– Вельможный пан кричали, – заботливо замечают они.
Только тогда до Викторина доходит, что спальня движется и ритмично стучит. И сразу после этого он понимает, что это вовсе не спальня, а купе поезда, и что это не помещик Богуш, вернувшийся с местью, а Самуил Вата, слуга, который осторожно трясет его за плечи.
– Вельможный пан кричали, – ласково повторяет Самуил.
Викторин окидывает полуосознанным взглядом купе, обитые вишневым бархатом сиденья и подушки с бахромой. Напротив спит пан Станислав, безвольно покачиваясь в такт стуку колес, прикрыв лицо листком «Львовского курьера», или «Лембергерки»[32], паршивой проправительственной газетенки. За окном величественные горы, выше всех тех гор, что Викторин видел что в нынешней, что в предыдущей жизни, прекрасные, в осеннем облачении. В купе душно, на оконном стекле собирается влага, но никто не открывает окно, чтобы внутрь не попал густой, смолистый дым от паровоза.
В эту минуту пан Богуш благодарит Господа Бога, что не уволил Вату со службы. Сразу после своего превращения, к огромному сожалению Самуила, Викторин стал одеваться и мыться сам, даже спину не просил себе потереть. Не хочу, говорил он, чтобы чужой мужик намыливал меня. Не желал он также, чтобы ему помогали с едой и подносили то такую тарелку, то сякую. Был против, чтобы ему начищали до блеска сапоги. Он даже не разрешил Самуилу спать на полу в изножье своей кровати, так как лакей был почти в два раза старше его.
В итоге Викторин решил прогнать лакея, выплатив ему выходное пособие за квартал или даже больше вперед, чтобы тот смог найти себе какую-нибудь другую работу. Услышав это, Вата заревел, как баба, заявив, что выгнанный лакей – как брошенная жена: никто не захочет его к себе принять, ведь если его уволили, значит, на то была причина. А он старый уже, никакому ремеслу не обученный, работать на земле здоровье не позволит. Он лакеем только быть умеет и хочет, и никем другим. Он искренне пана Викторина любит и готов за ними отправиться в дальние страны, хотя бы и на край света, коли ясновельможный пан такое путешествие задумают.
Тогда изумленный пан Богуш спросил, зачем это ему отправляться куда-то на край света, а Самуил на это: а для того, чтоб, например, уничтожить волшебное кольцо на огненной горе, как в одной сказке, что Самуил некогда читал. Викторин ответил слуге, что это чушь, что никаких колец ни на каких горах он уничтожать не будет, на хрен это ему надо. У Самуила закончились аргументы, и он разрыдался, как маленький ребенок. Так он и остался.
И вот пан Богуш, весь вспотевший после жуткого сна, выходит в коридор, а оттуда на внешнюю галерею вагона. Собравшиеся там элегантные господа и прекрасные дамы курят кальяны и сигареты, пьют подносимое официантами вино, смотрят на проплывающие мимо горы с переливающейся внизу, в долине, лентой Попрады и гадают, с какой стороны окажется появившаяся впереди вершина, справа или слева от реки. Поезд идет до Кракова – сначала по направлению к Львову, но уже в Тарнуве сворачивает на юг и углубляется в горный массив, тяжело пыхтя на каждом подъеме и перевале, пока наконец не достигает извилистой, но удобной долины Попрады. Линию открыли недавно, и работы на ней ведутся до сих пор; то и дело приходится останавливать движение – здесь поправляют насыпь, там ремонтируют мост, поврежденный каким-то стремительным бескидским потоком, здесь стучат, там что-то забивают, и в итоге дорога занимает два, а то и три дня.
Вот и теперь поезд останавливается возле деревни Ритер, прямо у излучины реки. Пока остается нерешенным вопрос, на правом или левом берегу стоит гора, увенчанная зубчатыми руинами замка, Викторин присаживается на скамейке и позволяет укутать себя шерстяным пледом в английскую клетку, с благодарностью принимает стакан вина; персонал поезда заботится о пассажирах первого класса, а день, хоть и солнечный, но по-октябрьски прохладный. Пан Богуш допивает вино и плотнее кутается в плед. В глубине глазниц он чувствует боль, и его немного тошнит – не то от духоты в купе, не то от кошмарного сна, не то от яркого света, не то от паровозного дыма, а может, от светских разговоров, смысла в которых не более, чем в жужжании мух.
Кто-то убирает мокрые волосы с его лба. Викторин вздрагивает от такой наглости.
– Тс-с-с. – Девушка с глазами водяного цвета прикладывает палец к его губам. – Это всего лишь я.
Но мгновение стоящий поезд опутывает виноградная лоза. Над ухом Викторина сонно щебечет овсянка, ее пение напоминает то ли россыпь мелких монет, то ли шкворчание разогретого жира. Пассажиры стоят неподвижно, некоторые с бокалами в поднятых руках; с мясистых губ некой графини, не то Потоцкой, не то Сангушко, слетают пчелы. На рассыпавшиеся крошки от пирожных слетелись воробьи и другие серо-коричневые пичуги.
– Это ты, – шепчет Викторин и целует ладони Мальвы, жадно вдыхает аромат ее запястий, запах земли после дождя, и тут же ощущает дрожь, где-то далеко, в бесконечной глубине естества – там где нет уже ни Викторина, ни Якуба, ибо это всего лишь имя. Мальва пришла к нему, кем бы он ни был.
