Так они жили вместе, Хана и Якуб. Он все время что-то мастерил и поправлял в доме, ведь новый дом всегда требует доработок, ходил в лес за орехами или в деревню за картошкой, фруктами и зерном. Змеелюди делились охотно; похоже, они не знали денег или пользовались ими очень редко. Однако у Якуба была его хамская честь, и он всегда отрабатывал то, что получал. Только этих усатых клубней с ответвлениями он не принимал; местные жители пекли из них чудесно пахнущий хлеб, но в юноше они вызывали лишь отвращение. Однажды он даже получил от змей пять овец – таких обыкновенных, сероватых, хотя и с редкой шерстью. Они паслись возле дома и иногда возвращались на ночь в овин, построенный для них Якубом, а иногда нет.
По вечерам воздух над полонинами становился разноцветным от паутинных нитей, похожих на бабье лето, но сверкающих всеми красками сумерек. Хана ткала из них одежду для себя и Якуба, скатерти и сенники, и занавески для окна. А когда поднималась луна, она выходила танцевать, как раньше. Она танцевала без музыки, потому что была ее музыка белым ночным светом. Прекрасная, как никогда.
Они засыпали на кровати из вереска, прижавшись друг к другу и голые, потому что было совсем не холодно. Хана сплетала пальцы своих ног с пальцами Якуба, и он засыпал, уткнувшись лицом в темную густоту ее волос, которые все еще пахли анисом и гвоздикой, запахом шабата. И укачивало их спокойное биение ее сердца. Да, сердца.
Об этом сердце хотел Якуб несколько раз спросить. Он постоянно ждал подходящего момента. Например, когда в алых сумерках он доставал выструганную из ивовой коры сопелку и играл, а Хана слушала. Якуб заканчивал, открывал рот, уже собирался спросить – и не спрашивал.
Время от времени они отправлялись в сосновый лес за пастью змеиного царя и не возвращались несколько дней; овцы ведь сами о себе могли позаботиться, а волков в теле Короля не было. В лесу Якуб и Хана валялись во мху, как дети, смеялись и кидались пушистой снежной плесенью. Потом они лежали, запыхавшись, и касались тел друг друга, и все между ними было ново и свежо.
Однажды Хана нашла в стене большой пещеры грот, а в гроте ведущую вверх лестницу. Эта лестница тянулась в бесконечность. Якуб хотел было вернуться, но девушка тянула его все выше, и он не мог ей отказать.
Они вышли на поверхность мира. Над головами у них было небо, настоящее небо, луна и звезды, ночь, опускающаяся из бесконечности с тихим шумом. Они долго всматривались в эту ночь. Вдалеке пронесся поезд, свистнул локомотив, новый мост через невидимую в темноте реку застонал под тяжестью железного чудовища. Кажется, это был ночной экспресс, спешащий из Кракова в Перемышль. Якуб слышал о железной дороге, но названия обоих городов звучали как из сказки.
Он подумал о мире, который больше не был его миром. О том, что они вернутся сюда с Ханой еще не раз, что они будут сидеть на этом месте и наблюдать издали деревни, города и поезда, все те вещи, которые для них уже никогда не будут существовать. Может быть, даже иногда они услышат далекие человеческие голоса, смех и пение или звон колокола в долине, но там уже не будет места ни для Якуба, ни для Ханы. И так Шеля полностью исчезнет из мира, и в одной из этих спящих деревень и дальше будет править ясновельможный Викторин Богуш. И ни к чему весь этот поход Якуба за сердцем Змеиного Короля, ни к чему змеиное обещание.
Юноша чувствовал, что должен оставить вещи такими, какие они есть. Что если сейчас он напомнит о том, за чем пришел, он приведет в движение что-то нехорошее, потому что каждый всегда знает, когда выбирает что-то, что не должен выбирать. И Якуб знал. И, несмотря на это, сказал:
– Хана, у тебя новое сердце, правда? От Змеиного Короля.
Девушка опустила голову, потому что тоже знала, что произойдет, что уже произошло. Темные волосы покрывали ее лицо. Она кивнула.
– Хана… я не хочу больше жить под землей. Там Богуш в долине. Знаешь, ты видела. Мне нужно это сердце. Я пришел за ним.
Девушка только еще ниже опустила голову и снова кивнула. Ее плечи дрожали. Медленно, медленно она потянулась к скромному вырезу платья, вытащила оттуда сердце, вполне обычное и совсем не похожее на королевское, и протянула его Якубу.
А он взял его дрожащими руками, и тут в мире что-то изменилось.
Часть втораяХамы
XXXVIII. О панских занятиях
Сказывают, что их благородие ясновельможный пан Викторин Богуш в один прекрасный день окончательно сбрендили и прогнали взашей из седлисской усадьбы вельможного пана Богдана Винярского. Взяли и вышвырнули за порог, просто так.
В тот день пан Викторин с утра были немного не в себе. Сначала они, будто не находя себе места, долго бродили по двору и саду, причем в одной ночной рубашке, чего раньше за ними не наблюдалось. Случись это с вельможным паном Винярским, кутилой и гулякой, которого редко видели трезвым, никто бы не удивился. Немыслимо, что пан Викторин, такой ухоженный и элегантный господин, могли позволить себе выйти из дому с неуложенными волосами и не напомаженными усами, и тем более в таком неприличном наряде.
