– Куба?.. – Глаза старого жида расширились от изумления, отчего он напоминал испуганного филина.
– Ты, хам… висеть за это будешь, – пробурчал Винярский, с трудом поднимаясь из папоротника.
– Я буду висеть? Я? – Шеля неторопливым шагом подошел и ткнул пана Богдана палкой под ребро. – А кто меня в хама переодел и где-то под Ливочем оставил? Это так смешно? Такие шуточки? Может, мне тебя тоже вот так в лесу оставить, пан компаньон. А ты потом возвращайся домой, жри одни яблоки и пей грязную воду, пока на понос не заработаешь. И пусть тебя хамы в реку скидывают и навозом забрасывают. А я буду стоять и хохотать. Что ты на это скажешь?
– Я не знаю, что ты несешь… Не бей, ай! Кто ты вообще такой?!
– Кто я? Кто я?! – Якуб снова приложил Винярского со всего размаха. Попал в почку, точно. – Я тебе напомню, если позабыл, дурак. Я Викторин Богуш!
По выражению лица пана Богдана было видно, что он обалдел. Но тут заговорил жид:
– Не бей его, Куба. И не смейся над ним. Мы все прекрасно знаем, что ты немного на пана Викторина похож, но это не повод. Прогнали его пан Богуш? Да, прогнали. И кто знает, что сидит в их ясновельможной голове; скорее всего, ничего. Но это не значит, что ты можешь бить его. Нет.
– А ты, жид, не лезь, а то я отниму у тебя аренду.
– Какую аренду, парень? Что с тобой? Ты же Куба Шеля. Майне шабесгой. Год тебя не было, мы думали, что тебя в лесу волки съели или что ты в разбой пошел – неизвестно, что хуже.
– Дурдом какой-то, – прорычали пан Богдан Винярский, выхватили палку из руки ошарашенного Якуба и ударили того по голове. А следом и еврея.
Шеля пошатнулся, но остался стоять, потому что череп у него был крепкий; Кольман же обмяк и повис, запутавшись лапсердаком в дышле. Конь беспокойно заметался, пнул своего хозяина, и тот с шумом рухнул на дорогу. Животное сделало пару шагов назад, затем пару шагов вперед – и так дважды колесо повозки проехалось по голове Кольмана.
– Охренеть, – простонали Винярский при виде кровавых потеков на железной обшивке колеса, и их вырвало в папоротник.
Якуб, массируя больное темечко, подошел к повозке, но смотреть было уже не на что. Он уже не удивлялся прозвищу старого жида, потому что теперь его голова действительно напоминала растоптанный кочан красной капусты.
– Жаль, хороший был корчмарь, – пробормотал он. – Честный. Где я такого второго найду?
Пан Богдан с разбитым носом попытались тихо скрыться, но Якуб схватил их за воротник.
– Спокойно, пан брат. Ты еще не ответил на мой вопрос.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, добрый человек. Я тебя не знаю. – Винярский шмыгнули носом, втягивая кровавую соплю. Они тряслись всем телом и, казалось, вот-вот расплачутся. Однако было похоже на то, что говорили они искренне.
– И какой ты ветеран Рашина? Немного крови, и тебя уже тошнит.
– Я связным был. Гонцом. Шестнадцать лет мне тогда было. Какое там поле боя!
– Посмотри на меня. Кто я такой? – Якуб схватил Богдана, приблизил свое лицо к его лицу, глаза к глазам.
Винярский затряслись еще сильнее, обмякли, словно ноги у них были из теста для клецек, и разразились душераздирающим детским ревом. Они действительно не узнавали Викторина в Якубе.
Стало совсем темно. Лошадь грызла какую-то травку на обочине, не обращая внимания на хозяйский труп за ее крупом. Шеля рявкнул Винярскому:
– Иди в лес, выкопай могилу. А попробуешь сбежать, пан брат, я тебя как паршивого пса прибью.
Герой Рашина поплелся на дрожащих ногах к краю папоротниковых зарослей и в желтоватой земле стали выгребать руками неглубокую яму. Якуб стоял над ним с березовой палкой в руке и молчал.
– Не убивай меня, – зарыдал наконец Богдан. – Пожалуйста. Я все отдам, что у меня есть, но не убивай. Я у Богушей во дворе часы оставил, золотые, на цепочке…
– Ты еще глупее, чем кажешься. Жиду могилу копай, придурок, а не себе!
К Богдану будто новая жизнь вернулась, и он кинулся целовать ноги Якуба, но тот лишь с отвращением пнул его и велел пошевеливаться.
Пока пан Винярский копали, из тела жида вылезли два черта: один из бороды, другой из-под ермолки. Тот, что из бороды, был жирный, красный, с маленькими рожками, а у того, что из-под ермолки, были красивые оленьи рога и ухоженные космы.
– Приветствую вас, благородный пан Викторин. – Оба черта стряхнули с себя вшей и поклонились до земли.
Но Якуб знал, что с чертями лучше не вступать в общение, так как обычно это плохо для человека заканчивается. Поэтому он перекрестился, произнес молитву архангелу Михаилу и короткими, но меткими словами приказал чертям убираться. Черти убежали в лес, но толстый напоследок хихикнул:
– Вы знаете, как нас позвать, добрый пан!
– С кем ты разговариваешь? – спросил Богдан.
– Тебя это не касается. Копай дальше.
Потом они затащили труп в яму и присыпали его землей и сухими листьями, предварительно сняв с него длинный плащ, сапоги и штаны. Напоследок Якуб притоптал импровизированную могилу и немного поскакал по ней, чтобы все держалось лучше.
