Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.
– Мы на буреметр, – говорят, – смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море.
– Это все равно, – отвечает, – где умереть, – все единственно, воля божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе у меня крыша набекрень поедет.
Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло прикинули и отвезли Левшу на корабль, который в Тавриду шел. Тут поместили Левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?»
Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит.
Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить, прямо ностальгия настоящая. Водопление стало ужасное, а, Левша все вниз в каюты нейдет – под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит.
Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал.
– Нет, – отвечает, – мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается и я пятачок с копытами отброшу.
Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает.
– Молодец, – говорит, – рус! Выпьем!
Левша выпил.
– А полшкипер говорит:
– Еще! За нас и за вас, за Крым и Кавказ!
Левша и еще выпил, и напились.
Полшкипер его и спрашивает:
– Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?
Левша отвечает:
– Это есть мой бизнес.
– А если так, – отвечал полшкипер, – так давай держать с тобой аглицкое парей.
Левша спрашивает:
– Какое?
– Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой и кто кого перепьет, того и горка.
Левша думает: небо тучится, брюхо пучится, – скука большая, а путина длинная, и родного места за волною не видно – пари держать все-таки веселее будет, авось не на корову играем.
– Хорошо, – говорит, – идет!
– Только чтоб честно, без кидалова.
– Да уж это, – говорит, – не беспокойтесь.
Согласились и по рукам ударили.
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до самого турецкого Истамбула пополам с Константинополем, но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а Левша говорят, будто он сивый как кобыла в лунную ночь.
Левша говорит:
– Перекрестись и отворотись – это черт из пучины, первый знак Апокалипсиса.
А англичанин спорит, что «это морской водоглаз».
– Хочешь, – говорит, – я тебя в море швырну? Ты не бойся – он мне тебя сейчас назад подаст, у них с этим строго.
А Левша, которому море уж давно по колено было, и отвечает:
– Если так, то швыряй. Протестируем, мол, твои слова.
Полшкипер его взял на закорки и понес к борту на манер балласта.
Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать, – а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться и тогда придется пожарную тревогу играть.
Так их и привезли взаперти до Таврической губернии, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в ай-лимпийскую деревню, а Левшу как водится – в квартал.
Отсюда судьба их начала сильно разниться.
Англичанина как привезли в ай-лимпийскую деревню, в англицкий поселочек, сейчас сразу позвали к нему спортивного лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую бодрящую пилюлю и сам в рот ему всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всей деревне приказ дан, чтобы никто из атлетов чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер заснул, и тогда другую бодрящую пилюлю ему приготовили, возле его изголовья на столик положили и ушли.
А Левшу по русскому обычаю свалили в квартале на пол и спрашивают:
– Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент?
А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет.
Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, словом тотальный шмон устроили по беспределу, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить.
Повел городовой Левшу на пролетку сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А Левша все время на холодном парате лежал, так как Крым в том году мимо тепла проехал; потом поймал городовой извозчика, повезли Левшу да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут – ухи рвут, чтобы в память пришел.
Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую – до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам южного крымского берега таскали и все пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.
Тут велели расписку дать, а Левшу до разборки на полу в коридор посадить.
А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, приободрился до крайности, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говорит:
– Где мой русский камрад? Я его искать пойду. Сам погибай а товарища выручай!
Оделся и побежал.
Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро Левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину.
– Мне бы, – говорит, – два слова государю непременно надо сказать.
Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
– Разве так можно! У него, – говорит, – хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.
Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: «Сходил бы ты лучше к казаку Платову – он простые чувства имеет».
Англичанин немедля направился к ай-лимпийской ставке и достиг Платова, который теперь опять на походной укушетке лежал. Платов его выслушал и про Левшу вспомнил.
– Как же, братец, – говорит, – очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; – а ты беги скорее к Лизке Лесистратовой, она в в этой части опытная, она что-нибудь сделает.
Полшкипер пошел и к Лесистратовой и все рассказал: какая у Левши болезнь и отчего сделалась. Мамзель Лесистратова взволновалась и говорит:
– Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора Сельского, что мы из Петербурга выписали.
Но только когда доктор Сельский приехал, Левша уже одно только мог внятно выговорить:
– Скажите государю, что у англичан по смете кирпич да щебень через десятерых подрядчиков не пропускают и всем подряд откаты не дают: пусть чтобы и у нас не давали, а то, храни бог все деньги что на стадионы даны по карманам растащат, ай-Лимпиада придет а они соревноваться не годятся.
И с этою верностью Левша перекрестился и впал в беспамятство. Доктор Сельский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:
– Знай, – говорит, – свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России каждый граф свой откат иметь должен! А вякнешь кому-нибудь так я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, – тебе же и достанется.
Сельский подумал: «И вправду отопрется», – так и молчал.
Но только Лесистратова забеспокоилась и приказала доктору Левшу в памятство как угодно привести, мол ай-Лимпиада еще не начиналась а работы осталось много, да и мало ли зачем понадобится! А его хождение за три моря за правдой дескать надобно временно забыть, потому что для поиска правды в России генерал-прокуроры есть.
Государю насчет откатов да смет так и не сказали, и обираловка все продолжалась до самой крымской ай-Лимпиады. А доведи они Левшины слова в свое время до государя, – в Крыму на Олимпийских играх совсем бы другой оборот был.
Глава девятая, тренировочно-атлетическая
Между тем, поставив Левшу на ноги, надо было не забывать и о текущих делах. Дела шли ни шатко ни валко, наставники наставляли, чудо-богатыри бегали и прыгали и все уверенно велось к предстоящим спортивным победам, только вот неизвестно кто должен был выиграть сии соревнования. Такая неопределенность пугала и вселяла неуместную неуверенность в собственных силах, терпеть сие конечно было недопустимо.
Пробовали обращаться к пророкам и предсказателям, дабы знать уж наверняка и не беспокоиться более по-пустому, но те как назло несли совсем разное и несуразное, с Дону и с моря. Одни глядя в индийский хрустальный шар и раскидывая гадальные карты утверждали будто бы сначала все будет просто прекрасно и медали так и попрут, но потом дескать иностранцы нас обставят и ничего с тем не поделать. Другие гадая на отечественной коровьей шкуре говорили что на старте мы конечно им проиграем, но вот через недельку, к финишу, подтянемся и в лыжах с санками свое возьмем.