рам Геры, дорической архитектуры, рядом находились сокровищницы с несметными сокровищами, на которые оставалось только облизнуться.
– А сейчас у вас тут играют во что-нибудь? – интересовался Морозявкин у местных, сверяясь с русско-греческим разговорником. Однако греки молчали как партизаны на допросе, из чего был сделан вывод что им теперь не до игр.
Хотя древние письмена повествовали в основном о спортивных подвигах мужчин, к состязаниям допускали и девушек, для которых предоставляли стадион, но бегать давали только на укороченную дистанцию. За женский пол похлопотала Гипподамия, жена Пелопса, завоевателя Пелопоннеса, то есть южной Греции. За победу дамам выдавали кусок жертвенной коровы и маслиновый венок, самым продвинутым даже ставили статуи. Вольдемар конечно был бы не прочь посмотреть женские бега или там борьбу в грязи но ничего такого в этом году не предусматривалось, поэтому оставалось надеяться лишь на красочное представление, устраиваемое жрицами.
«Еще можно сходить турецкой ночью на танец живота, коий евнухи танцуют, посмотреть сиртаки, на базаре прибарахлиться», – рассуждал он составляя программу действий. Однако вспомнив что это все же не каникулы, Вольдемар решил пока не покупать ни древних ваз, ни связок бус и прочего барахла дабы двигаться налегке.
Наконец добравшись ближе к делу, Морозявкин выдвинулся на разведку, однако обнаружил что жрицы вовсе не собираются зажигать огонь даже ради него, российского официального посланника. Все они усердно молились и вообще занимались своими делами, и сколько месье Вольдемар не объяснял про свою великую миссию и не напоминал про древнее параболическое зерцало, которое должно было поджечь его сконструированный Левшой факел тульской работы, все было как об стенку горох.
– Зеркало, бабоньки, дамочки, сеньорки! Ну куда ж вы глядитесь когда красоту наводите, – пояснял он и жестикулировал направо и налево, как бы изображая процесс самолюбования и бритья.
– А при солнце оттуда появляется горячий огонек! Факел поджигает. Ну вроде как ваш Архимед сжег римские корабли при штурме Сиракуз! – пояснял Вольдемар непонятливым жрицам, но те прикидывались совсем тупыми и не желали вспоминать то что было всего-то несколько веков назад.
– Не дадите добром – украду как Прометей! – погрозился Морозявкин, но возмущенные жрицы пригрозили сжечь его самого, а еще донести на него туркам. Идея же соблазнить и завербовать себе в помощницы какую-нибудь юную и доверчивую жрицу тоже как говорится не покатила – может быть он уже потерял свое обаяние, а может был типажом не в греческом вкусе.
– Ходят тут всякие, а потом дорические колонны пропадают! – ворчали неблагодарные жрицы, не желавшие ни денег, ни подарков ни готовности Морозявкина все возместить натурой. – Гуляй отседова, прощай – андыо!
– Я между прочим человек благородный, даром что посланник, и никогда рук своих воровством не пятнал – ну разве что само падало! – заявлял Вольдемар, но его открытость и готовность к диалогу тут явно были лишними. Ближе ворот никак не пускали, и даже какие-то местные стражи, крепкие парни с мечами и копьями, старались оттеснить его подальше с территории храма.
– Я обладаю дипломатическим иммунитетом! – кричал Морозявкин, но теперь только издали, потому что стражники потрясая оружием уже вопили чтобы он подходил к храмовой территории не ближе чем на полет стрелы, иначе стрела таки полетит и будет очень больно, особенно в живот, священнослужительницы также не были склонны проявлять божественное милосердие. Даже какие-то гуси и куры, жившие на природе неподалеку, презрительно гоготали и кудахтали, явно издеваясь.
Не впадая в отчаяние, Морозявкин пораскинул умом и сообразил, что для получения настоящего греческого божественного огня а не дешевой самоделки необходимо поджечь весь древний город. Коварный план созрел весьма быстро, так как он понимал что ай-Лимпиада вот-вот начнется, и цейтнот заставлял действовать без промедления. Угнетенные греческие трудящиеся прямо-таки жаждали быть освобожденными, и главное было только начать, чтоб процесс пошел куда надо.
Изучив карту местности и соображая на сколько его могут загрести за это по совокупности преступных деяний, секретный посланник приступил к делу:
– Ну что, ребята, сколько ж можно терпеть? Али совсем в вас гордости нету? Всюду жулики и воры, хапуги и мздоимцы и вообще кровавые угнетатели! Греческая свобода попрана османами! Беспредел пашей, казнят поэтов, троном патриарха и тем торгуют, вот до чего докатились! Доколе? – начал Вольдемар агитацию на местной центральной площади, прямо у храма Зевса.
Толпа бедных и несчастных греков, медленно подтягивавшаяся к месту где он толкал речь, вначале выжидательно молчала, но по мере того как Морозявкин наступил на все больные мозоли по очереди начала все громче роптать и возмущаться.
– И верно! Правильно! Без бакшиша ничего не делается! Не потерпим! – заговорили они и начали подбирать с земли тяжелые предметы – палки и камни.
