Однажды к Якубу подошел Абрам Тинтенфас.
– А счет-то вы, пан Шеля, когда оплатите?
Якуб обалдел, но не из-за выговора Тинтенфаса, а от того, что темы денег для него никогда не существовало. Для шляхтича деньги представляли нечто, о чем озаботились второсортные люди – крестьяне, жиды или экономы. И сейчас он не собирался это менять.
– Когда оплатим, тогда и оплатим. Может, когда в разбой пойду. А теперь принеси мне что-нибудь поесть, я голодный. И не морочь мне этим голову.
Молодой Абрам поклонился и вышел. Потому что в глубине Шелиных глаз искрило какое-то скверное зло, и Абраму не хотелось иметь с ним дело. Ну, разбойник он и есть разбойник. Вся семья Кольманов наверняка не раз задавалась вопросом, не было ли Якуба среди тех бескидников, что лишили жизни старого Рубина. Однако Абрам умел считать деньги. Сведя все расчеты воедино, он рассудил, что старый Кольман и так уже в лоне Авраама – какая разница, кто его убил, если настоящий разбойник привлекает в корчму столько хамов и хамок из окрестных селений, а каждый хам и хамка оставляет в таверне пару монет. И что с того, разбойник что-то сожрет при этом и выпьет, все равно гешефт верный. И Абрам все время повторял своей Зойке, что этой курице он золотые яйца не отрежет.
Однако Якуб и сам понимал, что дольше в таком подвешенном состоянии он оставаться не может. Он начал исчезать на несколько дней подряд, хотя осень уже полностью вступила в свои права и обжигала холодной, влажной мглой.
Однажды Шеля вернулся в сопровождении двух подозрительных типов, которые даже не сняли с головы объемных шляп, хотя в трактире царили духота и жара. Сам Шеля был в длинном черном плаще до земли, расшитом бахромой на жидовский манер. Примерно в это же время погиб Мехес Плюм, по прозвищу Маймонид. Маймонид был мешугой, то есть сумасшедшим, и зарабатывал себе на жизнь разъездной торговлей талмудами. Поговаривали, что это Якуб убил Маймонида, а сопровождавшие его головорезы – черти. Известно же, что каждый жид носит с собой двух или трех таких чертей, что прячутся в бороде, под ермолкой или в пейсах.
Те, что были более разумны или менее пьяны, в ответ пренебрежительно фыркали: бредни все это. Все же знают, что продажей талмудов и сказками себе на жизнь не заработаешь. А Плюм наверняка от голода и нищеты умер. Или его псы сожрали, псы очень любят кости, а у Маймонида ничего, кроме кожи и костей не было. Но другие настаивали на своем.
Начиная с Дня Всех Святых Якуб стал захаживать к Розе Ходоровой. Вообще-то Розя начала ходить к нему первой, но где это видано, чтобы баба бегала к мужику. Тем более баба серьезная и замужняя.
Розя не сильно нравилась Якубу. Баба как баба. Морда квадратная, жопа толстая, руки крепкие, пальцы короткие. Но однажды вечером он обратил внимание, как Розя пьет водку – не как баба, мелкими глотками, а сразу, одним залпом, как мужик. И смеется при этом хриплым и низким голосом. И Якуба аж в дрожь кинуло, хотя не он пил эту водку, а Розя.
Как на самом деле было, по-разному болтают. Но прежде чем дикие гуси успели улететь на юг, стал Шеля захаживать к Ходорам на обеды и ужины, а Розя обхаживала его больше, чем собственного мужика, Мацея. Гость есть гость, говорила она, и никто на это ничего сказать не мог, а меньше всех Ходор, чтобы не выставить себя дураком.
Мацей еще не так давно был статным и сильным мужиком, но в последние годы немощь его одолела. Он стал быстро утомляться, а в легких у него шумело и хрипело, словно там поселилась мышиная стая. Мацей кашлял и харкал, как старый дед, – стыдно перед людьми было. Весь дом и трое детей оказались на шее у Рози. А сама она была в том возрасте, когда у баб любовные соки заставляют кипеть кровь в жилах, – не слишком стара, но и не слишком молода, – поэтому многие задавались вопросом, способен ли немощный Ходор должным образом ее удовлетворять.
Соседи подмечали, как Якуб засиживался у Рози до вечера, а то и до утра. Говорили в деревне, будто Мацей спит на запечье, а Якуб греет постель Рози, чтобы она не мерзла осенними ночами, и все это на глазах у детей – Содом с Гоморрой, словом. Так говорили, но чего только люди не скажут, потому что соседская постель всегда интереснее своей, – так объясняли более разумные. Как обычно, разумные оказались неправы, потому что после Нового года Розя прогнала мужа прочь. Хотя и здесь до конца неизвестно, что вымысел, а что правда.
Ходора нашли в часе езды от села. Тело полностью окоченело и заиндевело, было черным и твердым, как камень. При себе у Мацея был узелок, а в нем чистая рубашка, пара онучей, половинка хлеба и пустая бутылка из-под водки. И все почему-то говорили, что это Розя прогнала его. А ведь он мог просто сойти с ума или отправиться на Помирки, сочтя себя обузой из-за слабого здоровья. Но все ведь и так знали.
Вскоре Розю стали называть женой Якуба Шели. Ксёндз Юрчак с Преображенской горы отчитывал Шелей с амвона за такое жестокое распутство. Но это дело ксёндза – осуждать и обличать, а прихожане не обязаны слушать, пусть он даже и прав.
