– Шеля, – подсказал Рей. – Я помню. Его зовут Якуб Шеля.
XLV. О кочане капусты
Некоторые еврейские мудрецы сказывают, будто каждую ночь мир разбирает на части и заново складывает таинственный демиург. И поскольку он, как и все, может ошибаться, новый мир похож на предыдущий, но всегда немного отличается. Потому некоторые вещи могут перемещаться странным образом. Случается, что и какая-то часть мира может куда-то подеваться и исчезнуть. По этой причине в мире нет ни лада, ни порядка, ни цели, ибо всякий лад, порядок и цель – всего лишь иллюзия.
Отсюда следует, что люди каждый день не совсем те, что были вчера.
Потому, когда Якуб Шеля однажды сентябрьским днем проснулся на лесной подстилке, он оказался совсем не тем, кем был прежде. Две памяти бушевали у него в голове, в глазах темнело и тошнило, как с похмелья. Его вырвало, но это мало помогало. Пан и хам толкались у него под куполом, но каждый держался крепко и не хотел отпускать.
Якуб взглянул на себя. Он был одет в крестьянскую сукману, простую, но хорошо скроенную; ее сшила Хана из светлого полотна, что они получили от змеелюдей.
– Каких еще, нахрен, змеелюдей? – пробормотал Якуб и сглотнул густую слюну, потому что его снова тошнило. Эти чешские настойки от Лукасевича до добра не доводят. Правду говорят, что от них в голове сильно шумит и все путается. И уж тем более не стоит пить их с Богданом Винярским. Неудивительно, что Якуб не помнит, как оказался в лесу, да еще в таком наряде.
День был пасмурным, а лес густым; не получалось даже определить, с какой стороны находится Солнце. Якуб шел вперед, потому что это направление было не хуже любого другого, и с каждым шагом он все больше чувствовал себя Викторином Богушем. Всегда лучше быть паном, чем хамом.
Из букового леса он вышел только около полудня, голодный и злой. Он увидел перед собой долину, по дну которой быстро текла река, а на другом ее берегу городок на крутом холме, над которым возвышалась церковь с луковичной кровлей. Якуб понял тогда, где он находится: река эта была Вислока, а городок – Бжостек, а это означало, что до усадьбы очень далеко, и дойти пешком получится дня за два. Он по-прежнему не понимал, как мог оказаться так далеко от дома, но уже знал, что по возвращении разберется с Винярским. Он, конечно, гость и товарищ, но подобных шуток спускать нельзя. Может, такие розыгрыши и смешны, но когда случаются с кем-то другим, а не с тобой.
К счастью, неподалеку Якуб заметил соломенные крыши какого-то хутора. Он уже двинулся в ту сторону, но внезапно на него накинулась стая собак, и пришлось спасаться бегством. Деревенские дворняги успели порвать на нем штаны, прежде чем вернулись к себе, самодовольно виляя хвостами и тяжело дыша.
В последующих селениях собаки уже не подходили так близко, боясь палки, которую Якуб изготовил из березовой ветки. Зато грязная детвора закидывала его камнями и навозом, а мужики и бабы – грубым словом, принимая из-за дырявых штанов за бродягу и нищего.
– Ах вы, дурные хамы! Я с вами рассчитаюсь, как только домой вернусь! – крикнул Якуб. Он был уверен, что уже добрался до принадлежавшей ему деревни. Деревня эта лежала по обоим берегам Вислоки, имела мост и носила название, которое трудно вспомнить.
Хамы только посмеивались над его угрозами, когда же он от злости разбил палкой сухие горшки на кривой изгороди, из хижины вывалился детина и дал Якубу по морде.
Рассердившись, что никто не узнает в нем ясновельможного Богуша, он направился к мосту. По дороге он угнал пасущегося на лугу коня, которого приманил пучком клевера. Конь едва волочил ноги, и Якуб раскачивался из стороны в сторону, так как животное шло иноходью. В довершение ко всему у лошади была тощая спина и мозоли от хомута на шее. Бедное животное собрало слепней и мошек чуть ли не со всей округи, а насекомым пришлись по вкусу и кляча, и Якуб.
На мосту его остановил мытник, без сомнения хам, но одетый в выцветший двубортный мундир.
– Эй, эй, эй, эй, ты кто? Двадцать крейцеров за проезд. И с коня слезай, голодранец, я отлично вижу, что краденый.
– Двадцать крейцеров? Ничего себе. Кто такой разбойничий закон установил? – Якуб и не думал слезать.
– Как кто? Ты что, с луны свалился? Это же ясновельможный Викторин Богуш такой указ издали, это же его земля.
Якуб смутился на мгновение. Он действительно издал когда-то такое распоряжение, но ведь для того, чтобы не пропускать бродяг и странников, которые серебряных монет никогда в глаза не видели, и для того, чтобы брать плату с хамов, едущих на ярмарку в Тухов. Но, черт возьми, не с благородных же польских панов-патриотов! Однако он задумался. Мытник мог не узнать его в этом хамском обличье.
– Я Викторин Богуш. Монету я пришлю тебе из дома. А за то, что ты хорошо выполняешь свои обязанности, я пришлю тебе вторую в качестве награды. А теперь уйди с дороги, потому что мне некогда.
– А-ха-ха-ха. А я императрица Мария Терезия. – Мытник оскалил в улыбке бурые зубы. – Ну, похихикали. А теперь отдай лошадь, потому что это Врубелей кляча, я же вижу. Хочешь пройти – плати, умник. Нет – проваливай.
