Э, погоди, а куда ты? Куба? Куба! Мы же водку не допили…
XXX. О пользе, приносимой трудом
Сказывают, что отшельница Слава могла выглядеть очень молодо, если хотела. Одни утверждали, будто помогают ей в этом наведенные чары, а другие говорили о ваксе для ресниц, кирпичной краске для губ и осветляющем волосы отваре из ромашки, мыльного корня и зверобоя.
Когда же пьяный Якуб ввалился в ее хату и пересказал с пятого на десятое то, что перед этим услышал от Черныша и Плохого Человека, Слава сгорбилась над столом, сплела руки и в этой позе выглядела просто старухой.
Эти руки Якуб долго рассматривал, потому что отшельница долго молчала. Это были натруженные и сильные руки, с синими бугорками вен, почти мужские; красивые. Ничто так не выдает возраст, как руки.
– Говоришь, что под моей крышей черти совокупляются с одурманенными травкой бабами? – заговорила она наконец, и каждая нота ее голоса скрежетала, как звенья ржавой цепи. – Что я буду держать тебя дома, пока ты не состаришься, и тогда я тебя брошу? И что я краду молоко, чтобы кормить им змей, верно?
Якуб принялся разглядывать лыковые лапти на своих ногах. Стыд захлестнул его и красным раком выполз на лицо. Каким дураком он казался сам себе. Должно быть, Плохой Человек сейчас потешается над Якубом, проглотившим его нелепые байки.
– А ты не подумал, зачем мне кормить этих змей молоком? Чтобы сиськи сосать, у меня ты есть. А если не ты, то найду кого-нибудь. Чего раскраснелся, как барышня? Приходишь, болтаешь всякую мерзость, а потом краснеешь. Скажите мне, какая невинность!
– Но я ведь однажды видел у тебя этих чертей!
– Каких еще, на хрен, чертей?
– Ну, как это, каких? Худой с оленьими рогами и толстый с козлиными.
– Ты видел их здесь?
– Да, когда в первый раз вернулся от отшельника… от Плохого Человека.
– Я помню. Ты тогда так напился, что тебе следовало на коленях умолять меня впустить тебя в хату. А я, дура, мало того, что впустила, так еще и дала. Думаешь, это приятно, пьяному мужику давать? Даже такому смазливому, как ты.
– Я не раз напивался, но чертей прежде никогда не видывал, – хмыкнул Якуб.
– А ты хоть знаешь, на чем Плохой Человек свой самогон гонит? В деревне говорят, что на дурман-траве, что иногда растет в поле. Иногда на полыни. А если прижмет, то и на буковых орешках. От одного, другого и третьего башку сносит, мама не горюй.
– А ты спала с ним?
– А тебе какое дело до того, с кем я спала? – спокойно ответила отшельница, и это спокойствие совершенно сбило юношу с толку. Бабы не должны так говорить об этих вещах.
– Черныш рассказывал.
– Черныш?
– Ну… что Плохой Человек – это Нелюдим из легенды, а ты королева Магура…
– Но, Куба, петухи не разговаривают. Даже такие умные и сообразительные, как Черныш.
Якуб обалдел.
– Пе… петух?
Словно в подтверждение этих слов, со двора донеслось громкое «кукареку». Шеля выглянул в окно. По плетеной изгороди гордо расхаживал распушившийся черный петух. Таких крупных и коралловых сережек и красного гребешка Якуб ни у одной птицы прежде не видел. Холодный пот выступил у него на лбу.
– Куба, что с тобой? – забеспокоилась Слава. Она присела рядом на скамью, положила руку на плечо. – Я слишком долго держу тебя здесь. Ты мало людей видишь, оттого в голове у тебя помутилось. Я тебя спасла, откормила. Нам живется хорошо, и даже люди не болтают, потому что боятся меня. Может, зря я тебя колдовству учила? Может, это слишком рано? Надо бы тебе в люди выйти, поработать, пообщаться с кем-нибудь. Только не с Плохим Человеком. Я слышала, Кудряши будут новую хату ставить. Средний сын у них на Масленицу женился, и поговаривают, что его баба уже с брюхом ходит. Мужик ты сильный, жилы крепкие. Уверена, они будут рады помощи. Иди, проспись, протрезвей.
Якуб, пошатываясь, поплелся к своему чердаку. Когда наступила ночь, а он все еще болтался между явью и сном, к нему пришла Слава. Во мраке она вновь была молода, пахла травами, как нагретый луг. Она крепко прижалась к его телу, и они ни о чем не говорили, потому что было незачем.
Отшельница оказалась права, когда говорила о работе. Наутро Якуб спустился в деревню. Спустился неохотно, потому что уже отвык от людей. Однако крестьяне приняли его помощь с радостью, хотя и не без удивления. Один только Йояким Пеклик был против и назвал юношу ведьминым хахалем. Они дали друг другу по морде, этим все и закончилось. Потом капусту с горохом на обед ели из одной миски и одной ложкой по очереди, так как Якуб забыл свою. Шеля вернулся домой усталый, довольный и без единой ненужной мысли в голове.
На следующий день он снова отправился в деревню, но никого не застал за работой. Было воскресенье, а Якуб успел забыть об этом. Слава не признавала ни воскресений, ни суббот, ни праздников, хотя, с другой стороны, не соблюдала и никаких постов. В ее доме царил вечный понедельник.
