Впрочем, в Кракове проживал один очень умный доктор, звали его Антоний Брик, и был он беглым хамом из Дубецка, из имения Красицких. Он записался в армию, затем каким-то образом окончил школу в Вене, говорят, даже с отличием, а теперь занимал профессорскую должность в Ягеллонском университете. Все это, конечно, подстроили чиновники – немцы, чехи и евреи, потому что где это видано, хам – профессор? Смех да и только! Вот что замыслили проклятые завоеватели, чтобы Красицким сделать назло.
Их сиятельство граф Казимир Красицкий уже около тридцати лет вели тяжбу, писали наместнику письма, требуя выдать им этого Брика: мол, их это крестьянин, а место крестьянина в поле и в навозе. Они были согласны даже выделить Брику приличную хату, с перегородкой, что отделяла бы комнату от хлева; пусть он в ней даже лечит, если хочет, лишь бы только не позорился и не играл в профессора. Однако все новые наместники присылали графу отказные ответы; видно сразу, что хотели унизить в лице Красицких всю польскую аристократию.
Так что нет, не пали пан Викторин так низко, чтобы посылать в Краков за каким-то там Бриком. Зато послали к своим братьям, Феликсу, Генрику и Никодиму, и к сестре, Людвике Горейской, с просьбой приехать и дать совет.
Первым отозвался пан Генрик, живущий в вольном городе Кракове и строящий там военную карьеру. Он прислал длинное и подробное письмо, в котором объяснял, что времена сейчас наступают исторические. В Царстве Польском готовится такое восстание, что о-го-го! Поляки возьмут все в свои руки и сами добьются того, чего им дать Наполеон не смог и не захотел, – независимости. Если надо, то и до самого Петербурга с оружием дойдут. И дрогнет русский царь. А следом придет черед прусского короля и австрийского кайзера. И да поможет нам Бог и Пресвятая Дева Мария, аминь. Должен же Викторин понимать, что на фоне этих великих и важных дел все личное теряет значение. А потому Генрик просил, чтобы ему отцовским прострелом в спине, или что там еще у ясновельможного родителя приключилось, голову не морочили.
Вторым пришло письмо от старшего брата Феликса. Его привез лично пан Доминик Рей, так как Феликс был женат на его сестре и сидел в его имении в Жохове, между Мельцем и Эмаусом. В письме пан Феликс сетовал на ленивых крестьян, на убогий урожай, ибо жоховская земля скудная, песчаная и камни только родит. На мандатарей, то есть на имперских чиновников, он тоже сетовал. Все они сплошь чехи, беспрерывно жалуются на него в окружную администрацию, а потому приходится их содержать из собственного кармана. Хорошо, что в Нивисках в лесах полно грибов, и грибы эти пану Феликсу отчасти смягчают жизненные тяготы и лишения. Когда Викторин приедет погостить, они вместе за этими грибами пойдут. Отцу же он велел передавать горячий привет и скорого выздоровления ему пожелать.
Из усадьбы в Модеровке приехала пани Людвика. Отца она обняла, расцеловала, а Викторина отчитала за то, что он еще не нанял для пана Станислава профессиональной сиделки. Вечером Викторин, Людвика и Доминик Рей собрались за бокалом вина, и тема сиделки вновь возникла. Горайская и Домниик Рей настаивали, но Викторин ворчал и жаловался, что это расходы, а доходы от усадьбы становятся все меньше, с тех пор как пан отец разделил свои земли между ним и Никодимом.
– Никодим! А где же он? – воскликнула пани Людвика.
Никодим появился где-то через час, как всегда, опоздав, хотя Смажову от Седлиск отделяет только поросшая лесом гора, и дорога через ее хребет проходит не самая плохая. Он выкатился из своего экипажа, круглый, как полная луна, и такой же бледный. Уже за столом, на вопрос Доминика, как у него дела, Никодим по своему обыкновению отвечал, что хорошего мало, а плохому несть числа. Он жаловался на свое здоровье, на ломоту в костях и онемение ног, что непременно вызвано расположением смажовской усадьбы. Дом выстроен прямо над рекой, и с берега тянет сыростью, холодом и вообще какими-то недобрыми флюидами. К тому же река шумит, гудит днем и ночью, и от этого шума на Никодима накатывает меланхолия и прочая душевная хворь. Никодим Богуш был самым главным, самым безнадежным нытиком во всем роду и ничего полезного не делал, только читал печальные и мрачные книги о разбойниках, монахах, заключивших договор с дьяволом, темных замках, ветряных холмах и прочих айвенгах. И вроде бы он подобные книги не только читал, но и сам писал, подписываясь псевдонимом[26].
– Оставил бы ты хотя б на время эти книги, пан брат, и уехал бы куда-нибудь из этой Смажовой, – сказал пан Рей, выслушав Никодимовы откровения.
– Эй, нет. Слишком крепко держит меня меланхолия. Кем бы я был без нее? – вздохнул Никодим.
После этого Никодима ни о чем уже не спрашивали, и менее всего ожидали от него совета. Впрочем, смажовский помещик вряд ли мог что-либо посоветовать насчет сиделки. Об участии в расходах Никодим и слышать не хотел.