Якуб занял место Ходора и стал заниматься тем же, чем и всегда – то есть ничем. Весь дом, как и прежде, держала на себе Розя. Видно, женщинам нравятся красивые мужчины, которые ничего не делают и ничего не умеют. И так жилось им сладко и приятно до теплых весенних дней, когда с одуванчиков начинает облетать пух.
Еще зимой стал Шеля бегать от Рози и пропадать целыми днями. Она даже отчитывала его:
– Где ты шляешься? Тебе плохо дома? За юбками небось таскаешься?
А Шеля отвечал:
– Заткни свой рот, сука.
А потом он делал с ней очень некрасивые вещи – какие-то приятные, какие-то нет, иногда оставляя на теле синяки, а иногда нет. Розе нравилось, что у нее мужик – этакий котяра, рысь, что ходит своими путями. Нравилось, что он ничей, даже не ее. Она всегда стирала ему рубашки и тщательно гладила, чтобы он хорошо выглядел, отправляясь к шлюхам.
Хорошей женой была Розя, хотя и незаконной.
XLVII. О паучьих тропах
Сказывают, значит, что в ту зиму Якуб не то на разбой ходил, не то по девкам – скорее всего, и туда и туда, а рядом с ним всегда были два странных дружка. Глупости люди болтают, не разбойники это были, а черти.
Видали их порой и в Седлисках – на помещичий двор они захаживали, стояли и долго смотрели на него. Двор как двор, но Якубу он казался непривычно чужим и безжизненным. Куда-то пропали плющи и виноградные лозы, исчезли цветы, что совсем недавно пускались наперегонки в рост вверх и вширь и покрывали собой каждое свободное место в усадьбе.
– Сейчас зима, – проворчал толстый Амазарак. – Зимой ничего не растет. Персефона в подземный мир спускается.
Якуб покачал головой. Он хорошо помнил, что в прошлом году усадьба цвела всю зиму. Тигровые лилии росли из комодов и буфетов, а библиотечные полки прогибались от винограда и других плодов, мясистых и упругих, похожих чем-то на женскую грудь. Но тогда там была Мальва. Якуб хорошо помнил, хотя память играла порой с ним злые шутки. Порой он искренне верил, будто всю жизнь прожил простым хамом, батраком на службе у жида. Но Мальву он хорошо помнил, потому что Мальву забыть невозможно.
Исчезла не только она. Нигде не было видно и хозяина поместья, того самозванца, что посмел выдавать себя за Викторина Богуша. Говорят, он уехал на воды.
Однако чаще, чем в усадьбу, Якуб заглядывал к Славе.
Да, к той самой Славе. Не так-то просто сжечь ведьму, огонь не каждого захочет принять. А отшельница жила теперь в глубине Карпатской пущи, где встречаются лишь волки и медведи, да еще те люди, которых ведут чары.
Всю долгую зиму женщина учила Якуба паучьим тропам. Ибо паук великолепен, своим терпением он превзошел всех земных тварей.
– Паук? – кричит Якуб, услышав эти слова из уст отшельницы. – Да ты издеваешься. Паук великолепен? Бред!
И стучит по столу оловянной кружкой, пытаясь раздавить косматого паука на толстых ножках, со светло-серым узором на спине в форме церковного креста. Крестовик, до сих пор неподвижный и будто застывший в оцепенении, мгновенно покидает круг света от дрожащего пламени свечи и исчезает в темноте.
– Дай мне силу орла! – ревет Шеля.
– Твои отцы и деды были орлами, – спокойно отвечает Слава. Прядь светлых волос закрывает половину ее лица, но женщина даже не пытается откинуть ее. Ведьму сжечь не так-то просто, но огонь – это огонь, а плоть – это плоть. На щеке и виске отшельницы видны пунцовые пятна от ожогов. – Но ваш орел поседел, состарился и стал беспомощным. Молодые орлы и черные вороны терзают его тело. Так и будет впредь.
– Не всегда, – замечает Азарадель, прячущийся во тьме и оттого невидимый. – Ты не знаешь, что будет с Польшей через двести лет.
– Но ни он не доживет до этого, ни его дети, – отвечает Слава. – Паук лучше старого орла.
Якуб потягивает из кружки, не дает себя убедить.
– Подними свечу повыше, – говорит Слава.
Шеля так и делает. Пламя освещает потолок и углы, и кажется, что лежащие там тени приходят в движение и начинают жить своей жизнью. Потому что это не тени. Это пауки, сотни пауков. Черные фолькусы на столь тонких лапках, что их почти нет; воинственные домовые пауки в паутине, напоминающей из-за пыли и грязи старую вату; и пухлые кружевопряды, вроде бы медленные и сонные, но способные, если надо, всей стаей выследить и повалить жертву гораздо крупнее себя; и другие, не имеющие особого имени. Они неподвижны, как неживые, словно им предстоит жить вечно, а потому нет необходимости куда-либо спешить. Лишь немногие бесцельно двигаются, и это движение больше схоже со сновидением или же плавным колыханием подводных растений, нежели с реальным движением. А рядом, по углам, затянутым паутиной, сидят два знакомых черта – сидят и скалят зубы в улыбке. Какой-то паук, блестящий, как навозная муха, забрался в одну ноздрю Амазарака и вылез из другой.
– Паук терпелив. И беспощаден, – напевает Слава себе под нос. – Паук стремится к цели. Он не ищет признания. Он не предается гневу. Он не оглядывается на других. Он постоянно ищет свое. Он не злится, но не забывает зла.