– Хотите извлечь себя из-под ига порабощения – избавьтесь от робости и неверности! Вы, товарищи, только начните, а Россия вас не забудет – наша эскадра уже на подходе. У них в Афинах всякие столичные филомузы, а здесь вы – истинные патриоты! Зажжем, братцы! – умело разжигал Вольдемар цветную революцию.
Граждане отозвались зычным греческим криком и начали крушить все подряд. Для начала они пробежались по стадиону, ломая колоннаду, окончательно развалили базилику, разрушили храм Зевса, подожгли храм Геры и успокоились только в южных термах. Правда все эти сооружения и так были уже не в лучшем виде, так что оставалось лишь удивляться что их вообще можно было разбить и поджечь, еще более приведя в негодность, но восставшим грекам под чутким руководством Морозявкина это удалось.
– На штурм! Не посрамим родной земли! – вопили угнетенные и метали зажженную паклю куда попало, словно на Рим напали варвары.
Пожар прошелся по городу волной, были жертвы и разрушения, но цель оказалась достигнутой. Правда подобно пелопонесскому восстанию, случившемуся еще в прошлом веке, революция быстро захлебнулась и была жестоко подавлена турками. Как и сподвижник Екатерины II граф Алексей Орлов-Чесменский полвека назад, Морозявкин сейчас явно переоценил силы повстанцев – плохо вооруженные греки неспособны были противостоять отрядам турецких янычар а кроме того слишком увлеклись празднованием временной победы, разбивая бочки с вином и в отдельных случаях склоняя непорочных и уже немолодых жриц к сожительству с победившим народом. Российская же армия конечно и не думала приходить на помощь.
Собственно говоря император решился все же помочь греческому восстанию, но многими годами позже, не в силах равнодушно наблюдать турецкую жестокость. Он даже удалил из Константинополя русского посланника и выдвинул войско к турецкой границе, но вскоре волией божию помре в Таганроге, во временной резиденции для проезжающих царей, на улице называемой по странному совпадению Греческой, так что помощи греки так и не получили а поэт Пушкин скаламбурил про сей прискорбный случай: «Всю жизнь провел в дороге, а умер в Таганроге».
Дабы оправдать применяемые средства Вольдемар, будучи весьма начитанным по верхам, впоследствии цитировал того же графа Орлова, писавшего после неудачи восстания: «Здешние народы льстивы, обманчивы, непостоянны, дерзки, трусливы, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто удержать не может их к сему стремлению».
Таким образом Морозявкин повторил подвиг не столько Прометея сколько Герострата, и зажег ай-лимпийский факел от пожара храма Геры. Однако же чувствуя что переборщил и желая как-то искупить свою вину, он даже спас из огня самую юную и симпатичную жрицу, жгучую брюнетку с черными глазами, чувственными губами и точеной фигуркой, которая увидев что храм сгорел и она никому тут более не нужна привязалась к нему настолько что поплыла аж до самой Тавриды, став хранительницей огня и раздувая факел когда Морозявкин засыпал.
«О да, дорогая, дуй жарче», – бормотал он во сне, но жрицу даже и упрашивать не приходилось, так что факел не мог ни угаснуть ни упасть, настолько у нее был умелый и чувственный рот и так хорошо подвешен язык в оном.
Морозявкину снились разумеется приятные сны о том, как он возвращается домой с победой, со щитом – то есть с олимпийским пламенем, и с некоторым богатством, так как он во время народных волнений позаимствовал кое-что из храмовой сокровищницы, но хвастать этим конечно не собирался из опасения быть обвиненным в мародерстве вкупе с поджигательством. Тем не менее в глубине души он мечтал именно о таком исходе – храмовые сокровища были штукой посильнее чем просто презренный металл в виде монет или бумажных ассигнаций.
Само же имя Вольдемара в Греции предали анафеме наряду с именем Герострата – турки жестоко подавили восстание, и греки, так и не дождавшись тогда российской помощи очень оскорбились. На всех площадях глашатые приказывали забыть о варваре Морозявкине, стереть его имя из памяти и не считать произошедшее подвигом, равным подвигу Прометея или Геракла. Правда жителя Эфеса Герострата, в отличие от Вольдемара, за сожжение храма Артемиды еще и казнили, потому что ежели каждый базарный торгаш возьмется подпаливать храм то святынь и вправду не напасешься. Но ничто не было забыто – историк Феопомп проболтался, Страбон и прочие подхватили и вот уже имя долетело до потомков.
Конечно выражение «слава Герострата» и поныне не расценивается как комплимент, и более того – осуждается как стремление заставить говорить о себе любой ценой, даже путем больших жертв и разрушений. Однако Морозявкин оправдывал свои негодные средства высокой олимпийской целью, подобно многим тиранам, разрушающим целые страны для получения премии за мир.
Аналогичное казусу с Геростратом случилось и с Морозявкиным – разумеется все эти меры к забвению привело лишь к тому что об этом событии мир уже не смог забыть никогда, и так это и дошло до наших дней.