– Ты, Викторин, на вотчине сидишь, – говорил он, – так что об отце сам можешь позаботиться. Двор в Смажовой маленький, всего лишь хатка небольшая, а дохода от усадьбы нет. Сиделку надо нанять. Не будешь же ты, Викторин, сам все при отце делать и наготу его открывать, как библейский Хам!
– Ради Бога, о чем тут спорить? – удивился мистер Рей. – Деньги – это не помеха, деньги, даст Бог, найдутся всегда. Стыдно, что именно они разделяют польскую семью.
– Стыдно-то стыдно. Но где их взять? – спросил пан Викторин.
– Обложим хамов оброком. Одноразовым. Таким, чтобы на годовое жалование сиделке хватило.
– А через год?
– Через год оброк повторим. Много не выйдет, хамы даже не заметят. Не может же простая сиделка слишком много запросить. В конце концов, что это за работа заботиться о пожилом человеке? Боже милостивый, это не работа!
Так и решили. Те земельные крестьяне, что могли позволить себе платить оброк в обмен на частичное освобождение от барщины, были обложены дополнительным оброком. Это коснулось только крестьян Викторина. Ибо Никодим настаивал, что платить все равно не будет. Ни за что. И пусть его семья проклянет и даже изгонит, что, впрочем, уже давно сделала. Ибо что такое усадьба в Смажовой, как не проклятье и не изгнание, ведь прибыль она только в виде меланхолии приносит. Он же, Никодим, желает быть добрым паном, как в книгах пишут, потому своих землепашцев новым оброком гнобить не позволит. Так он и сказал: «землепашцев», а не «хамов». Прямо как священник.
Сиделку вскоре наняли, молодую и миловидную, – чтобы пану Станиславу, подобно царю Давиду, захотелось поскорее поправиться. Однако он все не поправлялся. Ни на Рождество, ни на Пасху, ни на Троицу, ни на Тело Господне, ни на Успение Пресвятой Богородицы, ни на Святых Архангелов, ни вообще. Пани Горайская сначала часто наведывалась в Седлиски – раз в месяц, по крайней мере; а потом все реже и реже. Никодим и Феликс появлялись два раза в год. А Генрик – вообще нет.
А потом наступило то лето – странное лето, когда в усадьбу вошла Мальва. Негоже было любовнице Викторина красоваться голой перед пожилым господином. И тогда пана отца перенесли на чердак. Пока весь двор цвел, пан Станислав усыхал, дряхлел и зарастал паутиной.
И так продолжалось до тех пор, пока не наступили дни, когда переменился Викторин, да и в самом Богушевском дворе что-то переменилось.
После изгнания Винярского все стало разваливаться. Скука и осенняя прохлада поселились в комнатах усадьбы, и прогнать их было сложнее, чем гостя из Царства Польского. Не помогал даже непрестанно пылающий в камине огонь. Викторин угрюмо шатался по дому, не находя себе места. Он дважды брал в руки книгу. Настоящий Викторин читать умел и иногда даже любил. Однако тот, кто сейчас поселился в голове Викторина, не знал ни одной буквы. От взгляда на испещренные мелкими значками страницы его начинало колотить и стучало в висках. Возможно, Викторин и прочел бы одну или две страницы, если бы очень захотел, но он не хотел. Нет ничего такого в книгах, чего бы человек рано или поздно на собственной шкуре не испытал.
Заснуть тоже долго не удавалось, мешало сознание, что на чердаке, прямо над головой, сидит пан Станислав Богуш, опутанный мертвыми лианами. Его присутствие вызывало беспокойство, сходное с тем, что возникает от затаившегося в темном углу паука.
Подыскивая какое-нибудь занятие, Викторин принялся рубить дрова. Слуги протестовали, но довольно тихо, прекрасно зная, что панским прихотям нельзя перечить. Впрочем, не было похоже, чтобы пан сегодня испытывал желание кого-нибудь обругать или выпороть, что было странно.
Когда пан Богуш порубил все, что следовало порубить, и ощутил приятную усталость в руках, он отправился еще и в конюшню. Там он расчесал все конские гривы и хвосты, хотя они вовсе не были спутаны, и вычистил копыта, хотя конюх сделал это до него. В прошлой жизни он не любил животных, но лошадиный запах успокаивал.
Викторин вернулся в усадьбу замерзший, вспотевший и пахнущий конюшней, но от паучьего беспокойства волосы по-прежнему стояли дыбом на затылке. Поэтому Викторин глотнул немного айвовой настойки и поднялся по крутой лестнице на чердак.
Пан Станислав сидели на прежнем месте, все такой же высохший, неподвижный и с горящими глазами.
– Ловко ты разделался с этим Винярским, – произнес он хриплым голосом. – Удирал, аж пыль столбом стояла. Герой, ветеран, чтоб ему пусто было. Таких героев при короле Стасе[27] со двора взашей гнали. А потом мы плачемся, что пруссак, русак и австрияк в Речи Посполитой хозяйничают.
Пан Станислав замолчали, тяжело и хрипло дыша.
– Ты мне не сын, – произнес он наконец.
Викторин не отрицал. Он сделал несколько шагов вперед, смерил старика взглядом. Сухие лозы хрустели у него под ногами.
– Может, и нет.
– Не делай из меня дурака. Я всегда узнаю своего сына. Хотя лицом ты даже похож, и я понимаю, почему во дворе все называют тебя его именем. Удивлен, ха? Ты думаешь, что