Девушка наклоняется и целует его в губы. Это длится долго, целую вечность – и слишком коротко.
– Восточный берег, восточный берег! Я выиграл! – Один из вельможных панов, маленький и пузатый, радуется и подпрыгивает, как маленький мальчик.
Поезд трогается. И нигде нет и следа ни виноградной лозы, ни пчел, ни птиц. Заклятие пропало, и никто его не заметил. А может, и не было никакого волшебства, может, это просто сон. Паровоз свистит, возвещая о себе, колеса стучат в такт.
А Мальвы все нет.
XLIV. О волшебной горе
Сказывают, что в Кринице Викторин провел лет восемь, потому что в легких у него обнаружилось небольшое мокрое пятнышко.
Вместе с паном Станиславом он занял комнату в пансионе, не самую дорогую, но и не самую дешевую, с окнами, выходящими на бульвары. В обществе, собравшемся на водах, он заслужил репутацию человека хамоватого, но все же располагающего к общению. Он любил выпить и умел это делать, и шутки не раз отпускал, пусть и грубые, но смешные и разудалые, как раз для большой компании. Викторин вызывал симпатию и у поляков – потому что был хорошим патриотом, и у немцев – потому что аристократия – это одна семья, и у чехов – потому что пан Богуш, несмотря на своеобразное чувство юмора, никогда не высмеивал их за привычку называть себя немцами. Викторин относился по-человечески даже к персоналу курорта, в значительной степени состоящему из русинов, евреев и им подобных людишек, а для собственного лакея распорядился поставить отдельную кровать, как будто тот не мог спать на ковре перед камином. Этим он заслужил репутацию эксцентрика и оригинала, но на это закрывали глаза, потому что, в конце концов, мелкие чудачества – это признаки величия.
Ходили слухи о том, как еще весной пан Богуш спас благородную девицу – панну Хелену Ромер. Эта барышня вместе с двумя другими столь же благородными подругами, начитавшись всяких мицкевичей и байронов, купалась голышом в Черном ручье. Девицы хихикали и плескались, словно утки, и даже не заметили, что разбудили дремавшего неподалеку медведя. Медведь, по-видимому, был напуган не менее, чем девицы, – когда они стали пищать и визжать во весь голос, тот встал на задние лапы и зарычал.
Неизвестно, чем бы все закончилось для купальщиц, если бы на дороге не появился Викторин со своим новым другом, Юзефом Дитлем из Кракова. Они шли от Холицы и Крестовой горы, по голому лугу с редкой порослью молодой пихты, и потому все видели издалека. Друзья примчались с громким криком, а пан Богуш пальнул из своего револьвера, без которого не ходил по горам. Пальнул он, разумеется, не по медведю – это только разозлило бы зверя, а в небо. Мишка, больше сбитый с толку, нежели напуганный, умчался в лес, подальше от криков, визгов и выстрелов. Девицы были спасены, а Викторина Богуша провозгласили героем. Юзеф Дитль был мелким, приземистым и с проплешиной на темечке, потому для героя не годился, и о нем говорили меньше.
Потом Викторина застали в алькове панны Хелены, но так как они оба согласно утверждали, что между ними ничего не было, то и скандала не случилось.
Так проходил день за днем, луна сменялась на небе, чередой шли времена года, и Викторин думал, что хорошо быть паном Богушем и пребывать на водах. Он холил и лелеял свое мокрое пятнышко в легких и даже курить перестал, потому что все доктора утверждали, будто курение табака сушит легкие, удаляет из них избыток влаги и насыщает воздухом. Викторин отметил для себя, что когда ты сытый, выспавшийся и хорошо одетый, легко быть добрым и великодушным.
В первую весну пребывания Викторина на водах, вскоре после Тела Господня[33], пани Людвика Горайская приехала специально нанятым дилижансом забрать пана Станислава. Потому что хоть в здравнице и хорошо, но о поместье надо заботиться, а пан Станислав не доверял в этом вопросе ни эконому, ни управляющему. Нестор рода Богушев ни о каких дилижансах слышать не хотел и настоял на том, чтобы возвращаться поездом, потому что в карете тесно, невыносимая тряска и страшно тошнит. Недовольная Людвика отослала дилижанс в Тарнув и там приказала ждать прибытия поезда, чтобы потом иметь возможность отвезти отца в поместье. Викторин остался один, и плохо ему не было.
Все лето он бродил по горам с Юзефом Дитлем. Дитль, круглолицый, как краковский бублик, изучал медицину и планировал посвятить себя научной карьере – его неприглядная внешность публичную карьеру полностью исключала, и никто не сулил ему великого будущего. Молодой краковянин был особенно увлечен минеральными водами, он мог часами рассказывать об источниках, воклюзах и мофетах, которых на склонах Явожины Криницкой было бесчетное множество. Дитль утверждал, что подобные воды можно отыскать и в Бескидах. Викторину пришла в голову мысль, не открыть ли и в его владениях курорт. Это принесло бы поместью немалый доход, и не пришлось бы больше полагаться на барщину? Юзеф приветствовал эту идею: правильно, Викторин, кончается время панских дворов, время кнутов и батогов, и пора шляхте понять, что Польша – это не «поместье, конь и сабля». Поляки, если им суждено выжить, должны идти в ногу со временем, смотреть вперед и не оглядываться назад. Для этого нужны деньги, но если поляки не научатся сами эти деньги зарабатывать, придет немец или еврей и скупит все на корню.