В это воскресенье часть хамов отправилась в костел в Фолуше, а часть – в церковь в Святковой, за Магурским хребтом. Якуб решил, что и ему не помешало бы зайти в костел, ведь он давно уже там не был. Но когда за полчаса до мессы над долиной разнесся колокольный звон, на Шелю накатило какое-то странное отвращение, и до храма он не дошел. «Зайду через неделю, – подумал он. – Или если будет нужно. Или еще когда-нибудь. Ну».
Якуб немного побродил по лесу, но успокоиться так и не смог. Непонятное чувство гнева клокотало в нем где-то между головой и грудиной. Тогда он повернул к хате отшельницы и довольно долго бродил вокруг нее, высматривая валы и другие следы древнего града Змеиного Короля, о котором рассказывал Плохой Человек. Трудно сказать, заметил ли он что-нибудь, потому что в Бескидском лесу полно оврагов и крутых холмов, напоминающих древние укрепления или руины старинных замков.
Солнце стало уходить с небосклона, и тогда Якуб наконец вернулся к Славе, голодный и злой той злостью, которая обычно возникает после бесцельно потраченного дня. Он лег спать еще засветло, и снились ему сны спутанные, как змеиные тела.
К счастью, на следующий день снова наступил понедельник, обычный и настоящий, как краюха хлеба. Якуб по уши ушел в работу. Он обтесывал ветки с буковых бревен и сглаживал сучки большим рубанком. Сучков было много, и работа шла небыстро. К тому же Якуб работал с Йоякимом Пекликом, и потому все мысли Шели вращались вокруг Нелюдима и услышанных в последние дни историй. Пеклик оказался хорошим напарником, трудолюбивым и жизнерадостным, хотя, возможно, слишком скрытным. Прошел не один день, прежде чем Якуб спросил:
– Йояким, а что вы знаете о Нелюдиме?
– О Нелюдиме? – удивился тот.
– Ага.
– Сказки все это. – Йояким пожал плечами. – Говорят, много веков назад в Бескидах жил могущественный колдун. Его звали Нелюдимом, потому что он сторонился людей. Душу, говорят, он дьяволу продал, и за это Бог его покарал. Замок Нелюдима провалился под землю, а сам он превратился в камень. – А тебе-то на что эти байки?
И рассказал Якуб то, что услышал от Черныша и Плохого Человека, умолчав, правда, о странном облике первого – не то кошачьем, не то петушином. Йояким слушал и слушал, и даже работать перестал.
– И что, Йояким? Вы думаете, что кто-то из них настоящий Нелюдим? Отшельница или Плохой Человек? Йояким, а?
– Что? Что ты говоришь? Нет, это просто бабская болтовня и байки старых дедов. – Он на мгновение замолчал и вернулся к сглаживанию сучков. Долго не продержался. – Ты хочешь сказать, что отшельница крадет молоко? И что старая ведьма бесплодие чертовским членом лечит?
– Ну… так говорил Плохой Человек, это все, что я знаю. При чем тут Нелюдим?
Но Йояким только выпрямил спину, до хруста, и уставился куда-то вдаль.
XXXI. О Нелюдиме в третий раз
Сказывают, что Якубу повезло, потому что Слава послала его в Ясло к кузнецу Филипу Раку за новым лемехом, шипами для подков и чем-то там еще. Шеля удивился, потому что у них не было лошади, чтобы ее подковать, и поля, чтобы вспахать его, но он привык лишний раз не спрашивать и просто пошел.
Возвращался Якуб через три дня ни с чем, потому что старый Рак на святую Анну отправился в Пильзно на ярмарку, а Пильзно мало того, что лежало далеко, так еще дорога туда пролегала мимо бывшей деревни Якуба и усадьбы Богуша. Нет, Якуб не пошел. Он не хотел идти этой дорогой.
Шеля понял, что что-то не так, задолго до того, как почувствовал горьковатый запах гари. Сначала он заметил отсутствие ласточек. У них были гнезда в хлеву отшельницы, и всегда летними вечерами они рассекали небо по дуге на части. Их щебет был мелодией лета. А теперь они исчезли.
Он ускорил шаг и влетел на поляну. От хижины Славы остались черные руины; печка и закопченные остатки стен уныло торчали, как кости древнего чудовища. Пепел еще не успел остыть.
Шеля метался, как лиса, пойманная в капкан. В сгоревший дом он войти не решился. Он не прекращал шептать имя отшельницы, словно хотел призвать ее, но что-то внутри не позволяло ему потревожить кладбищенскую тишину пожарища.
– Слава. Слава. Слава…
Юноша едва не споткнулся о скорчившуюся на земле фигуру, более напоминавшую груду лохмотьев, нежели живого человека.
– Слава?
Но это была не она, а старая Агата. Она пускала слюни и бормотала что-то своим беззубым ртом.
– Где Слава? Говори!
Но бабка прошамкала что-то себе под нос и разразилась старческими рыданиями. Шеле стало плохо от этого воя, и он встряхнул старуху, а поскольку та продолжала выть и выть, ткнул ее кулаком в рот. Бабушка наконец умолкла, и Якубу показалось, что он ударил собственную мать. От тупой злости на самого себя и за то, что Агата была Агатой, а не его Славой, он пнул еще раз старуху в голову и побежал вперед. Куда глаза глядят, как можно дальше. Отчаяние жгло его изнутри, и дикие звери разбегались с его пути.
Якуб сам не знал, как оказался перед домом Йоякима и Анны.