейки РСДРП и арестовать ее активных участников. В конечном счете всех большевиков выслали за пределы Тамбовской губернии.