После этого они заглянули внутрь повозки. Луна уже ярко светила, и было все видно. Кольман, вероятно, возвращался с покупками из Пильзна, который до недавнего времени был центром округа, пока его не перевели в Тарнув. Нашли керосин, ненамокающие английские спички, сахар, свеклу, капусту, соль, порошок от простуды, немного ситца, шерсти и два рулона сурового полотна, ремни, пояса, синие ленты и даже несколько книг, непонятно каких, потому что на еврейском. Кольман, должно быть, сокращал путь через лес, чтобы скорее добраться до дома.
– Кто дорогу скашивает, тот в могилу схаживает. – Якуб вскочил на козлы и безрадостно рассмеялся собственной шутке. – Отправился коротким путем прямо в лоно Авраама, или куда там попадают жиды после смерти. Слышал, как он сказал, что в лесу зло притаилось? Так оно и есть. Накаркал себе. Запрыгивай, пан. Поедем и мы.
– Куда? – с тревогой спросил Винярский.
– К чертям в гости. Что ты побледнел, дурак, я пошутил. В корчму к Кольману поедем, вещи отвезем. Скажем, что на старого разбойника напали, а мы его нашли мертвым и ограбленным. Только спрячь часть этих тюков в какой-нибудь овраг и раскидай все по телеге. Должно выглядеть правдоподобно. Хорошо. А ну пошла, старая кляча.
И они двинулись в лес. И то, что притаилось и продолжает веками таиться в Карпатской чаще, смотрело на них из-за деревьев. Якубу показалось, будто он слышит в темноте чей-то шепот, шорохи и даже пение. И откуда-то из своей – не своей памяти всплыли слова Старого Мышки:
Вечером солнце садится.
Песня над речкою мчится.
Кто за той песней увьется,
Из лесу тот не вернется.
Шеля потряс головой. Какого, к чертовой бабушке, Старого Мышки?
XLVI. О разбойниках и хорошей жене
Сказывают, что легче всего поверить в неправдоподобное и принять то, что принять невозможно. Семейство Кольманов, включая старую жену Рубина, признали в Якубе пропавшего почти год назад шабесгоя. И это подтвердил даже зять Рубина Абрам Тинтенфас, которого Шеля никогда раньше не видел, так как он женился на Зое Кольман только этой весной. Якубу было позволено даже вновь занять гойхауз, но он не стал: едва он переступил порог, в голове у него зашумело от чужих воспоминаний, и на мгновение ему показалось, будто глиняный пол зацвел маками.
Внутри стоял затхлый запах, и Якуб потому временно выбрал спать на сеновале. К тому же ему там никто не мешал, а в гойхауз дочки старого Рубина то и дело носили то халы с изюмом, то ругелахы, а то отвратительный чай с гвоздикой и черносливом; будто он был каким-нибудь давным-давно пропавшим кузеном, а не батраком.
Пан Богдан Винярский отправились в округ уже на четвертый день, предварительно обожравшись, упившись и, разумеется, не заплатив, потому что это было ниже его шляхетского достоинства.
В доме Кольманов траур продолжался почти три месяца. Старая Кольманиха не раз просила Якоба указать место, где он похоронил Рубина, чтобы она могла хотя бы мацеву[39] ему поставить, но Шеля выкручивался и говорил, что не помнит. Абрам Тинтенфас, претендовавший на корчму тестя, привел лучшего каменщика из самой Бартны за Горлицами и велел сделать надгробие как для самого раввина, лишь бы заткнуть старухе рот. Как это восприняли дочери, трудно сказать, ведь это были всего лишь дочери, и то, что они думают, не интересовало ни Якуба, ни тем более Абрама.
Весть о возвращении Якуба облетела окрестные деревни, и несколько молодых хамов пришли к нему с водкой. Всем было очень любопытно узнать, что же с ним происходило за последний год. Пришлось на ходу выдумать, что он разбойничал в Бескидах. В памяти у него мелькали странные образы подземного мира, змеи, мертвецы и прочая несусветная чушь. Якуб отмахивался от этих видений, потому что в фантазиях нужно знать меру. Версия с разбойничеством, впрочем, пришлась слушателям по вкусу. Все до единого тоже признавали в нем Шелю, который только возмужал, подрос и стал наконец мужчиной, да и усы выросли у него красивые, почти панские.
На следующий день после приезда в корчму Якуб посетил и усадьбу в Седлисках. Увидев, что он шатается по саду и заглядывает в окна, управляющий Мыхайло спустил на него собак. Собаки, холеные и поджарые гончие, которых он воспитывал со щенячьего возраста и с которыми, будучи Викторином Богушем, не раз охотился на кабанов, судя по пронзительному лаю и клацанью зубов, тоже его не узнали.
Это была последняя капля. Люди, известно, тупые и двуличные. Но собаки умны и всегда признают своего, сколько бы времени ни прошло. Так кем же он тогда был?
Сидел Якуб на сеновале, пил пейсаховку прямо из фляги и чувствовал, как с каждым глотком его тело наполняют жар и гнев. И это жаркое пламя, и этот нестерпимый гнев клокотали у него где-то за грудиной, росли в нем и оплетали изнутри. Якубу казалось, будто вместо кишок у него колючая проволока, а вместо крови в жилах – жидкий свинец. Потому он пил. Но водкой не загасить огонь – наоборот, от водки пламя разгорается все сильнее.