Теперь же их благородие ходили неубранные, почесывая зад, ковыряя пальцем в носу, и искали сортир, словно позабыли о туалете в восточной части дома. А когда не нашли, просто отлили на грядке и там же опорожнились, будто хам какой-то. Однако пан есть пан – он имеет право вести себя как хам, тогда как хаму надлежит всегда знать свое место и вести себя по-хамски.
Сказывают, что, отыскав наконец туалетную комнату и круглое зеркальце для бритья, пан Викторин сидели и разглядывали себя почти час. Затем они все же изволили умыться, побриться и одеться как следует, так как солнце уже стояло высоко, однако оставались бледны и напряжены, словно им нездоровилось.
Близился уже полдень, когда ясновельможный Викторин Богуш сели наконец кушать поздний завтрак, на который были поданы яйца по-венски и рябчик с черносливом, и булочки – белые и теплые, как девичьи сиськи, и натуральный кофе, и чай в китайском фарфоровом чайничке, и конфекты на тарелочке, расписанной синими мельницами и домиками, и варенье из айвы, и другие блюда, названия которых их благородие даже не знали. Так бы они наверняка и сидели, глядя на кушанья, если бы в столовую не ввалились вельможный пан Богдан Винярский.
Винярский, по обыкновению своему небритый и непричесанный, в наполеоновском мундире, небрежно накинутом поверх пижамы, вид имели сильно вчерашний. Впрочем, гость Богуша, ветеран тысяча восемьсот девятого года, обитавший в усадьбе уже третий или четвертый год, редко выглядели по-сегодняшнему. Все шло к тому, что в этом поместье они и проведут свои последние дни, коих, вероятно, осталось не так много, ибо вельможный пан Богдан были старше пана Викторина.
В родных краях, где-то под Люблином или Брестом, ничего хорошего их не ждало, кроме царской тюрьмы, виселицы или сибирской ссылки. Не скрывали пан Богдан и того, что родня не спешила приютить у себя такого скандалиста, азартного игрока и пьяницу – с родней, как известно, только семейный портрет хорошо получается, да-да. Пан Богдан не жалели. Австрийское подданство гораздо веселее российского, и вино здесь гораздо лучше, потому что венгерское.
Именно такое венгерское они и велели подать себе к завтраку.
– К завтраку? – удивились пан Викторин.
– А что? Полдень уже миновал, можно начинать пить. Яйца остывают, ешь. – И Винярский приступили к завтраку, стараясь, чтобы теплые блюда не остыли, а холодные – не слишком нагрелись.
Викторин Богуш ели медленно, как бы теряясь в изобилии столовых приборов, тарелок, блюдечек, салфеток и прочих столовых принадлежностей. Как будто знания о назначении каждого предмета им приходилось извлекать из чужой памяти. При этом им никак было не избавиться от ощущения излишества, им казалось, что вполне хватило бы миски, чашки и деревянной ложки. Каждое движение давалось с трудом, а каждое слово, напротив, легко, потому что пан Богдан ели и болтали, брызгая слюной и кусочками пищи, не обращая внимания, слушают ли его.
Когда служанка подала вино, Винярский глотнули, поморщились и с размаху швырнули бокал в девицу. Девушка вскрикнула, на ее платье и турецкий ковер брызнуло красным. Служанка быстро пришла в себя и принялась извиняться, хотя и не знала за что.
– Чтобы это было в последний раз! – взревели пан Богдан. – Тьфу, ты думаешь, что я не отличу истинное венгерское от кислятины из-под Ясла?!
Девушка всхлипнула, еще раз извинилась и стремглав выбежала из столовой.
– Это было венгерское вино, дорогой мой, – заметили пан Викторин. – Все ясловское ты на днях выпил с паном Преком. Вы оба при этом восхищались его непревзойденным вкусом и ароматом и гордились тем, что оно наше, польское. Помнишь?
– Нет, – буркнул благородный гость. – Как я могу помнить, мы с Преком оба были пьяны. А по пьяни человек всякое болтает.
– Пьяны от ясловского вина. Около недели назад вы его пили.
– Да ну!
Служанка, все еще в залитом вином платье, вернулась с новой бутылкой, налила в бокал, после чего засыпала ковер солью и принялась оттирать пятно намыленной тряпкой.
– А к Ануле будь снисходителен, она всего третий день на службе.
Оба взглянули на Викторина: девушка с благодарностью, пан Богдан – с удивлением.
– Ты что, с ума сошел? С хамами надо обходиться по-пански. Особенно сейчас – во времена трудные и голодные, под сапогом завоевателя. Спустишь хаму – он сразу взбрыкнет. Неужто про Хмельницкого да про Костку Наперского[22] позабыл уже?
– У них обоих род получше твоего или моего будет. А впрочем, давно это было.
– Но бунт в Шавлах[23] не так давно случился! На памяти наших отцов. А все потому, что шавельским хамам король барщину простил. Дай им палец – всю руку откусят. Я тебя не понимаю. Думаешь, Шавлы далеко? Литва далеко? Да хоть бы и были на краю света – хам везде одинаков. Чуть цепь ослабишь, и тут же поднимается какой-нибудь Якуб или Андрейка, начнет, как пес, лаять, кусать и готовить грабежи.