Хам вытянул вперед раскрытую ладонь. Якуб плюнул на нее с высоты своего роста.
И только теперь мытник рассердился. Он отделал Якуба палкой так, что тот с воем свалился с коня. Стражник окликнул еще троих негодяев, гордо именуемых милицией, которые выбежали из-под моста, где ловили рыбу. В ход пошли удочки и сачки. Они били Якуба и так и сяк, до лязга зубов. Напоследок несчастного бросили в Вислоку, где у него залязгали не только зубы, но и все кости, потому что река в этом месте была хоть и неглубокой, зато каменистой.
Краденая лошадь взирала на происходящее с безразличием и даже не пошевелилась, если не считать хвоста, отгонявшего слепней. Один из милиционеров протянул лошадке яблоко, которое та без энтузиазма захватила мясистыми губами, хотя это было совсем неплохое яблоко.
Чихая, фыркая и матерясь, Якуб вскарабкался на противоположный берег.
– Ну погодите, сукины дети! – заорал он, выжимая промокшую рубаху. – Я конями вас велю волочить! За яйца вас на этом мосту повешу!
Услышав это, милиционеры стали громко ржать и, потешаясь, хлопать себя по бедрам. Давненько они не получали столько удовольствия от своей скучной работы.
– И чего вы ржете, хамы! Двух дней не пройдет, иначе запоете!
– Богуш, Богуш, ха, ха! Ваша ясновельможная жопа изволит из штанов торчать!
Якуб погрозил им еще раз и двинулся в сторону дома. Мокрой рубахой он размахивал в воздухе, чтобы она быстрее высохла. Наступил прохладный сентябрьский вечер, и полотно сохнуть никак не хотело. Шеле было одинаково холодно и в рубашке, и без нее. На ужин он съел несколько червивых яблок из заброшенного сада. Плоды имели кислый вкус и кожуру, покрытую черными точками, и у Якуба заболел живот прежде, чем он успел утолить голод. Он переночевал в сарае возле какой-то хижины, где не было собак. Вместо молитвы он пробормотал себе под нос несколько ругательств и угроз в адрес всего мира и плюнул на землю, потому что никто не учил его, что земля-кормилица священна и на нее нельзя плевать.
Весь следующий день он бежал, невероятно голодный и злой, огибая стороной человеческое жилье. Дважды он заблудился в лесу, и, кажется, в одном и том же месте. Черт знает, столько в Карпатском буковом лесу оврагов, балок и ручьев, и все одинаковые. В довершение ко всему у него начался понос. Наверное, от яблок.
Уже стемнело, и Якуб понял, что из леса ему не выйти, а значит, придется провести в нем ночь, а он много был наслышан о волках и рысях. Внезапно послышались громкие голоса – два человека спорили неподалеку. Нет, не спорили: один кричал, а другой причитал. Шеля осторожно приблизился, держась каких-то густых зарослей.
– Айнеклайнемитешмок! Верно, вы с ума сошли, вельможный пан! В округ? В это время в округ?!
– Поедешь, паршивец, и немедленно! Такой обиды я не спущу!
– Но до канцелярии округа больше суток пути. Переночуйте в моем трактире, вельможный пан, я много не возьму. А в город вы-таки утром отправитесь, да я сам отвезу вас за один флорен. За один флорен, потому что вы ясновельможный пан, я вас знаю и люблю. Для других я бы палец о палец не ударил, потому что айне кляйне гешефт имею, а кто за гешефтом присмотрит, пока я в отъезде? Ну, вельможный пан, договорились. Близится ночь, а в лесу зло таится.
Якуб, притаившийся как раз между деревьями, увидел в просвете папоротника старого Рубина Кольмана, сидевшего на козлах повозки, запряженной мышастым конем. Конь почему-то показался Якубу знакомым, но это было воспоминание будто из другой жизни. А за узду коня держал здоровенный шляхтич в наполеоновском мундире, не застегнутом на животе.
Кровь ударила в лицо, едва Шеля его увидел.
– Сейчас же поедешь. И пальцем о палец ударишь. А коли не ударишь, то я так саблей ударю тебя по тупой башке, что вши во все стороны разлетятся.
– Дайте флорен – поеду. – Рубин, будучи евреем, давно был привычен ко всем угрозам и оскорблениям и уступать ни за что не хотел.
– Не дам я тебе ни флорена, ни дерьма собачьего! Вор Богуш прогнал меня и оставил без гроша.
– Собачье дерьмо для себя оставьте, вельможный пан, сейчас не время для дерьма и навоза, до весны оно высохнет и выветрится. Что я с таким дерьмом буду делать? Может, Богуш и вор, но меня это не касается, и бесплатно я не поеду. Ну пошла! – Кольман свистнул кнутом над конской спиной.
Якуб, опомнившись и немного остыв, вышел из кустов, сжимая обеими руками толстую березовую палку. Подойдя ближе, холодно спросил:
– Скажите мне на милость, пан Богдан, что за хрень тут происходит?
– А ты чего лезешь, деревенщина? Проваливай отсюда, а то тебя на ближайшем суку повесить прикажу, – рявкнул пан Богдан через плечо, едва удостоив Якуба взглядом, какой кидают на жужжащую под ухом муху.
Этого уже Шеля не выдержал и врезал Винярскому по морде кулаком, а потом добавил палкой, так что ветеран наполеоновских войн повалился в папоротник, брызгая кровью из рассеченной губы и разбитого носа.